Александр Артемьев: «К сожалению, нас переиграли»

Александр Артемьев — правозащитник, медиа-менеджер по восточной Европе и Центральной Азии Amnesty international. После многолетней работы в России, как и многим правозащитникам, активистам, журналистам Александру пришлось уехать после начала войны в Украине из-за давления на организации, занимающиеся правами человека.

Александр рассказывает, что они не успели даже собрать архивы Amnesty international, в которых хранятся переписки с политическими заключенными и другие важные документы. Мы поговорили с Александром про репрессии в России, вероятность возвращения смертной казни, про общество и будущее страны.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Александр Артемьев. Я работаю в международной правозащитной организации Amnesty international уже 7 лет. Занимаюсь медиа по региону Восточной Европы и Центральной Азии.

Каким вы запомнили день 24 февраля 22-го года?

— Первые часа три мы рыдали. У меня оставались на ночь друзья, до этого мы ходили на концерт в московский клуб «Китайский Летчик Джао Да». Там выступал Рома Туманов, он пел песню про аквадискотеку и антивоенную песню «Не стреляй, ты же мне брат» или что-то вроде. Песня была хорошая. Мы вернулись домой, ребята остались у меня ночевать, а утром мы проснулись, узнали, что бомбят Киев и другие украинские города. Это был шок. На протяжении месяцев, когда уже все американские разведки конфиденциально, а потом и открыто говорили о том, что надвигается война, я не верил в это, искал рациональные объяснения тому, почему это не будет возможно, но рациональность подвела — началось то, что началось.

Когда и почему вы уехали из России?

— Мы уезжали все вместе, вся Amnesty International целиком. Стало понятно, что наша деятельность будет признана уголовно наказуемой. Говорить правду — это уголовное преступление, говорить правду о военных преступлениях — это другой состав Уголовного кодекса. Мы не думали, что будем уезжать надолго, но получилось так, что если мы уехали не навсегда, то на очень длительный период времени. Решением Минюста мы были исключены из списка международных организаций, аккредитованных в России, вместе с нашими коллегами-правозащитниками из Human Rights Watch. 30-летний период пребывания в России закончился тем, что мы оставили все свои вещи в офисе. Где все наши архивы, где наша переписка с политзаключенными? Трудно сказать. Наверное, где-то по друзьям, знакомым или дружественным организациям. Правда, самих дружественных организаций практически не осталось, во всяком случае в том виде, в котором они существовали до 24 февраля 2022 года.

Как вы считаете, как изменится жизнь политзаключенных после переизбрания Путина?

— Мы видим, что каждый день приносят новые жестокие, некрасивые, больные в уже практически клиническом виде истории. Лично я не хотел бы спекулировать относительно будущего, но я пока не вижу никаких оснований считать, что у нас есть поводы для оптимизма. «У нас» — это у гражданского общества и у людей, которые сейчас находятся или будут находиться в заключении по политическим мотивам. Например, Азату Мифтахову дали четыре года вместо трех, которые запрашивала прокуратура, по абсолютно надуманному, сфальсифицированному доносу сокамерников. Мы можем ждать развития самых разных сценариев, и у нас даже есть для них названия: «азербайджанский вариант» — когда человек выходит, и его сажают по другой статье спустя день или два; «беларуский вариант», в принципе, уже у нас реализовывается — людям добавляются сроки, когда они ещё не отбыли текущий. Кстати, та же самая ситуация в Туркменистане. Способов вести репрессии, запугивать гражданское общество, отвращать людей от высказывания своей позиции, заставлять их уезжать, замыкаться в себе, перестать публично писать множество. Российское государство сейчас с успехом использует все имеющиеся у него инструменты и придумывает новые. Так что нет, повода для оптимизма я не вижу.

Какие новые репрессивные законы и механизмы могут появиться в России?

— В Беларуси, например, уголовно наказуемой является подписка на сообщество, признанное экстремистским. Что мешает сделать то же самое в России? Ничего. Может быть, это просто нерасторопность властей. Можно много что представить. Сегодня только читал, что в партии ЛДПР обсуждаются какие-то инициативы : ограничить доход иностранных агентов одной минимальной зарплатой; обязать родственников иностранных агентов декларировать свои доходы. Почему нет? Инструментарий практически неисчерпаем. Можно придумать какие угодно законы, с учетом того, что никаких сдерживающих факторов, никакого противовеса этой карательной машине просто не существует. Надо понимать, что ничего из того, что было в наличии у гражданского общества, у политической оппозиции пять лет назад, больше не существует. Сейчас мы с содроганием сердца ждем, что будут возвращать смертную казнь, а на беларуском примере мы знаем, что смертная казнь — это варварский и абсолютно бесчеловечный акт. Для тех, кто поддерживает смертную казнь, хотелось бы сказать: это не способ какого-то воздаяния, а точно такой же репрессивный инструмент. В Беларуси казнили человека, абсолютно непричастного к минскому теракту в метро, у которого накануне просто переночевал подозреваемый. И все, у тебя не будет возможности откатить всё назад. Амнистия может быть на бумаге — это посмертная реабилитация — но это точка невозврата. И таких точек невозврата много.

Как вы считаете, смертную казнь все-таки могут вернуть?

— Во всяком случае, этот вопрос поднимается, но он поднимался и на протяжении всех 30 лет. Если после очередного провала российского государства и его специальных служб потребуется показать, что они сильны, могут и ещё всем вдарят, то почему нет? Я думаю, что смертная казнь будет крещендо в репрессиях, потому что большего ты уже не сможешь придумать. Дальше только пытки, четвертование, публичное отсечение головы. В этом и смысл смертной казни — это абсолютное зло, дальше уже ничего не придумать.

Все стали свидетелями того, как пытали задержанных после теракта подозреваемых. Как вы считаете, зачем это все было опубликовано?

— Это показательная жестокость, но для чего она, почему она донесена до общества таким образом, почему через эти Z-каналы? Ответа нет. Эксцесс исполнителя, возможно, но, в таком случае, если бы это не одобрялось сверху, то пришел бы сигнал прекращать это распространять. Узнали бы мы о том, что этот сигнал существует? Наверное, нет. За последние годы у нас все меньше и меньше обратной связи с людьми, которые не просто принимают решения, но хотя бы в курсе их принятия. Я имею в виду не только Amnesty International или правозащитное сообщество, а вообще всё гражданское общество и СМИ в том числе. Этому дали осуществиться.

Можно ли считать, что пытки задержанных получили официальное одобрение и теперь будут применяться массово?

— Наверное, надо признать, что ситуация в «Крокус Сити Холл» — это все-таки что-то выходящее из ряда вон. Можно ли говорить о том, что пытки не будут применяться? Ну, пытки применяются на протяжении всех этих лет, и никто не таится. Сколько было случаев, когда люди жаловались на избиения, применение электрошока в отделах полиции или в кабинетах дознавателей. Проблема заключается в том, что до тех пор, покуда сами следственные органы не начнут расследование и не придут к выводу о том, что пытки применялись, в глазах российского уголовного правосудия все это остается голословными утверждениями, стратегией защиты, попыткой переключить внимание суда на что-то еще. В этом смысле даже поправки 22-го года, якобы ужесточающие ответственность за пытки, не приносят никакого результата. Мы можем говорить, что необходимо Российской Федерации, на протяжении нескольких часов, но ничто из этих рекомендаций никогда не будет осуществлено в реальной жизни, во всяком случае, в тех политических условиях, в которых мы находимся сейчас, но, конечно, нам необходим какой-то независимый механизм реагирования на сообщения о пытках. Конечно, расследованием этих сообщений должны заниматься не Следственный комитет и прокуратура, а какой-то другой орган, который не был бы зависим от тех, кто эти пытки применяет. Пытки очень широко распространены в российской уголовной пенитенциарной системе. Мы признали обращение с Алексеем Навальным равным пыточному, потому что пытки — это не только вырывание ногтей или прибивание гвоздями. Пытки — это создание невыносимых, деградирующих, дегуманизирующих условий для человека. Лишение сна может быть пыткой, непредоставление медицинской помощи может быть пыткой, длительное содержание в одиночном заключении может быть пыткой. Все зависит от намерения тех, кто осуществляет подобное в отношении людей, находящихся под стражей или в полном распоряжении у государства, длительности и ущерба, который наносится этими действиями. Проблема заключается в том, что существовали сотни, если не тысячи случаев, когда применялись пытки, и многие из них были даже не подтверждены документально. Об этом говорили правозащитники, об этом говорил «Комитет против пыток» — сейчас это «Команда против пыток» — но за счет того, что это неизвестные, не имеющие общенациональной значимости случаи, об этом мало кто знал. Об этом писали специализированные издания, «Медиазона» и, я думаю, если забить слово «пытки» в поисковик, то он выдаст сотни результатов, но это не было общеизвестной информацией, тем, что называется common knowledge. Хотя я сомневаюсь, что common knowledge было совершенно не в курсе происходящего, просто это оставалось на подкорке сознания. Люди понимали, что когда ты видишь представителей правоохранительных органов, лучше перейти на другую сторону улицы. Это неслучайно, значит, что-то лежало за этим чувством самосохранения, но, видимо, в большинстве случаев считали, что повезёт.

Зачем Путин убил Навального? И почему именно сейчас?

— Наверное, потому что смог. Потому что ситуация на начало 24-го года не такая, какой была, когда Навального посадили. Если его пытались отравить в 20-м году, значит, его могли убить и в 24-м, правильно? Но если его отравили в 20-м, то почему его не отравили сразу по приезду? Это чистая спекуляция. К сожалению, многие из нас сейчас посвящают очень много времени обсуждению того, что в голове у господина Патрушева, Бортникова или Путина. У нас нет представления о том, что у них в головах, а часы, проведенные на стримах различных СМИ — это абсолютная спекуляция. Есть такое выражение: толочь воду в ступе.

Какие вы видите сейчас задачи, стоящие перед гражданским обществом?

— Задача тех, кто, например, занимается правозащитой — давать надежду тем, кто находится в заключении: кампании солидарности, помощь, массовое отправление писем и открыток. Сейчас мы находимся в ситуации, когда каждый день появляется новый список арестованных или приговоренных судом к отбытию наказания по политическим мотивам и, к сожалению, я не вижу, чтобы создавалась, выращивалась или каким-то образом мотивировалась потребность у людей, придерживающихся так называемых демократических и либеральных взглядов, помогать этим людям и не забывать о них. Надо признать, что существует тысячи маленьких и не совсем инициатив, но это не стало нашей общей задачей. Наша общая задача — не дать нам всем пропасть поодиночке. Мне кажется, сейчас многим нужно провести ревью и пересмотр своих позиций, понять, что мы хотим донести людям, и сконцентрироваться на солидарности с теми, кому, не в пример нам, хуже. Хотелось бы наблюдать, как люди ищут поводы для объединения, и, мне кажется, хорошей платформой для объединения была бы гуманистическая правозащитная повестка, которая выражалась бы в поддержке и солидарности с политическими заключенными, с выработкой общих для всех подходов, основанных на общих принципах уважения прав человека. Надо создать картину будущего не просто как слоган: «Прекрасная Россия будущего», а что-то более содержательное, где каждый смог бы найти ответ, который его бы удовлетворил.

Почему в России не было массовых митингов против политических репрессий?

— Они не протестуют по той же самой причине, по которой не протестовали граждане Советского Союза. Конечно, диссидентское движение существовало, до середины 50-х годов существовали «Лесные братья», но потом они исчезли. Надо понимать, что это ситуация, в которой у тебя нет выбора, сколько бы тебе ни говорили: «У вас есть выбор». Общество устроено так, что если ты будешь ходить по улице и кричать: «У меня есть выбор», тебя не только отдубасят дубинками и посадят в колодки, но и твои же собственные сограждане первыми тебя схватят за шкирку и отведут в ближайший полицейский участок.

Почему эта война стала возможной?

— Война стала возможной, потому что не осталось никого и ничего, кто мог бы ее остановить. Я часто думал о том, где мы прошли точку невозврата, и этой точки я не нахожу. К сожалению, нас переиграли. Расчеты на Дмитрия Медведева как светоча технократического либерализма или на то, что на улицы Москвы выйдет 100 тысяч человек и режим падет — не оправдались. К сожалению, мы не смогли защитить то, что у нас было. Мы не смогли сформировать видение, повестку, которая могла бы объединять людей тогда, когда это объединение было нужно, а потом мы начали пропадать поодиночке. Есть много претензий ко многим, но факт остается фактом: судя по нынешней ситуации, уроки из 2000-х и 2010-х не были вынесены, и мы по-прежнему будем получать плоды этих невыученных уроков.

Вы верите в демократические перемены в России?

— Я думаю, да. Отчаиваться нельзя. Мы как-то шли с друзьями и обсуждали, во что мы верим. Кто-то сказал: «Я верю в Бога», кто-то сказал: «Я верю в людей», а я верю во время обширной и медлительной империи. Был фантастический рассказ, не помню у кого: «Всё перемелется, будет мукой!» Понятно, что происходящее в России и сама война — это крик старого, тонущего, уходящего времени. Это выцарапывающееся из могилы прошлое, которое пытается утянуть туда как можно больше людей, живущих в настоящем и будущем. Я много говорил со своим друзьям и знакомыми иностранцами, очень интересующимися ситуацией с ЛГБТ в России, и вспомнил, как в 13-м году по задумке Мити Алешковского мы делали интервью с ЛГБТ-подростками 12-17 лет, в котором они говорили о том, как одиноко себя чувствуют. Я помню, что в 18-м году, всего 5 лет спустя, какое-то из изданий это повторило и тоже поговорило с ЛГБТ-подростками о том, как они себя чувствуют — естественно, замазав лица и изменив имена. И стало понятно, что каким-то образом у этих молодых ребят вдруг выкристаллизовался круг общения и группа поддержки, в которой они могут быть теми, кто они есть, их никто не осуждает и их принимают. Многие из них говорили, что у них хорошие отношения с родителями, перед которыми они сделали каминг-аут. Антигейский закон, война, репрессии — это попытки уходящей натуры всеми правдами и неправдами закрепиться. Это выкарабкивание прошлого из могилы. Пример ЛГБТ, может быть, не самый очевидный, но он показывает, что российское общество, несмотря на репрессии, замалчивание информации, цензуру и все остальное, росло само по себе. Может быть, это были не яркие политические личности, громкие политические акции, триумфальная победа оппозиционных сил, но у этого общества были ростки, которые позволяли говорить о том, что оно изменяется в лучшую сторону, что сердца смягчаются. Наша задача сейчас — не отчаиваться, не впадать в депрессию, максимально использовать те возможности, которые у нас есть, доносить правду, помогать людям, находящимся в беде, вытаскивать людей в сложных ситуациях и поддерживать их словом и делом. И в этом нет ничего геройского, никакого сверхусилия — это простая человеческая деятельность, которой мы должны посвятить себя, в том числе для того, чтобы не пропасть в этой тьме поодиночке.

Чего вы боитесь?

— Насекомых. Я боюсь атомной войны, боюсь Дональда Трампа. Двадцать первый век может оказаться не веком прогресса и освоения Марса, а возвращением в девятнадцатый век, где все будут заниматься измерением черепов. Вроде бы уже позабытый национализм и империализм вновь поднимает голову. Вот этого я и опасаюсь.

Что дает вам надежду?

— Люди. Вокруг много замечательных людей. Их больше, чем кажется, и они делают больше, чем видно.