Владимир Шмелев: «История даст нам еще один шанс»

Владимир Шмелев — соучредитель факультета Liberal Arts and Sciences, а также сооснователь фонда «Пристаниште», который помогает гражданам Украины, России и Беларуси, сети школ Adriatic в Черногории и просветительского проекта «Аудитория».

Расскажите о себе.

— Добрый день, меня зовут Владимир Шмелев. Я родился в Москве в 1980 году. Юность моя попала на очень яркий период 90-х годов. И тогда мы вместе с моими друзьями… Это еще было на ранних курсах университета, и сейчас это, может быть, звучит странно. Но мы были очень активные, молодые люди. И тогда организовали общественное движение. Называлось «Первое свободное поколение». В итоге, да, даже стало общероссийским движением, то есть все было совершенно серьезно. Хотя сейчас, конечно, спустя уже много лет, мне самому странно, как вообще, почему это со мной происходило.

Студенты обычно учатся, работают, а нас обуревали идеи, идеи улучшения жизни вокруг, что можно что-то поменять, что какой-то такой подъем может быть связанный с временем свободы новой России, такой патриотизм, за который сейчас, может, уже и немножко стыдно. Но тогда это все было совершенно искренне, и казалось, что вот у нас нормальная такая новая демократическая страна. И в ней молодежное движение по всей стране, новое поколение, которое не обременено опытом советского рабства, оно будет, значит, строить новую свободную страну.

И все это продолжалось, продолжалось не один год, то есть это не было просто какой-то студенческой игрой, это вылилось в такую мою, наверное, основную страсть того времени, связанную с общественной и политической жизнью. Трижды участвовал в выборах, я избирался депутатом муниципального собрания в одном из московских районов и проигрывал выборы, выигрывал выборы. Там всякие разные съезды, коалиции — все было, все было очень серьезно. Как бы в России была демократия, ну, относительная, и мы в этой демократии были активными участниками.

Потом уже ближе к 2008–2009 году как-то стало понятно, что это… может быть, конечно, это вопрос моего был и личного роста, развития. И понятно, что люди меняются, особенно в таком возрасте, в таком возрастном промежутке. Но, думаю, что очевидные изменения в стране привели к тому, что как-то все зашло в тупик. У нас… им стало непонятно, зачем этим заниматься. Понятно, что изменить путем такой демократической политики ситуацию сейчас — что это стало все совершенно невозможно. Что страна живет по другим правилам, Москва живет по другим правилам. И тут нужно либо быть готовым уже к такой борьбе, как многие тогдашние мои коллеги и друзья по молодежной политике в России, собственно, многих из них вы знаете, они выбрали путь такой, не знаю, борьбы на баррикадах и сопротивления. И это очень благородный путь. Я очень их в этом поддерживаю и уважаю этот выбор, но я сам не такой.

Я всегда был больше про какую-то созидательную деятельность, управление, создание новых проектов. И демократическую дискуссию, еще что-то. И когда все это стало в российской политике невозможно, то судьба меня постепенно вывела в сферу уже такого больше, наверное, менеджмента, причем менеджмента в сфере культуры, образования, ну, гуманитарной сферы. В сфере, наверное… Это было логично после предыдущего этапа. И дальше в Москве я работал на разных всяких важных должностях в интересных проектах, был заместителем директора Политехнического музея, был проректором Свято-Тихоновского университета, был заместителем директора школы «Летово». После чего уже в 2021 году переехал в Черногорию. Но это уже следующая страничка моей жизни.

Как вы сейчас считаете, было ли ваше поколение по-настоящему свободным?

— Я не готов пока что сказать, да или нет, было свободным, не было свободным. Понятно, что все сложнее. Но мне по-прежнему кажется, что это, в общем, некоторое уникальное поколение в российской истории. Просто оно оказалось не только первым свободным, но и, наверное, последним свободным с точки зрения исторического процесса. То есть это поколение между двумя диктатурами, между советской и путинской диктатурой. И вот было такое поколение. Как кто-то говорит, лихих, кто-то говорит там, благословенных 90-х. Но в общем, такого необычного времени, в которое мы… в которое обычно поколения связывают с примерно там 16, 18, 20-летием. Вот это период, когда люди достигали этого возраста.

Значит, насколько это?.. Ну вообще, что такое свобода? Это слишком философский, философский разговор, и что значит быть свободным. Но до сих пор, мне кажется, что вот эта печать демократических 90-х в России, она есть на моих сверстниках, с которыми я сейчас общаюсь уже за пределами России. Это все равно некоторая поколенческая общность, есть со всеми плюсами и минусами. Про подлинную свободу, ну, понятно, что говорить сложно, и главное, мне очевидно, что наше поколение не предложило такой… Не знаю, по каким причинам, может быть, это было и невозможно, может быть, мы были слишком юные в тот момент, когда формировалась путинская диктатура. Но в итоге вот это первое свободное поколение, оно не предложило какой-то ВЫХОД ИЗ кризиса, какой-то новый путь, не смогло отстоять российскую демократию. Ну, время покажет. Посмотрим в итоге плоды этого первого свободного поколения. Может быть, еще мы увидим в будущем. В конце концов, и лидеры российской оппозиции нынешней, и убитый в тюрьме Алексей Навальный, и Илья Яшин, и другие — это все равно представители этого поколения. И в этом смысле идеалы свободы оно в той или иной степени все равно продолжает нести. И, в общем, надежды, в основном люди, не согласные с путинским режимом, возлагают именно на представителей этого первого свободного поколения.

В 2004 году вы говорили, сильной демократии не может быть вне государства. Идеи свободы должны строиться на патриотизме. Сейчас вы по-прежнему так думаете?

— В нашей игре того времени, о чем я сказал в начале, очень сильно была идея, что мы играли в нормальное государство. Нам казалось, что Россия уже после падения советского режима — это такая строящаяся, новая нормальная демократическая Америка. Или там, не знаю, Франция. Да, то есть вот что-то такое, где, конечно, объясняли мы коллегам, оппонентам, другим людям в этом поле, что в нормальном государстве есть государство, в том числе. Свободу обеспечивает нормальная, честная, контролируемая парламентом и народом правоохранительная система. Что свобода не означает вседозволенности. Все такие вещи, такие очевидные. Очевидные максимы, но очевидные для развитого цивилизованного государства.

А то, что в итоге в России этот нарратив оказался опасным, то, что в итоге эти разговоры про государство и роль государства, патриотизм и так далее, патриотизм тоже, естественно, может быть нормальным. Естественно, в большинстве развитых демократий, ну, конечно, люди с теплом относятся к той стране, в которой они живут, и идеалы, которой демократические, и ценности, которые они сохраняют веками, поколениями и так далее. Ну вот сейчас я думаю, что этот нарратив, конечно, был опасный, и, конечно, в итоге вот приведенная цитата, мне, скажу честно, мне сейчас ее неприятно слышать, потому что я понимаю, что все такие высказывания, они лили воду на мельницу формирующейся в стране диктатуры. Понимал ли я в 2004 году это? Нет, не понимал, потому что искренне считал, что нет, все нормально.

Ну, да, есть какие-то акции, реакции, исторический процесс, был один президент, он ушел, уступил власть, избрали нового. Потом будет третий президент Свободной России, четвертый, пятый, и так постепенно, значит, ВОТ эти шестеренки новой российской демократии, они закрутятся, и мы будем вспоминать Ельцина как Джорджа Вашингтона, Путина как еще кого-то и последующих президентов. Все оказалось не так, поэтому, конечно, из 2025 года я не соглашусь с собой в 2004.

Если бы вы сейчас случайно встретились с вашими бывшими коллегами по движению «Новые правые» Алексеем Чедаевым и Егором Холмогоровым, что бы вы им сказали? Что делать с ними и всеми, кто сейчас обслуживает режим: пропагандистами, судьями, силовиками, когда он падет?

— Я не знаю, что с этим делать. Я уже давно вне каких-то политических историй, поэтому это слишком сложно. Это, наверное, должны решать, если представить себе какую-то хорошую утопию: восстановление институтов России, восстановление свободы, восстановление демократии, но, наверное, вместе с этим должно произойти восстановление свободного правосудия. И именно с точки зрения этого правосудия надо отвечать на вопросы о преступлениях, которые происходили в стране в эти годы.

Что касается людей, ну, очень разные были люди рядом с нами. Что я им скажу? Я сейчас не вижу для себя возможности разговаривать. Честно говорю, это грустно, всегда, кажется, должен быть возможен диалог, люди остаются людьми, всегда есть возможность к изменениям. И каждый человек может измениться. Но в нынешней ситуации, в ситуации крайней диктатуры в России, в ситуации агрессивной войны, развязанной в Украине, как-то разговаривать с людьми, которые могут это поддерживать, мне сложно, мне, честно говоря, не о чем. Потому что либо они слепцы, либо они непорядочные люди, либо они просто безумцы. То есть здесь как бы непонятно, что. То есть либо они на стороне зла искренне, либо они на стороне зла по глупости. И в том, и в другом случае я не найду аргументов переубедить их в сторону добра. Поэтому разговор такой, думаю, что сейчас невозможен.

После 10 лет бурной политической жизни вы ушли в музейное дело, а потом ушли в образование. Почему вы переключились на другую деятельность?

— Я не считаю, что это был какой-то кардинальный поворот в моей жизни. То есть это было очень значимо. Но не то чтобы я работал электриком, а стал сниматься в кино. В каком-то смысле вот эти 10 лет политической активности, общественной активности, они, не знаю, на 80% — это было все равно про организационные навыки, про коммуникационные навыки. Я просто прошел… То, что я сейчас уже много лет занимаюсь образовательными проектами, знаю с позиции организатора образовательных проектов, всегда как важно… какие навыки мы будем внедрять в наши образовательные программы? А вот я сам, пожалуй, эту школу навыков, вот эти soft skills, я их получил за 10 лет активной практики.

Потому что, ну что такое общественно-политическая деятельность? Это публичность, это все выступления, коммуникации, встречи, выстраивание партнерств, выстраивание отношений, выстраивание коалиций, выстраивание организационных структур. Просто очень много менеджмента, менеджмент, менеджмент, менеджмент, бумаги, юридические вопросы и так далее. И получилось, что все эти навыки, они оказались востребованы вот именно в сфере управления такими проектами. Причем это не банковская сфера, не такие коммерческие проекты, там есть свой менеджмент и свои какие-то принципы, по которым это строится. А мне кажется, здесь важным оказалось то, что я мог быть на стыке, условно, такого широкого гуманитарного понимания предмета, которым приходилось управлять, и наличия вот этих management skills, приобретенных за годы общественно-политической жизни.

В 21-м году, за полгода до нападения России на Украину, Вы эмигрировали в Черногорию. Почему?

— Здесь есть формальный ответ и реальный ответ. Формальный ответ связан с тем, что я действительно просто уехал на новую работу. Меня пригласили работать, развивать небольшую русскоязычную школу на побережье Черногории в городе Будва. И я уехал, ну, как бы это было логично. Я занимался, как я рассказал, более-менее похожими вещами. И вот было интересно попробовать теперь себя уже за пределами России в управлении таким небольшим образовательным проектом, может быть, поднять, развить его, поднять на новую высоту. Интересная, амбициозная управленческая задача.

Но, конечно, я бы не принял это предложение, потому что с точки зрения условий, условно, это амбиции и так далее, оно, конечно, существенно проигрывало школе «Летово», в которой работал тогда. Ну, то есть «Летово» уже, по-моему, в тот момент стало первой школой в рейтинге IB школ мира, то есть суперамбициозный проект, обеспеченный ресурсами, обеспеченный возможностями. Можно на его базе делать очень много интересных вещей. А тут маленькая, по сути, деревенская русскоязычная школа с очень ограниченными ресурсами, маленьким количеством учеников и не такими интересными условиями для работы.

Но, конечно, я принял это предложение из-за того, что уже много лет мы вместе с моей семьей обсуждали варианты отъезда из России из-за политической ситуации. Ну, надо называть вещи своими именами. То есть каждое следующее, неважно, возвращение Путина в роли премьера при Медведеве, потом возвращение Путина на 125-й срок, ну, в смысле, на четвертый срок, пятый срок, изменение конституции, запрет «Мемориала», отравление Навального. Каждое такое событие приводило к тому, что мы дома говорили: что делать? Сопротивляться, кажется, не очень получается. Может быть, надо уезжать, а тут подвернулся повод. В этом смысле это просто стечение обстоятельств, когда появился такой повод не бежать, а как будто бы с высоко поднятой головой переехать на новую работу, в новую страну.

Поэтому мы вот таким элегантным образом бежали за полгода до того, как стали бежать уже массово, да, мои друзья и коллеги, и еще множество людей, которых вы знаете. И здесь я, конечно, может быть, здесь сказывается мой опыт работы в Православном университете, но какой-то мистический элемент я тоже в этом вижу. Потому что как будто бы получилось, что Господь меня направил в Черногорию за полгода до начала войны, чтобы здесь уже сориентироваться, как-то понять, что к чему, адаптироваться немного к местной жизни и потом оказаться готовым принимать людей, которые приезжали сюда, бежали сюда после начала полномасштабной войны в Украине. И в этом смысле я это чувствовал, ну и по-прежнему, наверное, чувствую, как некоторую неслучайную миссию. Ну, почему так получилось? Почему я получил это предложение о работе не в 19-м году, не в 22-м году, а за полгода до начала этого кошмара?

Какой была ваша реакция на начало войны?

— В первые дни после начала войны мы вместе с моими коллегами созванивались, думали, что делать, и решили организовать системно прием людей, приезжающих в Черногорию. То есть призвать людей приезжать в Черногорию и помочь им здесь с какой-то первичной адаптацией. И тогда мы назвали эту инициативу Фонд «Пристаниште». Позже это уже все формализовалось, был зарегистрирован как фонд. Но в первые дни это просто была инициатива. Я помню, как мы бегали по Будве в поисках домов, которые можно арендовать, чтобы поселить туда людей, которые уже ехали к нам. Потому что просто очень… На первые дни телефон разрывался от сообщений, от звонков. Знакомые, знакомые знакомых, знакомые знакомых знакомых. Это что касается россиян. Куда нам ехать, как ты не поможешь, не знаешь ли ты, что в Черногории, можно ли там получить вид на жительство, как можно приехать, как туда переехать, ну и так далее.

И, конечно, украинцы больше, понятно, что уезжали в приграничные страны. Это там. Мы следили в медиа, какие скапливаются просто группы огромных людей, беженцев, которые бегут. Но и в Черногорию тоже какой-то поток украинских беженцев приезжал, и при этом в стране никаких системных, больших возможностей помощи от государства не было. И в этом смысле наша задача, как мы ее видели, была помогать и тем, и другим. И в итоге это вылилось в системную такую поддержку, которая уже продолжается почти три года. Системная поддержка, связанная с предоставлением временного жилья, адаптации, базовые наборы еды, сим-карта, сопровождение со стороны волонтеров, помощь в поиске работы. Ну, это уже большая системная работа, которую делает команда фонда как уже сложившегося проекта.

А вот вопрос был про первые дни. В первые дни это было просто наше вот такое, какая-то слегка растерянная и слегка безумная, хаотичная беготня. Но я думаю, что, спасая других и помогая другим, мы через эту деятельность просто спасали себя, отвечали на вопрос, что делать. И одновременно с этим я, поскольку, как сказал, руководил школой в тот момент, у приезжающих людей, естественно, один из базовых запросов было образование для детей. Многие выдернули своих детей в середине учебного года из школ, вообще не имея в виду ни разу никуда уезжать. То есть это неподготовленная иммиграция. Причем дети часто не принимали участие в этом решении. Ну, то есть родители взяли и просто переместили детей в другую страну.

И в этом смысле школа с преподаванием на русском языке — ЭТО был в чистом виде такой важнейший островок нормальности, какой-то вообще, какой-то нормальности для этих семей. Для семей, которые потеряли в тот момент, кто-то — когда речь идет об украинских семьях — часто буквально все. Ну, были такие семьи, прямо буквально все, ну смысле, могло касаться и родных, и их домов, и так далее. Но что касается российских семей, все равно это было, ну как бы это потеря их всей предыдущей жизни, всех планов. И в школу выстраивалась тогда, это было совершенно, выглядело сюрреалистично, в центре города Будва, маленькое еще было здание, школа тогда еще не переехала в новое здание, и выстраивалась очередь из людей, которые стояли на улице в очереди вот по вопросам приема в школу. И мы постарались со своей стороны… Понимаете, школа частная, там есть оплата за обучение, ну, так работает этот проект. Но тогда максимально предоставить всем возможности со всеми возможными условиями, материальными, посильными для семьи, всем доучиться до конца учебного года, хотя бы доучиться эти месяцы, чтобы потом уже решать, как строить свое образование. Вот это атмосфера весны 2022 года.

Ваш самый громкий проект сейчас — факультет свободных искусств и наук в Черногории. В чем вы видите главную его задачу?

— Это первая программа либерал-артс вообще в регионе Западных Балкан. И в этом смысле ее амбиции, ее перспективы, они шире, чем русскоязычная антивоенная миграция. Когда мы говорим о «Пристаниште» или о школах, или о детском садике — у нас тоже есть здесь и детский сад, и культурный центр с книжным магазином. Это все-таки больше проекты, которые существуют вокруг этой новой, очень объединенной, очень мотивированной, очень ценностно ориентированной антивоенной русскоязычной миграции. Ну, то есть вот люди приехали, и вокруг них выросли проекты.

Что касается факультета Liberal Arts, почему он действительно, наверное, самый громкий, он стоит особняком. ЗДЕСЬ мы считаем, что одновременно выполняя ту же самую гуманитарную миссию — сохраняя человеческий капитал, интеллектуальный капитал, прекрасных преподавателей из Шанинки, Европейского университета, из Вышки, который не согласен с войной, а некоторые уже объявлены иноагентами. И мы здесь даем возможность им и целым академическим командам, которые переехали вместе с ними, продолжать свою работу, продолжать вносить свой вклад в науку, в образование и так далее. Это гуманитарный аспект.

Но, с другой стороны, на их основе, с их помощью мы строим университет с амбицией Свободного университета вообще для этого региона. С преподаванием на английском языке, с возможностью получать хорошее образование людям из Черногории и из других стран, которые будут специально сюда приезжать. Так получилось, что Черногория на карте высшего образования присутствует очень мало. Ну, то есть вряд ли вы знаете или слышали когда-нибудь истории про то, как, не знаю, мой сын или моя дочь поступила в университет и поехала учиться в Черногорию. Это очень редкий случай, потому что даже в составе Югославии основные образовательные центры были в Сербии, в Хорватии, а Черногория все равно больше была туристической страной, страной на побережье, ну или республикой в составе Югославии. И только даже Государственный университет только в 70-е годы сформировался в Петрограде, нынешней Подгорице. Но потенциал, мне кажется, огромный у Черногории. И в этом смысле этот проект стоит особняком. Это проект про образование вообще, про свободное образование в этом регионе, про глобальное свободное образование.

А какая миссия? Я думаю, миссия связана именно с… долгосрочная миссия связана именно с продвижением подходов и идеалов свободного образования в глобальном образовательном контексте. Может быть, более краткосрочная миссия связана с интеграцией, сохранением вот этого самого академического наследия, которое сформировалось в годы Свободной России. Сохранение его развития и его еще большая интеграция в глобальную науку и в глобальный академический контекст.

Пространство-аудитория для вас — это просветительский проект или, скорее, социальный?

— Это просветительский и культурный проект. То есть я отношусь к нему именно так. И для меня это очень важно тоже к вопросу связи между проектами. Люди говорят: ну хорошо, вот это у тебя детский сад, школы, факультет, благотворительные проекты, вот это все понятно. А тут ты, значит, вот создал центр, где у нас здесь еще просто в аудитории и кафе, и бар, и книги. Ну, а это вот значит ваш какой-то, не знаю… а по ночам и немножечко шьете. Значит, вот это ваш маленький бизнес. Значит, тут чтобы… но для меня аудитория — это часть этой системы, то есть я прежде всего вижу миссию аудитории в просвещении. И это Центр просвещения для, прежде всего пока что, для русскоязычной миграции, которая оказалась в Черногории. Это центр сообщества, это место, где люди могут встречаться, это как, не знаю, такой клуб в каком-то смысле. И такую роль уже аудитория играет в Будве. И это возможность Lifelong Learning для… для людей из нашего сообщества. Поэтому, да, для меня это прежде всего культура и просвещение, во-вторых, центр сообщества, а уже в-третьих, пиво с ракией, которое вы всегда можете заказать у нас за барной стойкой.

Каким вам видится справедливое окончание войны?

— Ну, бывает справедливое окончание, а бывает желаемое окончание. Желаемое окончание войны — это победа Украины, падение путинского режима, сохранение Украины в законных границах 1991 года, восстановление демократии в России, постепенное восстановление всех отношений, дипломатических уже с новыми российскими властями, выплата компенсаций справедливых. И проведение судебных процессов над военными преступниками. Но, мне кажется, что это и желаемый, и в каком-то смысле справедливый. Но боюсь, что это довольно фантазийный сейчас вариант. И в этом смысле справедливости здесь не найти, а все другие варианты, которые сейчас обсуждаются, предлагаются, о них там какие-то ведутся в контексте переговоров размышления, — ну, на мой взгляд, они все несправедливы. Выбирать из разных зол меньшее зло — но это уже вопрос, конечно, к украинским властям, к мировому сообществу, какой из плохих вариантов будет выбран для того, чтобы как-то заморозить этот конфликт или его отложить.

Но, конечно, и это очень грустно говорить, понятно, что каждый день уносит человеческие жизни. И с такой гуманистической точки зрения мир всегда лучше войны, и завершение войны — это всегда хорошо, перестанут гибнуть люди. Но с точки зрения вот такой, какой-то, не знаю, истории или более долгосрочного подхода, к сожалению, завершение войны на заведомо несправедливых условиях и сохранение российского режима в том виде, в котором он есть сейчас, боюсь, что неизбежно приведет… Это будет заморозка конфликта, это не будет… не будет окончания войны. И в этом смысле никакого оптимизма по поводу предстоящих переговоров возможных и предстоящих перемирий я не испытываю.

Каким вы видите ближайшее будущее России?

Знаете, я уже все больше и больше живу вне России, не только географически, но и ментально развивая сообщества и развивая проекты в другой стране, которая за это время тоже для меня стала почти родной. Но если думать про будущее России, то я все равно остаюсь тем самым 18-летним подростком из первого свободного поколения, несмотря на опыт и переосмысление. И, конечно, не хочется видеть Россию просто нормальной страной. Не хотелось бы видеть. Не стыдиться, не гордиться, а просто видеть нормальность. Нормальность связана с работающими институтами, с демократией, с свободой слова, свободой передвижения, может быть, какими-то интересными и сложными политическими кризисами. Например. Так тоже это нормально. Но что это все происходит в рамках понятных процедур, понятной системы и человеческой нормальности.

Я по-прежнему, пусть это звучит очень наивно… Очень многие говорят, что Россия перестанет существовать вообще. Может быть, и перестанет. Но я по-прежнему верю в демократию, верю в институты, верю в процедуры. И верю в то, что даже в стране, которая раз от раза наступает на те же грабли и проходит цикл новых и новых диктатур, тем не менее, построение демократии, основанной на общечеловеческих ценностях, возможно. Я не верю и не люблю разговоры о том, что русский какой-то специальный народ, который… А этот нарратив присущ и условно путинскому спектру, так и части его ненавистников. Что это какая-то особость русских. Только одни говорят про особость и великую миссию русской цивилизации, а другие говорят про особость в том смысле, что это народ такой, и с ним просто ничего нельзя сделать, они там, рабская психология и так далее.

Ну, не верю. Мне кажется, народов очень много на Земле, и каждый из них способен построить справедливую демократическую систему. Ну, вот пока не довелось. Попытка была в 90-е годы, и у этой попытки было много, мне кажется, до сих пор, я так считаю, много хорошего, много перспектив и много заделов на будущее. Но просто история распорядилась так, что она очень быстро была уничтожена. Может быть, если в таком, даже не самом привлекательном виде, вот этот режим 90-х бы просуществовал с новыми и новыми президентами, кризисами, увольнениями премьер-министров, да, какими-то забастовками шахтеров и так далее. Но вот он в таком виде бы просуществовал бы еще там 20–30 лет, может быть, уже свобода была бы необратима. Но история даст нам еще один шанс.

Вы хотели бы вернуться в нормальную демократическую Россию?

Я бы хотел туда приехать, пройтись по улицам Свободной Москвы. Это то, что мне очень хотелось бы сделать до конца жизни. Смогу ли я и захочу ли я возвращаться туда жить? Ну, не знаю, но это уже вопрос во многом просто какой-то личной укорененности. Я постепенно делаю все для того, чтобы разорвать связь на личном уровне. В смысле там любых, где у меня нет никаких дел, связанных с Россией, у меня нет никакого имущества, связанного с Россией. То есть все равно я все больше и больше перемещаюсь в другую страну. Поэтому про возвращение жить или послужить, вот как нам говорят: ну вот ты накапливаешь все больше и больше опыта, и в Свободной демократической России будущего, не знаю, будешь министром образования. Вот это я не уверен уже, что про меня. Я уже поиграл во все эти игры. Во все эти фантазии, во все эти мечты, но приехать очень бы хотелось.

И вот я иногда себе представляю, накладываю какие-то детские воспоминания там августа 91-го года. И вот этой атмосферы. Я думаю, вот если история еще раз даст такой шанс и это повторится, я обязательно прилечу в Москву и буду вдыхать этот воздух новой свободы. И радоваться тому, что вот эта диктатура повергнута и история дает нам новый шанс. Но второй раз поверить и отдаться этому порыву и так, как во времена первого свободного поколения, с пеной у рта что-то доказывать про российскую нормальность и демократию, я уже не буду. Травма слишком велика. И сложно будет второй… Это как один раз тебя обманули, второй раз обманули, третий обманули, уже на четвертый тебе как-то сложно поверить.