«Путин — маньяк. Его сущность — убивать»

Елизавета Якименко — из Днепра. До войны руководила колл-центром интернет-аптеки. Сейчас живет в Варне (Болгария), работает администратором болгарско-украинского центра помощи беженцам и менеджером благотворительного фонда «Открытое Сердце».

О попытках достучаться до россиян, ожиданиях от мирных переговоров и о трагедиях, которые происходят с украинцами вдали от дома, Елизавета рассказывает в интервью «Очевидцам».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Якименко Елизавета. Я из Днепра, Украина. Сейчас я живу в Болгарии, город Варна. Я администратор Болгарско-украинского центра в Варне, центра помощи украинским беженцам. И являюсь еще менеджером фондации «Болгарская открытость РЦ». Наши организации занимаются тем, что помогают нашим людям, украинцам, в экстренных ситуациях. Если возникла какая-то экстренная ситуация, мы помогаем и материально, и морально, и психологически. У нас поддержка идет нашим людям и гуманитарная помощь. То есть всячески помогаем. В Украине до войны я работала руководителем колл-центра интернет-аптеки.  

Как вы воспринимали слухи о том, что Россия готовится к вторжению в Украину?

— Не верила, потому что боялась верить в это. Я очень не хотела войны. И для меня война — это что-то ужасное было, потому что мои бабушка и дедушка пережили Великую Отечественную войну. То есть они были подростками, когда их… вот, 41–45 год. И поскольку я была очень любящая внучка, они мне все рассказывали. Это было ужасно. То есть я не с первых уст знаю об ужасах войны. Больше всего запомнилось — это зверство фашистов. То, как их угоняли в Германию, как их грузили в эти такие, как грузовые, вагоны. И они убегали, молодежь убежала, им удалось сбежать. То есть они прыгали, поезд пошел, они сделали такое, как отверстие в полу в вагоне, и прыгали.  

И больше всего запомнилось то, что это голод. То есть не было еды. И для меня вот самое страшное — это то, что не будет еды, я не смогу накормить своих детей. Для меня это вот вообще, наверное, для всех людей Украины, у них генетически заложено в роду, что вот голод, да, то есть когда нет еды, это очень-очень страшно. И для меня война ассоциируется с голодом, с изверствами и с каким-то неописуемым ужасом.  

Днепр — русскоязычный город. Среди ваших знакомых были те, кто поддался пророссийской пропаганде и ждал «русский мир»?

— Нет, у меня не было таких знакомых. И несмотря на то что Днепр — достаточно восточная часть и очень много русскоязычного населения, таких людей у меня не было в окружении. Да, действительно, были какие-то диверсии, была пропаганда, это все прослеживалось. Но у меня не было… Вот так вот в Украине этих людей называют ждунами, которые сидели и ждали русских, что они придут и их от чего-то там освободят. Таких у меня знакомых не было.  

Как для вас началась война?

— Для меня началась война звонком. То есть я спала себе спокойно, спала с детьми, и мне позвонила моя сотрудница, молоденькая девочка, которая работала у нас на работе в аптеке, и сказала: «Лиза, извини меня, пожалуйста, но на работу я сегодня не выйду». Я такая думаю: ну вот, опять. «Не выйду, потому что нас бомбят, началась война». И я так думаю: что это такое? Я ничего, ни новостей не слышала, я все проспала. Не слышала ни взрывов, ничего, открыла интернет, и ТАМ уже, конечно же, были сумасшедшие новости. И в этот момент, когда я узнала, что началась война, у меня внутри как будто вот такое было ощущение, знаете. То есть у меня умирали родственники, я похоронила маму, я похоронила бабушку, дедушку. И вот этот вот момент, когда человек умирает… Вот у меня такое же было ощущение, когда я узнала о начале войны.  

Какими для вас были первые дни войны?

— Это был просто ужас. Паника, ужас. Суматоха, нужно было что-то делать. Я такой человек, что я не могу сидеть, горевать, или мне нужно что-то действовать. Я очень активный человек по жизни, а тут у меня была какая-то суперактивность, и мне нужно было действовать. Естественно, я собрала какой-то там тревожный чемоданчик, подготовила детей. Я в Днепре живу в доме. В доме есть бомбоубежище, постройка этого дома — то есть еще там сталинских времен, сталинка так называется. Бомбоубежище было в ужасном состоянии.  

Прошло буквально там четыре часа после того, как началась война. Я собрала… Ну, не только я, то есть мы все вышли, соседи. Мы проверили состояние этого бомбоубежища, мы начали там убирать его, как-то приводить в порядок, чтобы, если какая-то была бомбежка, чтобы наши люди могли туда спуститься, и в основном это дети, мы переживали за детей. То есть это активные действия.  

Плюс, поскольку я руководитель колл-центра, мне нужно было отвечать за все заказы, за все препараты, которые люди звонили, не могли дозвониться. То есть мы не вышли на работу, наш коллектив, потому что невозможно было. Это центр города, огромные стеклянные окна, и мы не знали, что делать дальше. И четких каких-то от руководства действий не было. И пришлось принимать решения, не выводить коллектив на работу. И естественно, это были интернет-заказы. И пришлось обзванивать. Я с личного телефона обзванивала всех клиентов и говорила: извините, мы не сможем вам доставить препараты, потому что склад закрыт, склад не работает и так далее. Аптеку нашу разбомбили. В Харькове сразу разбомбили на Салтовке. У нас была аптека, ее разбомбили. В Мариуполе, естественно, аптеку разбомбили. И вот просто звонила всем клиентам, кому могла дозвониться, я предупреждала и работала сама на удаленке. Пыталась.  

Вы же понимаете, что если это паника, то сразу что у нас пропадает в магазинах? Хлеб, туалетная бумага, сахар, соль, спички. И в аптеках у нас ничего не было, абсолютно. Не было ни йода, ни зеленки, ни бинтов. Уже были первые пострадавшие, и я знаю, что я искала, например, эвакуировали из Харькова роддом, и маленьким младенцам нечем было обрабатывать элементарно пупики. И мы искали эту зеленку, йод, какие-то перевязочные материалы искали для наших воинов.  

Когда вы поняли, что нужно уезжать?

— Была такая ситуация непонятная. То есть Днепр находится территориально так, что у нас со всех сторон приближалась линия фронта. То есть потихонечку, потихонечку как бы, как какое-то кольцо, мне казалось, сжимается. И я живу на Красной линии, то есть мой дом находится, и там дорога какая-то, трасса проходит, я не помню, как она называется. Я… обычно у нас очень тихий, спокойный район. Я выхожу, в окно смотрю: в одну сторону едет военная техника, а в другую сторону едут машины, которые все простреляны. То есть это направление — Донецкая область. Все простреляны с этими белыми рушниками на стеклах с надписью «Дети». И то есть я выхожу, смотрю в окно, а у нас там живая река. Живая река из машин.  

И люди выезжают, вывозят детей. И мы спускаемся в бомбоубежище с детьми. И все меньше и меньше семей с детьми приходит. То есть одни выехали, вывезли детей. Вторые выехали, вывезли детей. И когда-то пришел момент, когда я пришла с детьми. Наша семья и еще одна семья. И все. И детей в нашем доме не осталось. Всех эвакуировали. И я поняла, что нужно что-то делать. И у меня в голове была одна… Ну, знаете, как одна мысль: вывози детей, спасай детей. Вот.  

И поскольку моя сестра двоюродная жила в Варне уже десять лет, предложила приехать к ней. Но тоже как бы добраться было нереально. Билетов не было. Билеты на автобус Днепр — Варна были по сумасшедшей цене. Просто нереальные. И появилась возможность… евреям… Синагога евреев эвакуировала своих евреев и помогла выехать. Они не только евреев эвакуировали, они всех подряд. Даже меня с фамилией Якименко записали в список, приняли и вывезли. Нам они помогли выехать в Молдову, в Кишинев. Оттуда мне помогла сестра добраться в Варну. Как-то так.  

Как вы объяснили детям, что нужно уезжать?

— Дети достаточно взрослые, они тинейджеры, дочке моей будет вот скоро 18, сыну 14 лет исполнилось. Мы уехали, было три недели с начала войны. Это был хаос и паника. Если бы мы в тот момент не уехали, мы бы, наверное, не уехали вообще, мы бы остались и жили бы в Днепре. На тот момент ничего было непонятно. То есть информация была такая, очень дозированная в СМИ. Мы не понимали, что… мы думали, это все ненадолго, и война быстро закончится, и мы вернемся. И сейчас нужно просто выехать, чтобы обезопасить себя, выехать. И что мы обязательно вернемся, и вернемся очень быстро. И дети согласились: да, да, хорошо, вернемся очень быстро, да, да. Единственное было условие, что не брать чемоданы. Мы выехали, у нас было три маленьких рюкзачка, школьных, да. Смена обуви, смена одежды, какая-то там, какой-то минимальный запас еды, что-то такое. И мой 11-летний сын говорит: нет, я машинку не буду ложить в рюкзак. Надо экономить место, я положу лучше еду. То есть он уже рационально подходил. Они повзрослели моментально, просто. Слава богу, что дети мои не видели ни крови, не слышали взрывов, не было смертей у них на глазах. Я просто счастлива, что я могла их вывести и что они этого ничего не видели.  

Что вас больше всего пугает в том, как сейчас живут украинцы, оставшиеся дома?

— Ужас мне внушает то, что идет обычная, нормальная жизнь. То есть Днепр — молодец, он держится, люди — молодцы, они герои, они живут, работают, они поднимают экономику, платят налоги. Но раз — и прилетела ракета, и в эту мирную как бы… Ну, это не мирная жизнь. Но раз прилетела ракета и забрала жизни. То есть это как рулетка, никто не знает, где будет прилет, где взорвется эта ракета, куда она попадет и какие люди умрут от осколков или как-либо по-другому. То есть вроде бы как бы и нормальная жизнь, но в то же время это ненормальная жизнь. То есть невозможно так жить, то есть это постоянный стресс. Дети не могут спокойно гулять. Но вот они вышли… вот в Кривой Рог, да, 4 апреля. Был сумасшедший прилет. Взорвалась ракета, начиненная кассетами. Дети играли. Детей невозможно, допустим, держать долго в заточении. Они все равно просятся на улицу, они все равно куда-то ходят, они все равно где-то гуляют. И вот гуляли дети, дети погибли. Так же самое вот мои дети, они подростки, я бы не смогла их удержать где-то в доме, в бомбоубежище, в подвале. Какие-то навязать правила. Все равно бы они где-то ходили, тем более мальчик. Там играл бы в футбол. И вот эта вот лотерея, что он сегодня вышел, а завтра может не вернуться просто домой. Это ужасно.  

Когда вы поняли, что не вернетесь в Днепр в ближайшее время?

— Наверное, прошло месяцев восемь. И я понимаю, что мы в ближайшее время не возвращаемся, война не заканчивается. У меня была жуткая депрессия. И я не могла это принять. И отторжение шло всего. И жуткое внутри выгорание. И самое, знаете, как еще, вот на людях я держусь, да. Как бы в наш центр приходят много, очень семей, которые требуют помощи. То есть реальной помощи. Кровь мы собирали, лекарства находили, детей хоронили. На погребение деньги собирали. То есть реальные проблемы такие, очень тяжелые. И я всех поддерживаю, успокаиваю, нахожу какие-то там слова нужные. Приходят наши бабулечки, которые: «Вот, а как же мы здесь будем зимовать?». Им говорю: «Да ну, не переживайте, все на Новый год поедем домой». А сама я понимаю, что нет, мы не поедем никуда. И это вот осознание этого — это было для меня ужасно. У меня была ужасная депрессия, но работа, как говорится, лечит все. Поплакать можно, да, там день-два поплакать, но опускать руки нельзя, потому что ничего не делается, а нужно действовать. От наших слез никому легче не станет просто.  

Вы сказали, что помогали хоронить детей. Расскажите об этом.

— У нас были такие очень сложные случаи, когда в роддоме умер ребенок, когда у женщины плод замер. То есть мы помогали выйти из этой ситуации, и деньги помогали профинансировать, то есть помочь деньгами как-то, помочь морально. Женщина, ей было около 40 лет, это была ее третья беременность, это второй муж, и это была очень долгожданная беременность. И у нее вся беременность протекала замечательно, и наш фонд подарил ей коляску, кроватку. Мы привозили ей еду. Огурчики в баночке возила, выбирала.  

И просто в какой-то момент, поскольку очень много общаешься с людьми, очень много людей, в какой-то момент я теряю эту женщину из виду буквально на неделю. И она мне звонит, вот я как сейчас помню, это в воскресенье, и говорит: «Лиз, у меня замер плод. Я в больнице. Мне сказали, что у ребенка не прослушивается сердцебиение». Я приезжаю в эту больницу, в Святую Анну, она плачет, и как бы… И что, замер плод, они ничего не делают. То есть… И там было очень много разбирательств. Я искала переводчика, который бы, поскольку я на тот момент не разговаривала, не понимала ничего на болгарском языке. Мы нашли волонтеров-переводчиков, мы узнали, как ее состояние, и простимулировали роды. Она, естественно, родила мертвого ребенка.  

И это была врачебная ошибка. И вот самый тяжелый момент был в моей жизни, когда она плачет. Ее двое детей сидят в больнице. А она плачет у меня на груди и говорит: «Лиз, как ты думаешь? Сейчас. Если мне разрежут и достанут ребенка, он будет живой?» Вот что мне нужно было ответить? Он будет живой.  

Вы считаете, что эта трагедия связана с войной?

— Конечно, связана. Конечно, связана с войной. А если бы не война, она бы спокойно себе пожила бы у себя дома, со своим мужем, со своими старшими детьми. Она бы получила бы квалифицированную помощь. И жила бы долго и счастливо.  

Вы верите в успех мирных переговоров с Россией?

— Я не верю в это. Потому что мой город каждый вечер обстреливают, летают шахеды. И эти шахеды направляют их просто в жилые массивы. 4 апреля — трагедия в Кривом Роге. Сколько убитых детей. Если бы это государство хотело мирных переговоров, то хотя бы какой-то… брало бы перерывы или не делало бы таких вещей. Но я не верю в это. Я считаю, что Путин — это маньяк, тиран, деспот. И что его сущность — это убивать. Вот и все. И если не будет войны, то и Путина не будет. Закончится его просто власть.  

По-вашему, можно ли считать россиян, которые игнорируют войну и поддерживают ее, жертвами пропаганды?

— Я считаю, что они не жертвы пропаганды, я считаю, что они несут ответственность. Жертвами пропаганды могут быть какие-то бабушки, пенсионерки, необразованные из далеких деревень. Люди, которые живут в таких городах, как Москва, Санкт-Петербург, в больших крупных промышленных городах, которые пользуются интернетом, знают, как найти другие источники информации, могут скачать VPN и почитать другие новости. Им просто так удобно, им так удобно, им так выгодно не замечать. Вот и все. Что бы сказала таким людям? Ничего не хочу говорить. Мы в первые три недели войны… я знаете, что делала? Я вот просто заходила на какие-то… вот, допустим, любые сайты в гугле, допустим, какой-то московский ресторан, и постоянно сбрасывала информацию о войне в Украине, фотографии жертв убитых, зверств, писала. И не только я одна так делала, мои подруги тоже такое делали для того, чтобы им что-то донести, чтобы им открыть глаза. Прошло три года. Они не хотят открывать глаза. Что им доносить? Мне нечего им сказать.  

У меня внутри огромная зияющая такая дыра, черная рана. И она не заживает. Несмотря на то что мои дети в безопасности и я тут живу достаточно нормально, безопасно, нормально, все замечательно. Очень много людей, которые страдают в Украине, которые пострадали от военных действий, у которых погибли родственники на войне, у которых сгорели дома, погибли дети, которые голодают, которым некуда вообще ехать, и они не знают, как жить дальше. Эта рана моя не заживает. Я не знаю, доживет ли она когда-нибудь вообще. События, которые мы проводим здесь, в Болгарии, мы ходим на митинги, достаточно активные. Мы хотим показать, обратить внимание, что вот, война не закончилась, посмотрите на нас, продолжают нас убивать, украинцев.  

Чем беженство отличается от эмиграции?

— Ну, мы же уехали не по своему решению. Это была вынужденная эмиграция, вынужденная. Я даже не выбирала страну, если честно. То есть куда была возможность, туда я и вывезла своих детей, то есть эвакуировала. То есть мы живем не в эмиграции, мы живем в эвакуации. Это постоянно. Ты понимаешь, что я хочу вернуться домой, я хочу домой, я хочу домой. Это, знаете, как синдром отложенной жизни. Ты не живешь здесь и сейчас, ты ждешь, когда ты вернешься домой. Я так жила год. Ну, поскольку я учусь на психолога, мне удалось перебороть синдром отложенной жизни. И я живу здесь и сейчас. И стараюсь реализовывать все свои возможности. То есть я продолжаю учиться, я работаю. Ребенок у меня ходит в болгарскую школу. Мы стараемся изучать историю Болгарии, культуру. Я уже четвертый раз пытаюсь выучить болгарский язык. Хожу на курсы.  

Отличается тем, что каждую минуту… вот знаете, как тут… Ты сидишь, допустим, вдыхаешь на море после работы. Пляж, чайки, все замечательно. Море так замечательно. Раз — и приходит тебе СМС. Ты открываешь свой телефон, а там прилет в Днепр. Или не в Днепр, в любой город. Но в основном по городам мы подписаны. И смотрим, где какая-то тревога, ракета. И постоянно ты это мониторишь. И без этого ты уже никуда не денешься. Потому что у тебя в Украине остались родные, близкие, друзья. Все, и ты переживаешь, конечно, за них.  

Что подтолкнуло вас начать учиться на психолога?

— Я решила поступить учиться на психолога, потому что центр наш работает уже три года, и я как бы интуитивно помогаю людям, которые к нам приходят. Стараюсь интуитивно помочь, мне не хватало знаний. Я не знала, как им помочь, что сказать и что сделать так, чтобы, допустим, в данной ситуации помочь человеку. И решила, что нужно пойти немножко подучиться. Я учусь на заочном отделении в Измаиле.  

Вы сможете когда-нибудь снова жить в Украине?

Я не знаю, у меня нет ответа на этот вопрос. Во-первых, я не верю, что это будет так быстро. Во-вторых, у меня есть страх, что я приеду с детьми, да, и через какое-то время опять начнется война. То есть через какой-то определенный период, год, полгода, и опять начнется война. И этот страх, он, наверное, всех преследует. Мне кажется, Путин не успокоится, и Россия не успокоится, пока не заберет все территории Украины. То есть он просто хочет стереть Украину с лица Земли, чтобы такого государства не существовало, чтобы украинского языка не существовало, украинской культуры, народа и так далее.  

Чего вы боитесь? Я боюсь за жизнь своих детей, то есть для меня самое важное в жизни — это мои дети, это семья. Очень сильный материнский инстинкт, как, наверное, у нормальной любой женщины, и я хочу, чтобы мои дети жили счастливо. Вот, счастливая на сегодняшний момент — это для меня значит безопасно, чтобы их жизни не угрожала ракета, странный сосед в лице России, который сегодня заключил перемирие, а завтра он решил опять напасть и сбросит какую-то бомбу на наш город. Это самый большой страх для меня сейчас, просто нереальный страх.  

О чем вы мечтаете?

— О мире во всем мире. Ну, хотя бы не во всем мире, но хотя бы в Украине. Я хочу, чтобы был мир в Украине, и мне очень хочется вернуть, отмотать вот это вот время и вернуться в свою ту счастливую жизнь, какие мы были беззаботные, радостные, счастливые, как мы могли болтать непонятно о чем с подругой, там обсуждать какие-то элементарные, бытовые, обывательские дела, и были так счастливы, и не знали никаких… И думали, что проблема, что нет горячей воды или сломанный кран, — это самая огромная проблема в этом мире.  

Я понимаю, что такого уже никогда не будет. Что у нас на всю жизнь останется вот этот страх, страх войны. И что наши дети — это уже дети войны. И что у них отложилось в психике и в голове? Вот этот вот тревожный чемоданчик. Это ужасно, если честно. Я никогда не думала, что… что это произойдет именно с нами, в нашем поколении, и это вообще когда-то случится, и что будет война, и столько убийств, и столько зверств. Мне бы очень хотелось, чтобы украинцы наши были сильными, чтобы они были сплоченными и поддерживали друг друга в это тяжелое время. Мне очень хочется, чтобы наконец-то настал мир в Украине и чтобы закончилась война.