Артур Чех: «Пропаганда освобождает от ответственности»

Артур Чех — популяризатор искусства, родился и живет в Латвии, но его родной язык русский, поэтому много времени он жил в России. Наибольшую популярность Артур имеет в TikTok, где у него более полутора миллионов подписчиков. Артур снимает короткие видео об искусстве, читает лекции, организует выставки. После начала войны уехал из России, бросив все свои планы там. Артур считает, что искусство не может предотвратить войны и глобально повлиять на человечество, но без искусства было бы еще хуже, потому что оно помогает воспринимать и анализировать прошлое, чтобы легче жить в настоящем.

Расскажите о себе.

— Я Артур. Я занимаюсь историей искусства и культуры. Я веду блог об искусстве, занимаюсь популяризацией этого вида творчества в массах. Лектор, экскурсовод, даже стример где-то. Ну, рассказываю об искусстве в целом. Живу я в Латвии. Родился я в Латвии, вырос в Латвии. И вот сейчас так. Вы обращали внимание, что на классических полотнах все платья всегда с помятостями, со складками, с ломами и так далее. Суть в том, что раньше платья были очень объёмными. Такие платья сегодня-то хранить не особо удобно, но раньше это был вообще полный ад.

Каковы были ваши политические взгляды до начала войны в Украине?

— У меня были, если честно говоря, не очень вообще взгляды. Я не могу сказать, что я как-то вообще осознавал, что происходит в мире с политической точки зрения. Я, скорее всего, был… Просто ещё в связи с тем, что, как бы, я из Латвии, у нас тоже. Как бы, вот этот вот постсовковый есть налёт, что народ он как-то не особо вдаётся в политику, типа: «Вообще не человеческое это дело — заниматься политикой», — особенно в русскоязычной части населения, которая несла на себе вот этот вот совковый, так сказать, налёт. Я вообще в целом не могу сказать, что у меня были хоть какие-то политические взгляды. Я немножко вот, я помню, когда я приехал в Россию, я учился в Питере, и для меня вот первое время было сложно вообще осознать, грубо говоря, коррупционные какие-то реалии этого большого государства и вообще сложность политики глобального масштаба. Но в целом, мне кажется, я вообще не имел какой-то особо политической позиции, ярко выраженной, по крайней мере. Я был за всё хорошее, против всего плохого, вот так. Я считаю, что я стал просто более осознанным. Война в Украине просто показала, что, типа, сидеть… Она не столько показала для конкретных государств, но, грубо говоря, для всех, кто был политически неактивен, она такая, сказала, типа: «Пацаны, надо всё-таки следить за тем, что происходит в мире. Нужно в этом как-то участвовать, может быть, где-то можно будет на это повлиять». То есть она как бы включила меня в мировую политику в целом, я начал ею интересоваться.

Как вы встретили 24 февраля 2022 года?

— Я был в Грузии, в Гудаури катался на лыжах, проснулся в… в 5 утра от видосов, что началась война. Было очень странно. Во-первых, потому что я говорю по-русски. Это мой родной язык. Во-вторых, потому что моя жена — россиянка. Я в тот момент жил в Москве. Было очень странно сидеть, заставить себя вообще выйти кататься. У нас был последний день как раз тогда. Сидеть в гондоле с украинцами, которые смотрели, как бомбят их аэропорт. Это было очень странно. Хотя… я свою вину не ощущал. Я просто не понимал, как это вообще может случиться. Мне кажется, никто в Европе не ожидал, что может здесь, именно в нашем пространстве, случиться война. А потом я упал с обрыва. Повредил связки.

Когда и как вы уехали из России?

— Я просто сказал жене, что надо сваливать, будет плохо, всё. Мы вернулись. У нас там была ещё поездка в Ригу. Мы вернулись потом в Россию. Мы там жили. Это так, на самом деле, обидно. Я только переехал в Москву, мне так она нравилась, что всё испортилось. Вот. И я просто сказал Варе, что надо ехать. Причём самое забавное, что, ну, я же занимаюсь всё-таки… у меня большая часть аудитории на тот момент была из России. Я вообще видел своё будущее исключительно как бы с русскоязычной аудиторией в России. И я помню, что я уговорил Варю, мы уже собрали вещи. Мы уже сидим на чемоданах, мы не понимаем, куда и зачем мы, как едем. Мы просто знали, что мы возвращаемся домой в Латвию ко мне, потому что там были связи. И я дал даже заднюю в какой-то момент. Я говорил: «Нет, надо всё-таки оставаться». Я не знаю, что мне делать, какое у меня будущее. Но жена меня уломала, и это очень хорошо, что она сделала.

Почему вы решили не отменять лекции в России даже после начала войны?

— Во-первых, потому что я играл ещё на тот момент спектакли. Я всё-таки имею актёрское образование, я сотрудничал с небольшим театром в Питере, играл спектакль, который я любил всей своей душой. И для меня в первую очередь важно было ездить туда. Это спектакль мощный. Во-вторых, на самом деле я до сих пор искренне считаю, что как раз-таки не нужно отменять, нужно, наоборот, ездить. Я всё-таки такой типа ультралевый, если можно так выразиться. Я всё равно продвигаю все эти демократические ценности: уважение, любовь, не знаю, там, инклюзию и прочие-прочие радости. И, мне кажется, наоборот, что сейчас самое время туда ездить и поддерживать в людях. Они же не виноваты. Это же не они придумали устроить всю эту войну. И поддерживать в них, что называется, цивилизованность с европейской точки зрения. Мне кажется, сейчас это самое время. Просто если бы не было этих дебильных законов, потому что меня в любом… мне кажется, меня запросто там можно упечь за всё хорошее и всё плохое. Вот. И я, наверное, даже сейчас не езжу не столько потому, что «ах, вы, россияне, — все злодеи», сколько потому, что я туда приеду, кому-нибудь что-нибудь расскажу, и всё. И толку от этого не будет. Я не Навальный всё-таки.

Способно ли искусство поддержать людей среди ужасов современной действительности?

— Я не совсем согласен, что оно может поддерживать в действительности. Среди тем, что я занимаюсь социальным преимуществом истории искусства, я осознаю и пытаюсь объяснить людям, что искусство — это не про красоту. Чистоту, идеал, на самом деле, ничего подобного в искусстве, особенно в классическом, нет. И почему я считаю, что искусство нужно, особенно сейчас, в кризисное время, изучать это, потому что искусство всегда — это след жизни, это буквально отпечаток жизни. И чаще всего это отпечаток самых кризисных моментов и понимание, глубокое понимание искусства, то есть, соответственно, глубокое понимание прошлого, помогает, как мне кажется, проще относиться к настоящему, осознавать, почему всё пришло сюда, как я могу в этом участвовать или не участвовать, как-то более осознанно подходить ко всему, что происходит. И в целом, мне кажется, что если шарить за прошлое, у тебя меньше злобы, как будто бы. Мне кажется, что чем выше уровень гуманитарного образования, тем меньше, как мне кажется, уровень злобы. Хотя я не могу с точностью этого подтвердить. Вот. Ну, сам, я думаю, чем больше узнаю, тем более я лоялен. И да, в этом отношении искусство нужно изучать. Но сказать именно, что, смотря на работу Микеланджело, вы почувствуете гармонию, красоту, и вы сможете спрятаться от ужасов мира, — это будет безбожная, ужасная, стереотипная ложь. Я вот это не поддерживаю.

Способно ли искусство и просвещение уберечь людей от агрессивной, провоенной пропаганды?

— И да, и нет. На самом-то деле. В том числе потому, что нужно понимать, что всегда искусство было рупором агрессии, ксенофобии, в том числе различных террористических политических режимов. Это ни в коем случае не нужно отрицать. Полноценное осознание того, что за любой красивой картинкой может скрываться не самый, что называется, чистый месседж, конечно, в целом должно открывать людям глаза и заставлять их понимать, что визуал — это всегда пропаганда. Особенно если этот визуал проплачен верхушкой. А он почти всегда проплачен верхушкой, если он существует в самом широком публичном поле.

Но, с другой стороны, на самом-то деле, если ты знаешь историю, то вполне себе может выработаться определённый цинизм. И сказать: «Ну, римляне так делали, французы так делали, американцы так делали, арабы так делали, так, а что нам мешает?». «Ну, что поменялось? Всё то же самое. И мы точно так же, грубо говоря, сейчас идём и боремся там за свою… ту или иную позицию», — и так далее. То есть она может сработать, что называется, в обратную сторону и выработать, наоборот, ещё больший цинизм, ещё большую уверенность. Тут уже, мне кажется, зависит непосредственно от личности, что они сами готовы и ищут в целом. Потому что, ну, как бы, есть люди, которые шарят и понимают, но они при этом работают на пропаганду, грубо говоря. Я не могу их назвать, честно, но как наглядные примеры, да, это то, что вот сейчас, если мы говорим про Россию, там же был в 2025 году, там же поставили, что нужно там все эти выставки про Великую Отечественную, туда-сюда. И все музеи, как бы, под козырёк и давай работать. Кто не согласен, его убирают. И как бы талантливые искусствоведы просто работают опять-таки на пропаганду, потому что у них выхода нет. И поэтому сказать однозначно, что это лечит, я ни в коем случае не берусь. И, скорее всего, здесь реально зависит от личного, так сказать, желания и интереса человека.

[Извлечение из контекста не требуется]

— Я могу с точностью сказать, что мы не извлекаем. Вообще, антивоенное искусство — это очень молодой вид творчества. Нужно понимать, что оно родилось. То есть были потуги первые в XIX веке, но глобально антивоенное искусство появилось только после Второй мировой войны. Наверное, даже на это повлиял Вьетнам. Наверное, вот это был момент, когда… вообще было 60-е протестные движения по всему Западу, грубо говоря. И тогда родилось антивоенное искусство. И нужно понимать, что большинство месседжей, именно антивоенных, оно существует через современное искусство, а современное искусство, как известно, не очень нравится людям, которые в нём не особо шарят, что называется. Ни в коем случае не пытаюсь кого-то обидеть. И, соответственно, вообще говорить о том, что оно может лечить, что называется, это тоже не совсем правильно. Плюс, да, искусство чаще работает на утверждение, а не на отрицание. Это правда, это историческая правда. Я ничего с этим, к сожалению, не могу поделать. И я искренне считаю, что нужно продвигать, ходить, говорить, думать, но я не верю в то, что это будет прям стопроцентное исцеление. Что люди пройдут по Берлинскому музею Холокоста, походят по этим маскам, и они задумаются: «Всё, больше никогда ни на кого не буду злиться по расовой принадлежности», — а потом, извините меня, начинается правый поворот, антимигрантская политика, всех там, извините меня, арабов, узбеков, чернокожих истребить. Ну, скорее нет, не лечит. Заставлять задуматься? Да. Но опять-таки, здесь всегда нужно говорить именно про то, на какую почву ложится этот месседж, потому что, мне кажется, что оно утверждает мысли тех, кто и так хотел бы от этого, грубо говоря, избавиться, но не переубеждает тех, кто не готов это встретить.

Как можно бороться с пропагандой?

— В первую очередь, конечно, нужно поддерживать и смотреть все возможные паблики, которые занимаются фактчекингом. В первую очередь, на самом деле, это самое лучшее, чем сейчас можно заниматься, потому что они как раз-таки учат вот этому критическому подходу. Они занимаются непосредственно, вот прям по кусочкам разбирают некоторые моменты, обучают, так сказать, зрителя, приучают его к подобному критическому глубокому разбору всего, что ему поступает в мозг. Я просто сам, как бы, помогаю проекту «Проверено». Работаю у них как лицо, грубо говоря, в их роликах. Я не занимаюсь расследованием, просто как бы участвую как рожица, блогерская. И это очень важно.

Второй момент — это… Ну, конечно, ходить на выставки, даже не обязательно эти самые, но ходить туда не просто, чтобы поглазеть и пофоткаться в Инстаграм (в чём нет ничего плохого, ни в коем случае не требует людей вдумчивости). Но задавать вопросы, спрашивать, смотреть, изучать эти тексты, просто как бы включаться, думать. Я считаю, что любая просвещенческая деятельность в любой гуманитарной сфере сейчас очень важна. Потому что она так или иначе, но по чуть-чуть заставляет людей запускать механизмы критического мышления. И вот это важно, мне кажется. Всё остальное не знаю. Я всё-таки не социолог, не психолог, не знаю.

Можно ли сказать, что у многих россиян отсутствует критическое мышление?

— Я не согласен с этим абсолютно. Я вообще считаю, что приписывать нации, народности, кому угодно, некоему коллективу, какое-то качество, тем более, которое на самом-то деле сегодня в нашей человеческой культуре присуще просто с рождения, — глобально. Потому что мы не можем вообще не уметь критически мыслить, потому что мы живём исключительно по культуре. Мы живём в культуре, в культурных нарративах, и мы их так или иначе перевариваем и обдумываем. Вопрос просто, насколько человек комфортно это делает, насколько он, так сказать, прокачен в этой штуке, но присуще ему это в любом случае. И приписывать это тем более некой группе по национальному, расовому, любому другому признаку, — я считаю, что это просто кошмар. Не надо так делать. Так делали сто лет назад, мы знаем, чем это закончилось. Вот. Я с этим полностью не согласен. Я не могу сказать, что я наблюдал среди россиян, белорусов, украинцев, узбеков, кыргызов, казахстанцев, латышей, ну всего постсоветского СНГшного, так сказать, пространства, чтобы они были как-то менее подготовлены, чем люди на Западе. Прекрасно. Вот. Я не согласен, как вообще говоря.

Может ли откровенно пропагандистское искусство быть талантливым?

— Однозначно, стопроцентно может, запросто может это делать. И даже это не зависит уже сегодня ни от формы, ни от масштаба, ни от чего. Как самый наглядный пример, это всё искусство вплоть до 1860-х годов. Начиная от римских триумфальных арок или египетских пирамид, заканчивая салонной живописью, того же, не знаю, там, Ингро или что-нибудь в этом духе. Это всё пропаганда, на самом-то деле, потому что вообще мы должны понимать, это уже специфика мира искусства. Правда, мы должны понимать, что до конца XIX века искусство вообще не было свободным, оно не существовало так, как существует сегодня, до второй половины XIX века. И художники не могли сидеть и говорить: «Моему Божьему, я так против режима, напишу на эту тему картину», — такого не было. Художники зависели от заказа, они были никем, грязными чернорабочими. Да, им формально с XVI, с конца XVI века давали определённый статус, да, благодаря черепашкам-ниндзя и их достижениям, но… Если быть совсем откровенным, то художники учились в пропагандистских заведениях, потому что академия была создана теми или иными правителями в целом для того, чтобы взращивать художников, которые будут работать в установленном тобою рынке. За твои цены и исключительно твои собственные темы. То есть это чистейшая, на самом-то деле, история зависимости именно пропагандистского толка. Вот. И они никогда не творили ничего наобум. Они никогда не делали вне заказа. А заказ всегда был со стороны власти, и власть всегда транслировала через искусство свои вкусы, мысли и восхваление самих себя. Поэтому говорить о том, что оно может быть бесталантным, нельзя. Получается, что Микеланджело бездарный. Ну, грубо говоря. Мы же не можем так сказать. Не можем. Вот, пожалуйста, вам пример. Нужно от произведения к произведению смотреть. Я не слежу за пропагандистским искусством ни Российской Федерации, ни Белоруссии, ни Украины, ни какого-либо другого государства, по большому счёту. Но далеко не всегда оно бездарно и далеко не всегда оно бессмысленно. Потому что заряд даже пропаганды — это всё равно очень хороший заряд. Вот когда кубиками-рубиками выкладывают портрет Каби Лейма в ТикТоке, это бездарно. Да, я согласен. Хотя это тоже творчество и искусство, и нельзя этого отрицать. Потому что там нет никакого символического продукта, который за этим стоит. Это просто изображение, которое попадает в реки. А в пропаганде часто есть месседж, и чем более он искренен… тем на самом деле выше вероятность того, что это искусство будет талантливым. Вот и всё.

В чём секрет успеха российской пропаганды?

— Мне кажется, пропаганда сейчас везде, она очень хорошо работает. Секрет успеха в том, что пропаганда освобождает человека от необходимости постоянно принимать решения, взвешивать всё и нести ответственность. На самом деле, работа пропаганды может быть приравнена к работе эзотерики. И коучинга какого-нибудь в этом духе. Потому что человеку даются простые ответы, ему даётся простая формула, и, конечно, это комфортно. Ты её принимаешь как некий конструкт, и по нему живёшь, и тебе дальше не нужно постоянно делать выбор, постоянно задумываться, взвешивать, сомневаться, стрессовать на эту тему. То есть, когда тебе предлагают готовую картинку, конечно, это комфортно. И обвинять людей в том, что они её принимают… Особенно если у них нет другого выхода, и они заперты в этом. Ни в коем случае нельзя. Поэтому оно может работать. Это грустно, но так есть. И люди в этом ни в коем случае не виноваты. Опять-таки потому, что это упрощает им жизнь. Каждый человек по природе своей стремится упрочить комфорт, качество жизни, красоту, понятность и так далее.

Влияет ли война на искусство и как?

— Однозначно влияет. Во-первых, потому что рынки рушатся. Это самый наглядный пример. Из-за того, что случилась, допустим, такая крупномасштабная война в Европе, Россию отрубили от, грубо говоря, рынка, и, соответственно, всё, что через Россию проходило, в том числе, дальше, — оно усложнилось в доставке. Я вот, допустим, как куратор, могу сказать, до войны, когда я делал армянскую выставку армянского искусства, я мог бы заказать доставку через всю Россию на машинке. Они бы довезли мне его до границы с Эстонией, где бы я лично его забрал. Это было бы дёшево, удобно и замечательно. Сейчас логистика нарушена. Это всё становится дороже, сложнее, соответственно, меньше это выставляется и так далее. То есть нарушаются цепочки, и рынок очень сильно меняется. Любая война, конечно же, приносит с собой миграцию, приносит с собой стресс, приносит с собой проблемы. Жизнь всегда отпечатывается в искусстве. Искусство всегда как бы является таким шлейфом жизни. Соответственно, у нас появляется большое количество новых тем в искусстве. И следующее — это… Да, не бывает такого жизненного, грубо говоря, события, которое не может повлиять на искусство. Особенно, если оно такое крупномасштабное. Поэтому да, влияет как в бытовом, грубо говоря, рыночном, логистическом ключе, так и в идеологическом, тематическом, даже формальном, в каком-то смысле и так далее. Влияние.

Как поменялось отношение к России и россиянам в Латвии?

— Нужно понимать такую штуку, что в Латвии в целом последние годы, так сказать, национальное самосознание использует нарратив: «Сотвори себе врага». Конечно, ужасная травма советской оккупации, бесспорно, это малый народ, вообще, у нас очень мало, я не знаю, я не смотрел статистику, сколько всего латышей в мире. Мне кажется, это количество не превышает трёх миллионов. И, соответственно, как бы вот эта вот уязвимость идентичности, она требует любого механизма, чтобы её утвердить, укрепить и как-то сплотить в ней народ. Война дала повод националистически настроенным людям как бы выплеснуть свою злобу, выплеснуть своё негодование и в том числе за счёт, как бы, скажем, так не презрения, но такого немножко агрессивного отношения к русскоязычной культуре, русскоговорящей, можно сказать, культуре, да, почувствовать, что у нас есть своя нация. Что «мне есть за что бороться, на что есть, что делать» и так далее. Это, конечно, проявляется в начале войны. Это было больше. На фоне каких-нибудь выборов в Сейм, да, в парламент, это опять-таки повышается. Но в целом, глобально, я не могу сказать, чтобы прям была какая-то жёсткая агрессия и всё такое. Ну, то есть, я как человек, который говорит по-латышски, не встречаю этого почти нигде. Потому что, особенно с учётом того, что в больницах, иногда в правительственных учреждениях, если я сталкиваюсь с определёнными трудностями, я же не думаю на этом языке. Со мной, собственно, замечательно говорят по-русски, и от этого нет презрительного в целом отношения. Если ты уважаешь культуру, в которой ты живёшь, никто плохо к тебе относиться не будет. Есть отдельные личности, согласен, но они есть везде. Мне кажется, это не специфика латышей против русских, сколько специфика ксенофобская вообще в любом месте Земли.

Чувствуют ли латыши угрозу со стороны России?

— Да, очень чувствуют. Я лично тоже её очень чувствую. Я не хотел бы, чтобы это произошло. Тем более, так как я пацифист, я не буду воевать, я соберу монатки и свалю куда-нибудь подальше, ну, это правда. Особенно, когда оказалось, что пятая статья НАТО не сработает. И сейчас, когда третьи республики, у которых пшик, а не армия, тем более без боевого опыта, без призыва и всего на свете, конечно, очень страшно. Я разделяю абсолютно страхи этих людей, и я понимаю, что у этого деда в один момент может что-то там поехать набекрень, и он пойдёт обратно Балтию возвращать. И в этом-то и проблема современного политического мира с правыми взглядами и ростом любви к автократам, что там же нет никакой горизонтали. Вот сидит дядя, и ему что-то взбредёт в голову, и наши жизни разрушены. Я не хочу, мне страшно тоже. Я их полностью понимаю и сам считаю, что нужно собирать чемоданчик на экстренный случай.

Почему, будучи европейцами, некоторые жители Латвии всё-таки оказались подвержены российской пропаганде?

— Пропаганда рисует им более идеалистические картинки. Это раз. Они бессознательно накладывают их на свой уровень жизни. Им кажется, что… Я просто очень тесно знаком с этой историей, потому что я не буду называть своего близкого родственника. У меня тоже такое есть. То есть они… этот механизм очень странный. Мне нравится вот это немножко архаичное мышление. Тоже такое, как бы, в сторону мифологии, которые творились в античном мире. Это очень классно.

В общем… вот они берут самое идеалистическое из пропаганды, они проводят это через призму их уровня жизни. Грубо говоря, им кажется, что если Путин придёт, то у них сохранятся все привилегии жизни в Европейском Союзе. Но при этом они будут говорить по-русски, всё будет на русском языке и так далее. То есть это как бы ещё больше комфорта им принесёт. То есть у них вот этот какой-то, ну, такой немножко искажённый механизм в сознании существует. И следующий, и очень важный момент. Они искренне ностальгируют по Советскому Союзу. Они искренне верят, что будет так же прекрасно и здорово, не с точки зрения реального положения вещей, сколько с точки зрения их внутренних ощущений, как было в их молодости. Им Путин как будто бы готов это предложить, им кажется, через пропаганду. Это те же самые ценности, это те же самые взгляды, это та же самая система, как им кажется, и так далее. И поэтому на них это очень хорошо работает. То есть это такой… многоуровневый и очень искажённый механизм. Но вот он есть. Это в каком-то смысле даже интересно.

Вы хотели бы однажды вернуться в Россию?

— Очень хотел бы. Мне очень нравится Россия. Я люблю россиян. У меня корни есть в России. Мой дед с Кубани. Я не хочу этого ни в коем случае отрицать. Я не понимаю русскую культуру, я честно скажу. Я вырос немножко в другом поле, несмотря на то, что всю жизнь говорил по-русски, хотя мои родители увлекаются этой политикой. Ну, мне очень нравится Россия. Она такая большая, я нифига её не изучил. Там столько народов, столько всяких приколюх. И плюс, я вот честно скажу, я не знаю, как будет в будущем, но Москва и Питер — это настолько человеко-сервисно ориентированные города, что, мне кажется, более комфортных городов в мире нет. Например, Киев только, если взять. И в каком-то смысле ещё Минск, хотя Минск догоняет. Если сравнивать по качеству жизни с тем же, не знаю, Израилем или европейскими государствами, то услуги, которые тебе там предлагают, — это просто топ. И это ценно. Я бы очень хотел вернуться в Россию и там жить, но я не уверен, что это случится.

Чего вы боитесь?

— Я много чего боюсь. Я не могу это даже сформулировать. У меня страхи, на самом деле, их очень много мелких, и они превращаются в такую большую тревожную кучу. Но я хожу на психотерапию и разбираю их. Пока что не могу сформулировать.

О чём вы мечтаете?

— Господи, я мечтаю, чтобы все успокоились и жили в мире и занимались творчеством. Вот и всё. Это всё, о чём я мечтаю.