«Когда у тебя в холодильнике есть колбаса, ты не очень хочешь воевать»
Как россияне живут в новой реальности, частью которой является война?
Война становится привычной — и поэтому незаметной — частью реальности. Ее почти не обсуждают в общественных местах и в местных интернет-сообществах. Россияне все с большим недоверием относятся к политическим новостям из самых разных источников. Аполитичные, оправдывающие войну жители России становятся более критичными и все больше сомневаются в официальных объяснениях конфликта. Но это не сближает их с противниками войны: собственно, единственное, что по-настоящему объединяет россиян сегодня — это общее ощущение неопределенности.
Сотрудницы Лаборатории публичной социологии осенью 2023 года совершили этнографические поездки в три российских региона — Свердловскую область, Республику Бурятия и Краснодарский край — провели там по месяцу и собрали по-настоящему уникальные данные.
Исследовательницы вступали в разговоры со своими знакомыми, новыми и старыми, во время прогулок или вечерних посиделок; заговаривали с теми, с кем часто говорят незнакомцы — водителями такси, мастерицами маникюра или массажа, барменами. Исследовательницы то намеренно «вбрасывали» в такие разговоры тему войны, то ждали, пока последняя возникнет естественным образом и развивали ее — а потом записывали связанные с войной фрагменты общения в дневники.
«НеМосква» пересказала для вас исследование Лаборатории публичной социологии.
Почему именно эти три региона?
Краснодарский край расположен близко к фронту. В Бурятии — наибольшее количество мобилизованных и контрактников, один из самых низких уровней дохода в стране, плюс это место проживания этнического меньшинства. А Свердловская область (Екатеринбург не включен в исследование) — хороший образец «среднестатистического» региона.
Свердловская область
В маленьком городке Черемушкине за последний год практически полностью исчезли видимые признаки войны: люди поснимали наклейки с автомобилей; прежде заметные проводы на фронт, похороны и отпевания мобилизованных перестали привлекать стороннюю публику; горожане стали реже обсуждать войну между собой. Постоянно действующих организаций, связанных с войной — например, волонтерских объединений, центров патриотического воспитания или пунктов сбора помощи солдатам — в Черемушкине нет. По впечатлениям исследовательниц, люди «устали от войны».
На фоне общего снижения интереса к войне ярко выделяется священник местной церкви отец Константин. Совсем недавно он ездил на фронт, где проводил отпевания и благословлял солдат на бой. В Черемушкине отец Константин регулярно организовывает молебны «по воинам». В интервью он говорил с исследовательницей телевизионными штампами — например, всерьез обсуждал угрозу со стороны «иноагентов» и «предателей родины», однако, батюшка производил впечатление по-настоящему убежденного, идейного сторонника войны.
В местном кинотеатре идет фильм «Свидетель» — пропагандистская работа, цель которой — представить «альтернативный взгляд на события в украинской Буче и оспорить версию о том, что военные преступления совершили солдаты армии РФ». За пять минут до начала сеанса не продано ни одного билета — правда, кассирша говорит, что такое «нечасто, но случается».
А вот описание «благотворительного концерта в поддержку участников специальной военной операции» под названием «СВОих не бросаем»:
«В холле ДК прямо напротив входа натянута заготовка для маскировочной сети. Рядом — женщина в “фольклорном” костюме пытается разобраться, как ее плести. Неподалеку на диванах группа детей 11–13 лет играет в планшет. Справа от сети стенд с фотографиями людей в военной форме с подписью “Защитники отечества”. Большинство фотографий — это отчеты о патриотических акциях: школьники пишут письма солдатам, женщины плетут сети и шьют носки, мужчины в камуфляже загружают коробки с гумпомощью в машины. На одной из фотографий замечаю отца Константина, который позирует с окопной свечой».
Обстановку попытались сделать соответствующей случаю, но ни содержание песен, ни сценические образы исполнителей, ни афиша, ни одна деталь — кроме, собственно, названия концерта — не намекает на войну. Выступают ансамбли «Жар-птица» и «Поющие березы», дети танцуют брейк — все как на любом праздничном концерте.
В разговорах черемушкинцы выражают сожаление по поводу смертей вообще — особенно совсем молодых людей. «Они только с армии пришли!» — восклицает, например, мастерица по маникюру Алена. Ей вторит ее коллега Люда: «Детей воевать отправляют!» Вина при этом возлагается не на конкретных людей и не на российское правительство вообще, а на абстрактных «сильных мира сего»: «Эти пидарасы землю делят, блять! А наши пацаны просто гибнут, блять, за то, что они не могут поделить эту землю!»
При этом люди активно обсуждают военные заработки: конкретные суммы зарплат на войне, «гробовые» деньги и социальные выплаты. Но, обсуждая военные деньги, собеседники, как правило, не соглашаются с целесообразностью подобного заработка, в том числе с моральных позиций: никакие суммы, по их мнению, не стоят жизни, здоровья и целостности семьи.
Критиковать войну чаще всего начинают, делясь «инсайдерской» информацией от знакомых на фронте, которая не совпадает с официальным пропагандистским образом «СВО»: это рассказы о том, как люди берут огромные кредиты и «сами покупают вот эти защитки, шлемы эти, кирзачи эти, блять, перчатки-хуятки и всю эту хуйню», о потерях, масштаб которых не совпадает со сводками Минобороны, о том, что в Украине в любой деревне проведен газ.
Женщины часто спорят с «мужской» логикой, в рамках которой война — это легкий заработок: «Они идут тупо из-за денег. У меня ребенок сказал: я пойду на “СВО”. Я говорю: да я, сука, не встану, блять, я костьми лягу, но ты хуй куда пойдешь».
Республика Бурятия
Бурятия — небольшой по размеру и количеству населения регион с сильными горизонтальными связями. Семейные связи и давление ближайшего окружения — важный фактор принятия решения об отъезде или возвращении в регион после начала мобилизации. Они также делают участие в любых протестных мероприятиях более рискованным, потому что последствия могут затронуть не только непосредственных участников, но и их семьи.
При этом люди здесь ассоциируют себя с государством сильнее, чем с какой-либо другой группой, верят в то, что государство представляет их интересы, лояльны государственным структурам, таким как школа, университет или местная администрация.
За все время пребывания в Бурятии исследовательница не услышала ни одного обсуждения войны с Украиной на улицах, в магазинах, кафе и других местах такого рода. В Улан-Удэ встречаются Z-нашивки на одежде у мужчин, провоенные наклейки на автомобилях, флаги России на жилых домах и георгиевские ленточки на сумках у прохожих. Но в публичном пространстве о войне напоминает только реклама контрактной службы.
В Улан-Удэ группа молодых городских музыкантов организовала для своего товарища публичные проводы в армию. Там царит атмосфера праздника: собравшиеся играют в игры, танцуют и говорят тосты.
Исследовательница поговорила с виновником торжества и выяснила, что он не разделяет общего воодушевления:
«Я спросила, хочется ли ему идти в армию. Он ответил, что у него все в семье военные и что все братья старшие сейчас воюют в Украине. И хотя он прямо этого не сказал, но смысл я уловила такой, что у него как будто особо и нет выбора. “Раньше я действительно хотел, но чем меньше времени остается до службы, тем меньше хочется туда”, — признался Баатар».
Большинство друзей Баатара — против войны, но они избегают говорить и думать об этой «тяжелой» и «депрессивной» теме, предпочитая заниматься неполитическим искусством.
А вот как проходит так называемый «День отца», организованный бурятским филиалом фонда «Защитники отечества» и посвященный мужчинам, потерявшим на войне своих сыновей. Он состоит из трех частей: открытия фотовыставки «Отец героя», праздничного концерта с вручением грамот отцам погибших комбатантов от главы республики, и чаепития.
«Меня не покидали ассоциации с поминками на похоронах. Однако люди вокруг, кажется, не воспринимали это как поминки. Без знания ситуации и контекста я бы решила, что нахожусь на каком-то фуршете в музее. Люди улыбались, вели светские беседы. Волонтеры наливали всем чай. Я съела пару бутеров с сыром и пошла в сторону раздевалки. В фойе на стойке информации взяла брошюру, рекламирующую контрактную службу», — написала исследовательница в своем дневнике.
Большинство собеседников говорят, что они или их родственники так или иначе помогают российской армии: отправляют деньги, покупают необходимое снаряжение или изготавливают его самостоятельно в волонтерских центрах.
Вероятно, волонтерская деятельность дает им возможность почувствовать хоть какой-то контроль над происходящим. Не будучи в состоянии вернуть своих родственников или остановить войну, люди чувствуют, что делают хоть что-то.
Одна из участниц волонтерского центра в Улан-Удэ, Инга, рассказала, что присоединиться к волонтерам посоветовала ей знакомая, к которой она пришла в слезах после сложного дня: ее муж все не возвращается с фронта, а тут она еще и поругалась с инструктором в автошколе. «Чего ты ревешь? Ты работаешь?» — спросила ее знакомая, и Инга ответила, что не работает. «У вас же там рядом есть этот… Иди сетки плети», — порекомендовала знакомая. Так Инга пришла к волонтерам и действительно почувствовала себя лучше.
При этом жители Бурятии участвуют в различных формах поддержки российской армии не потому, что они поддерживают войну, в первую очередь, они хотят помочь «своим», то есть жителям республики — независимо от их этничности.
Лама в селе Удург поделился своим наблюдением: в начале войны он видел волонтерок, которые стремились помочь своим близким; теперь же он часто видит, как эти женщины говорят: «Пусть не моему сыну, а хоть кому-то, но достанется, пусть идет в помощь».
Норма помощи «своим» заставляет участвовать в сборах на войну даже тех, кто ее не поддерживает. Но противники войны могут добровольно помогать своим близким на фронте и по-настоящему добровольно, в первую очередь потому, что для них российская армия и мобилизованные жители республики — это совсем не одно и то же.
«Путин очень неправильно повел себя. Как это так можно? Напасть вот так на Украину?!», — возмущается пожилая женщина. Однако чуть позже с гордостью рассказывает о том, как буряты помогают своим на фронте:
«Один племянник воюет на Украине, отправили его в первую мобилизацию, сразу его — ночью приехали, из дома забрали. Ну! Потом дали подумать время, там собраться, все, и забрали. Скорее бы война эта закончилась! <…> Вот как эта война началась, все, туда все отправляют, отправляют, и машины [с гуманитарной помощью]. Ой, с нашего поселения две, три машины отправили, помогают, вот, солдатикам, ребятам. И продукты, и мясо, и деньгами снабжают туда, прямо с администрации отправляют ответственного, ответственных людей. <…> В общем, здорово помогают, видимо, наша волонтерская группа, женщины вот туда поехали. Ну, в этом отношении буряты молодцы, конечно».
Постепенно люди привыкли даже к самым трагичным последствиям войны — смертям и похоронам. Вот как один из жителей Улан-Удэ, работающий в высшем учебном заведении, описывает это изменение:
«Первоначально каждую смерть обсуждали, на похороны ходили. Я помню, нас прям заставлял начальник: “Вашего выпускника, нашей альма-матер хоронят. Обязательно завтра все придите”. Мы даже не знали этого человека. Нам сказали и мы пошли, постояли там, проводили. То есть это прямо как-то вот так было. А сейчас я даже не знаю, кто у нас там последний погиб, и погиб ли вообще, и сколько их».
Пожилая волонтерка из Улан-Удэ Антонина Петровна будничным тоном сообщает: «Восемь внуков у меня, все парни. Еще четыре умерло, все парни были». — «Умерли на фронте?» — «Ну да, так получилось».
Многие жители Бурятии не хотят потерять важный для выживания ресурс — свои социальные связи. Вот как Батод, учитель истории, описывает динамику обсуждения войны и то, почему в какой-то момент эти обсуждения сошли на нет:
«Если учитывать первые дни и недели СВО, то каждая семья, каждые там группы людей: коллеги, кто-то еще, друзья, то-се, они разделились же на два таких лагеря [сторонников и противников войны]. <…> Но потом постепенно до некоторых людей понимание дошло, что надо дальше продолжать жить. А мне с этими людьми что? <…> Сейчас же непредсказуемое время. Что-то у меня случится, я обращусь. И они ко мне обратятся, и так далее».
Краснодарский край
В Краснодаре буквы Z встречаются на фасадах учреждений культуры, на общественном транспорте и остановках, на заборах и рекламных щитах. Нередко реклама новых квартир или недавно открывшихся супермаркетов соседствует с плакатами #Za Родину или объявлениями о наборе на службу по контракту.
Волонтерские группы в городе существуют при нескольких политических партиях. Гуманитарную помощь собирают в православных храмах, в некоторых из них прихожане плетут маскировочные сети и шьют трусы для раненых.
Жители Краснодарского края говорят о войне как одновременно о чем-то далеком, не затрагивающим их повседневные жизни («нас не призывают», «до нас не долетает»), и о чем-то обыденном, являющимся привычной частью повседневности («дроны везде падают»). Такое парадоксальное восприятие войны позволяет им уживаться с происходящим.
Пенсионерка Ирина до войны работала «в разных благотворительных социально-ориентированных проектах», сейчас же участвует в «проектах, связанных с “СВО”»:
«То есть я сейчас просто сама, так, чисто для себя… Например, в Луганском госпитале там надо постельное белье, полотенце, еще что-то, я просто спрашиваю у своих знакомых, у кого, что есть, сама поехала, пособирала, перестирала, перегладила, отвезла, все на склад сдала».
Виталию — жителю маленького города Новонекрасовска — кажется важным помогать именно мирным жителям Донбасса и беженцам, а не российской армии:
«Мы только мирному населению помогаем. У нас такая установка. Ну, во-первых, потому что для армии у нас там есть целое министерство, которое этим и должно заниматься, — государство должно за это отвечать. Мы, в общем, туда не лезем. А мирному населению никто не поможет, кроме нас».
Антонина — пожилая работница культуры из того же города, напротив, занимается волонтерством из-за своих провоенных взглядов, резко осуждает людей, которые отказываются участвовать в сборах гуманитарной помощи, особенно если они имеют для этого достаточные финансовые возможности: «Ездит на машине за несколько миллионов и тысячу рублей пожалел». Сама она «делает все, что может»: «сеточки плету, носки вяжу, трусы шью, какие борщи, супы эти делаю. Чем могу, всем помогаю, передачи делаю, собираем там, приглашаю там людей, собираем продукты, средства, передачку туда».
34-летний Константин обращает внимание на то, что на Кубани мало кто соблазняется военными заработками:
«То есть очень многие люди идут воевать, потому что это способ просто заработать денег. На Кубани все равно плюс-минус сытые люди живут, и их не так-то просто деньгами туда поманить. У них худо-бедно, у них есть огород. Когда у тебя в холодильнике есть колбаса, ты не очень хочешь воевать».
И все же близость военных действий сказывается:
Житель Краснодара Денис:
«Краснодар находится достаточно близко к этому всему, поэтому в городе чувствуется некоторое напряжение. У нас особо не принято открыто об этом говорить, но люди живут, честно сказать, в напряжении, и — что уж говорить? — я тоже. Мы знаем, отсюда на Украину уезжают добровольцы, мы это все видим, живем в этом».
Елена из Новонекрасовска чувствует похоже, но «старается об этом не думать»:
«Мы близко все равно. Тут, конечно, есть опасения. И Крым же тут у нас этот злосчастный. Если что-то с Крымом случится, что потом? Вдруг они решат через пролив сюда, к нам. Но я предпочитаю уже на данный момент не задумываться об этом, потому что, когда ты начинаешь себя накручивать, начинаешь паниковать, я в этом не вижу смысла, чтобы жить, страдать, а продуктивность падает, а повлиять ни на что не могу».
Однако, по словам большинства собеседников, война не коснулась их непосредственно: у них нет родственников или близких, ушедших на фронт, они продолжают ходить на работу, водить детей в школы или детские сады, отдыхать на море. То есть всегда расслабленный южный регион во многом таковым и остался.
