Андрей Калих — правозащитник, журналист, волонтер. Родился в Перми, учился на историка. Правозащитную и волонтерскую деятельность начал в 90-х — сотрудничал с Мемориалом, помогал восстанавливать будущий музей политических репрессий Пермь-36. Координировал работу первого международного волонтерского лагеря в Перми.

После 2014 помогает украинцам, пострадавшим от российской агрессии. О том, почему победа Путина может стать триумфом всех диктаторов мира, что хорошего в деколонизации и как ослабляет эмиграция, Андрей Калих говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Андрей Калих. Я из Перми. Я до сих пор считаю этот город своей родиной, хотя там не живу уже 20 лет. Я по образованию историк, археолог, но не работал археологом ни одного дня. В 90-е годы начал сотрудничать с пермскими правозащитными организациями, с «Мемориалом». Мы много проектов сделали с «Мемориалом». Так началась моя правозащитная и волонтерская деятельность. В дальнейшем я работал только с неправительственными организациями в России и других странах. Я занимался правозащитными проектами и себя называю скорее правозащитным журналистом.

Был ли у вас опыт политического активизма?

— Я из России, и этим, в общем, все сказано. Я работаю здесь, потому что из России. Я долгое время жил в Перми, потом я жил в Петербурге, из Петербурга мы уехали, когда началась война. Все время после начала войны я старался помогать украинским беженцам, которые стали недобровольно попадать в Россию. Я помогал людям уехать из России: встречал в Петербурге, потом мы довозили их до эстонской границы, там переводили, и встречали их уже эстонские волонтеры. Я всегда хотел помогать украинцам, уже с 2014 года выступал на проукраинских митингах, потому что для меня Украина больше и ближе, чем дружественная страна — эта страна почти родная.

У вас до войны был семейный проект, вы переехали в деревню под Питером, обустраивали ее, вовлекали местных. Расскажите.

— В 2013 году, как раз накануне Майдана, мы уехали из большого города, из Питера, в деревню. Мы купили дом в деревне. Проект оказался удачным. В деревне жить очень хорошо и просто. Нам было мало просто оставаться и жить, поэтому мы взаимодействовали с местным населением. Моя прекрасная жена — педагог, она вела школьные кружки в деревенской библиотеке. Я вел кружок по археологии. Мы были экоактивистами — боролись против местной свалки, против местного полигона. Мы боролись за сохранение деревенской библиотеки. Было очень много разных проектов, в которых мы перезнакомились с подобными активистами всей Ленинградской области.

Этот отъезд в деревню был эскапистским ответом на происходящее в стране, предчувствием?

— Мы всегда хотели жить в деревне. Я люблю деревню, махать топором и подобные вещи. Я откровенно скучал без этого в городе. Мы покупали дом не из политических соображений, разумеется, но так получилось, что как только мы въехали и обжились, через несколько месяцев случился Майдан, началась эта жуткая контрреволюция колорадских лент, ужасный антиевропейский и антиукраинский подъем в России. Я почувствовал себя как в тылу врага. Все вокруг меня было враждебно, особенно эти ужасные наряды из колорадских ленточек. Начало войны сделало меня чужим для города, а деревня была спасением. Поэтому я бы сказал, что просто так удачно получилось, что мы переехали в деревню накануне. Мне это очень помогло пережить начало дикого ура-патриотизма и наступление, будем говорить прямо, фашистского реванша.

Как 24 февраля 2022-го года изменило вашу жизнь?

— 24 февраля, конечно, изменило нашу и мою жизнь радикально, как и жизнь России. Это изменило не только жизнь Украины. Предчувствие было, но до последнего момента не хотелось верить, что война начнется. Мы до последнего момента не верили, но когда журналисты озвучили информацию о том, что российские танки самостоятельно пошли к границе Украины, стало ясно, что это уже просто так не закончится. Невозможно взять и свернуть все обратно. Фарш невозможно прокрутить назад. А политические события, происходящие в России накануне — признание так называемых ЛДНР — дали серьёзный антиукраинский скачок российской пропаганде.

Как вы пришли в волонтерство? Какие чувства двигали этим желанием — помогать украинским беженцам?

— У меня был большой опыт волонтерской деятельности еще с 90-х годов. В Перми мы занимались восстановлением будущего музея политических репрессий «Пермь-36». В 95-м году был проведен первый волонтерский международный лагерь, который я координировал. Я провел социальный волонтерский год в Германии — в 90-е годы была такая программа. То есть мне это было не чуждо, и у меня был опыт. Я мог организовывать волонтерскую работу. Тот, кто начинает из-за своих чувств, из-за своей эмпатии добровольно помогать украинцам, сразу становится волонтером. Если ты не подписываешь контракт и не получаешь зарплату, а просто идешь и помогаешь, то ты волонтер. Многие кинулись помогать даже в России, в которой это очень опасно, и чем дальше, тем опаснее. Очень многие помогали и помогают украинцам до сих пор, несмотря на все опасности, которые им грозят за это. Это был просто крик души, нужно было идти и что-то делать. В сети ты много не попишешь, да и, в общем, бесполезно писать, что ты против войны. Нужна практическая помощь. Когда я встречал людей из Мариуполя, у меня было ощущение, что они, их волосы все еще пахнут гарью пожарищ из Мариуполя. Люди выходили из поездов раненные и травмированные. Были совершенно жуткие и одновременно замечательные истории. С поезда спускалась женщина с травмированными ногами. Вдруг она воскликнула: «Ах, это Петербург, я всю жизнь мечтала побывать в Петербурге. Это город Достоевского, это город того, сего. Пожалуйста, покажите мне Петербург». У меня из-за этого слезы наворачивались на глаза. Её ноги были посечены осколками, она ходила на костылях, но мы ездили с ней по городу. Она из Мариуполя, буквально из самого пекла, но мы ездили с ней по Петербургу. Я ей показывал город, было 6 утра, улицы еще пустые. Это совершенно прекрасные истории. Волонтерство — это крик души, которым ты хочешь погасить пожар своей души, когда тебя мучает жгучий стыд за то, что сделала твоя страна. Ты хочешь что-то исправить, помочь хоть одной жертве этого кошмара. И ты идешь и делаешь хоть что-то: даешь тысячу рублей первому встреченному человеку, неловко суешь ему их в карман и говоришь: «Возьмите, возьмите все, вам нужно». А потом идешь и соображаешь, что это не помощь, и начинаешь думать, как эту помощь структурировать, как прийти ближе к людям. А потом из этого появляются волонтерские проекты. Так они появлялись и здесь, где мы сейчас находимся. Это один из оставшихся в Варшаве центров приема беженцев. Сюда приезжают эвакуационные автобусы из Львова, Одессы, Запорожья и других украинских городов. Здесь получают горячее питание, ночлег, приют, медицину, если кому-то это нужно. И с этого вокзала уезжают дальше по другим странам и направлениям.

Как вы считаете, зачем война Путину?

— Для самоутверждения, сохранения и укрепления своей власти. Он видит, что война отлично съедается населением. Он это видел в 2008 году, когда была антигрузинская война, он это видел в 2014 году, когда был дикий подъем на фоне аннексии Крыма. Он увидел, что насильственные действия — как бальзам на душу для бедного и израненного населения, для бедной русской души. Отсюда начинается триумф и патриотический подъем. Конечно, в России нет никакого пацифистского движения, нет никакого антивоенного движения, а есть, наоборот, улюлюкающее большинство, которое с удовольствием все это съедает. В целом, даже без войны любые действия Путина направлены только на укрепление собственной власти и усиление своего влияния.

Что потом делать с виновными в этой войне?

— Они должны сесть на скамью подсудимых международных судов или специально для этого созданных трибуналов. Это могут быть и украинские суды, но их явно будет недостаточно. Нужно отдельное уголовное юридическое производство. Эти люди должны понести ответственность за свои действия. Это международные военные преступники.

А что может остановить войну?

— Победа Украины. В чем она будет заключаться — совершенно не ясно. Конечно, мир един в том, что нельзя дать Путину победить в этой войне. Но мы действительно не знаем, что такое победа Украины. Это довольно сложный и неясный вопрос, в чем она должна заключаться. Хорошо, мы не дали Путину победить. Что дальше? Путин остается, пытается добиться реванша. Будет подрастать и покорно идти на фронт новое поколение солдат. Где конец этой войны? Поэтому есть большое неудовлетворение и в Украине, и у тех, кто занимается помощью Украине, от действий Запада, которые непонятно на что направлены. Мы в месяц по чайной ложке даем Украине оружие, которое не дает победить Путину, не дает проиграть Украине, но и не дает каких-то решающих изменений на фронте. От этого чувствуется большое неудовлетворение и даже, я бы сказал, раздражение.

Сегодня российское общество расколото. Возможно ли примирение?

— Я пока не думаю о России. Я, может быть, скажу слишком жестко, но мне плевать на то, что будет с Россией. В данном случае для меня это десятое дело. Сейчас я полностью сконцентрирован на Украине и на Беларуси. Почему на Беларуси? Потому что я считаю, что она имеет ясные демократические перспективы, в отличие от России. В Беларуси можно работать, там консолидированное и довольно сплоченное демократическое сообщество, в котором можно что-то делать. Россия — это больное и ужасно огромное пятно, которое нужно не просто лечить, а сначала разделать, а потом собрать его вместе в каком-то новом виде.

Считаете ли вы, что гражданское общество в России не справилось с задачей? Что мы делали не так?

— У меня нет каких-то претензий к российскому гражданскому обществу, потому что, когда все это начиналось в 2014 году, выходили огромные демонстрации за Украину. Я сам участвовал в Москве в 25-тысячной демонстрации. Весь Цветной бульвар был наполнен украинскими флагами. Мы выступали как могли. Сейчас есть претензии к тому, что многие представители гражданского общества продолжают жить как будто до войны или будто её нет. Они продолжают заниматься своими проектами, которые, по моему сугубо личному мнению, выглядят неактуальными. На мой взгляд, сейчас нужно прилагать все усилия или на окончание войны, или на победу Украины, или на победу над Путиным, чтобы наконец-то низвергнуть этот преступный режим. Проекты по другим направлениям для меня сейчас выглядят просто неактуальными. Но и тут тоже невозможно никого обвинить, потому что каждый делает то, что может, и это в порядке вещей. На то это и гражданское общество, оно добровольно занимается своими делами.

Может ли Россия измениться к лучшему?

— Конечно, Россия может измениться к лучшему. Если бы мы не надеялись на это, то мы бы ничего не делали. Но не в этом виде. В этом виде Россия не сможет измениться к лучшему. Россия — это скопление оскорбленных и униженных народов, которые сначала нужно отпустить, а потом узнать у них, чего они вообще хотят: развиваться самостоятельно или быть вместе с Россией. И чтобы «быть вместе с Россией» было добровольным, а не насильственным, они сами должны это решать. Поэтому я вижу Россию, как огромного колониального искусственного монстра, который держится только на закрученных гайках. Как только эти гайки будут откручены, монстр расползется в разные стороны. И это очень чувствуется: напряжение в обществе очень сильное, много региональных и этнических конфликтов остаются замороженными и нерешенными, например, Северный Кавказ — это просто пороховая бочка. Вопрос демократизации России заключается в том, чтобы сначала всех отпустить и решить глобальные и насущные вопросы, которые были заморожены и не решены во время перестройки, после перестройки и при Путине.

Если власть в России поменяется — вернетесь?

— Конечно, обязательно вернусь. Я вообще чувствую себя здесь временным, и постоянное ощущение, что я вернусь, не дает мне социализироваться, к сожалению, не дает адаптироваться. Я до сих пор не знаю языка страны, в которой нахожусь. А там [в России] стоит мой дом, там моя малая родина, там деревня, для которой я столько сделал собственными руками, в которую вложил свою душу, силы и сердце. Там остались какие-никакие друзья. Хочется прийти в пустующий дом, сесть на свой диван, за свой стол и выдохнуть. Потрогать своё, родное. Это мое, здесь мы не беженцы, здесь мы хорошо живем, мы семья. Вокруг нас прекрасные люди, надо отдать им должное, и здесь мы тоже хорошо живем. Но все, что вокруг нас, создали не мы. Это нам не близкое и не родное.

Чего вы боитесь больше всего?

— Я боюсь победы Путина, я боюсь поражения Украины. Потому что это будет триумфом всех диктаторов. Они и так пристально смотрят на Россию, на Путина, и думают, что смогут так же. Мы видим, что война в одном регионе порождает конфликты в других точках мира. Я очень надеюсь, что мир продолжит помогать Украине, потому что эта война больше, чем просто война. Это очень принципиальное дело, нам нужно не дать победить Путину.

О чём мечтаете?

— Я мечтаю жить в своей стране без страха. Это главное. Чтобы я не боялся за своих детей, чтобы у моих детей были перспективы в России. Ведь когда-то был короткий период, когда там было очень хорошо, было смешно, было весело, была своя среда, в которой было приятно находиться. И все мы — уехавшие — так думаем. Кто-то хочет адаптироваться и навсегда остаться здесь — это понятно. Еще раз повторюсь — мы не беженцы. Мы уехали не добровольно, но с украинскими беженцами нас, конечно, сравнить нельзя. Те уехали из-под бомб, а мы уехали сами по себе — на нас никто бомбы не кидал. Но то, что мы не можем вернуться в свою страну, очень ослабляет, лишает почвы под ногами.