Владимир Амелин: «Самая жесть начнется, когда придется осознавать»

Владимир Амелин — педагог, художник по мозаике, основатель и руководитель студии-школы мозаики «Части целого».  Из России Владимир никогда не собирался уезжать, но уехал вместе со своей семьей после начала войны, побоявшись преследования после своей спонтанной акции в военкомате. Он влюблен в Грузию, которая не только приняла, но и изменила его своей человечностью.

Владимир считает, что искусство должно быть актуальным, и потому не понимает «как можно рассуждать о философии оттенка», сидя в Москве и наблюдая за тем, как вымирает Таруса. Он предполагает, что «самая жесть» для соотечественников начнется, когда придется осознавать, что произошло 24 февраля 2022 года. Со страной. И с людьми.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Владимир Амелин, я преподаватель, художник, я из России, а в Тбилиси я делаю школу мозаики. Я работаю в частной школе, общеобразовательной, и занимаюсь… в своей профессии, которую выбрал по призванию, я занимаюсь педагогикой на русском языке, несмотря на то, что я не в России.

Вы устраивали антивоенные акции в Тарусе. Расскажите о своём опыте.

— До того, как я приехал в Тбилиси, совершенно случайно. Я жил в Тарусе последние 7 лет в России. Таруса — это такое волшебное местечко, облюбованное бомондом ещё с начала Серебряного века. И там я делал школу мозаики, работал в арт-резиденции с итальянским художником, его личным помощником. И в первые дни начала полномасштабной войны я засветился, проявился и привлёк к себе внимание нежелательное тем, что сделал ряд антивоенных художественных акций.

Первая акция была в компании с людьми, о которых я сейчас не буду распространяться, но люди эти достойные в будущем точно внимания. Мы сделали такую художественную акцию, нарисовали огромные две буквы на снегу. Это был февраль, образовался наст снежный, и на берегу Оки мы в ночи под светом факелов дома подготовили колеры, и ночью мы нарисовали две буквы «Х» и «В», что символизировало «Хуй войне» — огромные 20-метровые буквы, которые рассчитывали потом снять с высоты, но уже не удалось, и у меня осталась маленькая фотография из соцсетей в таком не самом приятном и интересном ракурсе этих букв. Это была наша групповая художественная акция, которая была запланирована с утра. К обеду уже были подготовлены все материалы, а ночью она была реализована. То есть всё это делалось на невероятной какой-то просто атомной энергии. С начала войны первые сутки мы были в таком шоке, не спали, не ели. И жажда действий была очень сильная.

Ну и акция, я это называю перформанс около местного военкомата, после которой уже обратного пути не было. И которое вынудило меня буквально в тот же день акции принять решение об отъезде из России. Это была акция, как я уже сказал, около военкомата. Мимо проезжая с утра, проезжая мимо военкомата, двигаясь на работу, я увидел студентов, группу своих студентов. 13-летних подростков местных. Один из них был моим учеником. Они пришли в военкомат за получением приписного. И я оттормозился, вышел к ним и популярно рассказал, что их в ближайшее время ждёт. Показал им несколько страшных видео, которые уже начали распространяться. И, в общем, они будто бы зачарованы по моей команде отошли от военкомата и больше никогда там не появляться. Они развернулись и ушли. И на этой волне я зашёл в военкомат и рассказал популярно всё, что я думаю о сотрудниках военкомата. Попросил аудиенции у военкома с криком «Их дед, мудак!». Ну, сразу все поняли, о ком я веду речь. Его сказали, что его ещё на рабочем месте нет. Но мне этого хватило, чтобы удовлетворить свою ярость. Это была ненасильственная акция. То есть, кроме резких выражений, я никому больно не причинил.

И всё, уже через 40 минут… у меня дома были сотрудники уголовного розыска со словами: «Что ж ты натворил? Нам аж из самого управления ФСБ позвонили. А почему такое панибратское отношение? Снисходительное было?» Собственно, благодаря, наверное, начальнику уголовного розыска я и принял решение о скоротечном отъезде. Потому что он был мой знакомый, его ребёнок учился у меня в школе. Он так и сказал: «Что ж ты натворил, художник? Нам прилетело аж с самого управления ФСБ. Жизнь тебе больше здесь не будет. Ты тему колыхнул такую, которую вообще трогать не нужно было, показав сначала вот так, а потом вот так». И после этого в этот же день школа моя была закрыта. Что ещё стало поводом для принятия решения. И, собрав пожитки, буквально в течение суток я с семьёй, с женой и сыном… мы уехали сначала в Санкт-Петербург. Там продали всё мало-мальски ценное имущество в виде автомобиля и выбрались из России буквально чудом. Нам до этого пришлось несколько суток прожить в аэропортах, наши рейсы снимали. Как выяснялось, билеты, которые мы покупали, уже были проданы на несуществующие рейсы. Потому что самолёты были уже под санкциями, и то есть авиакомпании продавали билеты, зная, что эти самолёты не прилетят. То есть прям в момент за час до посадки рейсы отменялись, и приходилось жить в этом аэропорту один, второй раз, третий раз, и, конечно же, это нас демотивировало, приводило меня в глубокое отчаяние. Средства таяли, и несколько раз я думал, что я могу залечь на дно, отсидеться, и не надо уезжать никуда. Но ангелы есть, и каждый раз меня убеждали, что необходим выезд с моим характером и моей позицией. Конечно же, я должен быть вне России. И нашлись билеты на переполненный самолёт до Еревана, и в конце марта нам удалось улететь в Ереван. Оттуда уже оказались мы в Тбилиси. Мы никогда не планировали эмиграцию, я никогда не думал об этом, но Ереван нам не понравился. Мы за два дня поняли, что жить мы не будем в Армении того периода. И, приехав в Грузию, нашли своё место.

Не жалеете о вашем поступке в военкомате?

— Да, я часто вспоминаю свои мотивы, чувства, ощущения в моменте моего поступка. Конечно же, это был, как говорят психологи, психиатры, — это был психоз. То есть я не думал о последствиях, я не думал о своей семье. Это была жажда действия, и только Господь меня направил не преступить рамки Уголовного кодекса. Потому что, конечно же, мысли и обсуждения были гораздо радикальней, нежели мой поступок, — это именно была ярость. Это было полное демотивирование относительно перспектив жизни в России. Это была чистая такая вот первородная ярость.

Как вас встретила Грузия?

— Грузия — это… Мы почувствовали. Есть такое предание у грузин, у картвелов, что эту территорию хранит лично Божья Матерь. В общем, и мы эту энергию почувствовали сразу, и как только мы оказались на территории Грузии… и в ближайшее время в Тбилиси мы поняли, что мы попали туда, где нам хочется остаться. И в Грузии ни одна наша проблема не превратилась в непреодолимую, ни одна наша задача не стала какой-то серьёзной проблемой. Всё решалось так, как мы хотели, как хотим. И у нас даже есть семейная такая традиция: это быть аккуратным в желаниях здесь. Потому что всё решается моментально.

Вы ищете здесь политического убежища. Расскажите о процессе, о своём нынешнем статусе.

— Мы русско-украинская семья, моя жена и сын — украинцы. И после объявления мобилизации, ну, это последняя была точка, что обратного пути нет ни в Украину, ни в Россию, нашей семьи нет. И мы запросили политическое убежище. Это был 2022 год. Два года длилась процедура рассмотрения нашего дела. Нам было отказано, и по решению суда мы заслуживаем политическое убежище, но сейчас ждём вступления в силу решения суда. Пока что мы в статусе соискателей политического убежища.

Не смущает ли вас политическая обстановка в Грузии, Закон об иноагентах, отказ от вступления в Евросоюз и жёсткое подавление акций протеста?

— Не вижу ни морального, ни этического права рассуждать о… в антиполитических процессах в Грузии. Я не чувствую опасности здесь ни себе, ни своей семье. Поэтому давать какие-то оценки и рассуждать на эту тему я не имею права и себя ограничиваю не волевым усилием, а пониманием того, что просто я не вовлечён в это никаким образом.

Чему вас научила иммиграция?

— Я никогда не планировал, как я уже сказал, эмиграцию. Я чисто россиянин, я вырос в Тульской области, учился в вузе в Орле, служил в Ивановской области, жил много лет в Петербурге, потом вернулся обратно почти к родным пенатам в Калужскую область, 7 лет последний там прожил. И вот если нужен вам образцовый россиянин, то вот это мой портрет. Грузия, конечно же, растопила моё сердце, холодное Северное сердце. И я в Грузии понял, что на самом деле я не мизантроп и что мне свойственна сентиментальность. И в целом Грузия меня учит через людей, социум грузинский, учит меня чувствовать, учит меня искренности, учит меня человечности — всё это. Я думал, что мне чуждо. И если эти проявления я демонстрировал на родине, то всегда воспринимался каким-то изгоем, белой вороной, а здесь я могу быть тем, кем я являюсь. И для меня это было, конечно, откровением, для меня это стало открытием о самом себе. До 35 лет я жил в каких-то рамках искусственно выставленных.

Как война повлияла на ваше творчество?

— Война повлияла на моё творчество ещё с 2014 года. Я с начала развязывания военно-политического конфликта на Донбассе полностью поменял свою точку зрения на внешнюю политику своей родины, на внутреннюю политическую повестку и стал абсолютно антисистемным критиком, автором, критикующим и стал демонстрировать свою позицию именно как антипутинскую, антивоенную. Это ещё с 2014 года у меня прослеживается в моих работах. Мои работы — это всегда провокация, мои работы — это всегда неоднозначное высказывание. Но именно с момента полномасштабной войны, с начала полномасштабной войны, во-первых, я все свои работы, которые остались в России, утратил. То есть я больше не имею к ним доступа, и я уже поставил крест на том, чтобы когда-то снова они стали мне доступны. Сейчас моё творчество в подавляющем… в подавляющем большинстве — это, конечно, рассуждение о войне, о жертве, о человеке на войне в аллегорическом, концептуальном, символическом смысле. Есть у меня одна работа, она висит здесь в мастерской. Я её специально так вывесил, чтобы её было видно не всегда, потому что она меня достаточно сильно триггерит, посвящённая моему поколению. Поколению 35-летних, потерянному поколению в прямом смысле и переносном смысле. Это работа об отсутствии будущего у моего поколения и о настоящем положении. Я думаю, что образы этой работы будут достаточно говорящие. Как образ и ещё одно, как их потолок, состоящий в прямое.

Каково это было, открывать свой класс по мозаике с нуля?

— Это было, во-первых, совершенно неожиданно. Это было душеспасительно, потому что, если бы не возможность снова вернуться в педагогику, если бы не возможность вернуться к ремеслу, то для меня бы всё закончилось очень плачевно. Я был в таком состоянии, утратив свою школу в России, и утратив все перспективы. Потому что ещё в январе 2022 года у меня была очередь расписанных учеников до мая. У меня были большие планы на коллаборации, на выставки, договорённости о производстве медиаконтента, материальных каких-то вещей. То есть у меня всё было схвачено. И, конечно, утрата была мгновенная, и с каждым днём рефлексии этой утраты я погружался всё глубже и глубже в депрессию, отчаяние. Но возможность преподавать меня буквально спасла. То есть мы ещё жили в беженском шелтере, я уже здесь начал первые свои уроки давать, и благодаря этой возможности я думаю, что я спасся. Кроме как чудо, невозможно назвать. То есть я услышал о частной школе совершенно случайно. Обрывок фразы меня навёл на информацию, что есть некая частная школа. Я нашёл её в сети и написал письмо. На письмо мне не ответили, потому что я думаю, что там был вал подобных писем. Я какими-то правдами и неправдами нашёл телефон учредителей этой школы. И уже в личной беседе договорился о встрече. И всё, меня увидели, доверились. И в апреле… в первых числах апреля я уже начал вести свои первые уроки. Это разрослось в целую кафедру. Кафедру творческих мастерских, по моей инициативе созданной. Я же ей руковожу. И в неделю до 150 человек в этой мастерской занимается искусством не только мозаики. Это и керамика. Ну, я не преподаю керамику, но в этой мастерской доступна такая опция.

Кто приходит заниматься мозаикой?

— Мои ученики — это люди, которые способны на поступок. Я всегда первым делом благодарю каждого моего ученика, кто решился потратить своё время драгоценной жизни на то, чтобы добраться до меня и ещё со мной взаимодействовать. То есть это люди точно неординарные. А что касается их профессиональной принадлежности, это совершенно разные люди: от практикующего врача-психиатра до руководительницы керамической мастерской. Это айтишники, это мастера-отделочники, это бизнесвумен. Это совершенно случайные люди, но которых объединяет одно качество — это способность на поступок.

Что может остановить эту войну в Украине?

— Не хочется звучать пафосно, восторженно, опять, что мне очень свойственно. Не хочется делать каких-то прогнозов, опять же, что нам всем свойственно. Но я скажу не то, что я думаю, а то, что я хочу. Я хочу, чтобы, конечно же, война остановилась справедливо, чтобы война остановилась как можно скорее. И чтобы война остановилась таким образом, чтобы больше не было поводов агрессору снова её разжечь по прихоти в любой момент.

Вы чувствуете свою ответственность за то, что происходит?

— Да, конечно, постоянно. Я на эту тему рефлексирую и публично высказываюсь. И мой публичный жест в соцсетях сейчас недавно произвёл просто фурор. Это был спич покаяния за свой великорусский шовинизм, который мне был свойственен, которым я был пропитан вследствие воспитания, погружения в культурный контекст, который я в себе отрефлексировал. Проработал, и этот пост собрал какое-то невероятное количество отклика, комментариев, тёплых комментариев от украинцев, агрессивных комментариев от соотечественников и недовольных комментариев у представителей народов, которые я забыл упомянуть.

Вы вернётесь в Россию?

— Я себя вижу ни больше, ни меньше, моё возвращение — это ни больше, ни меньше возвращение Солженицына. Я вернусь уже в новую Россию, в совершенно новом качестве, потому что современная Россия в лице общества, которое я видел, а я опять же вернусь к тому, что я стопроцентный россиянин. Я вырос в провинции, путешествовал достаточно много по стране, и я очень хорошо понимаю, о чём я говорю. И, конечно, в том состоянии, в котором находится сейчас российское общество, я со своим представлением о вещах вернуться не могу. И возвращение будет эпичным, это 100%. Я приеду создать, я приеду делать именно то, к чему я призван. То есть я приеду профессиональным педагогом делать педагогику для будущей, лучшей России.

Что должно произойти, чтобы вы вернулись?

— Смена режима, смена повестки. Я верю, что это будет сделать… в идеальных условиях, возможно. То есть я не ставлю крест на обществе, на людях. И, конечно же, это будет совершенно новое, качественное состояние, где придётся нам разгребать, нам, педагогам, художникам, так сказать, артистам, да. Нам придётся разгребать то, что сейчас из себя представляет Россия.

А в чём сейчас смысл творчества художника?

— Художник в целом… Мне не очень близка позиция от художника в прямом его понимании в русском языке, как какой-то создатель декоративного искусства. Мне это далеко не близкая история. Мне кажется, что такое декоративно-прикладное искусство оно призвано обелять людоедов и декорировать пространство для их непотребства. Поэтому мне все эти институции художественные, особенно в российском контексте, вообще не близки. Но если говорить о художнике как о авторе, то, конечно же, автор должен быть актуальным, должен быть настоящим. И я не вижу смысла рассуждать об абстрактных вещах в современном искусстве, таких как, не знаю, форма. Абстрактное содержание. То есть для меня искусство, современное искусство, — это всегда прямой диалог, это всегда политическое высказывание. И в целом я свой авторский метод вижу как такой монументальный плакат. То есть мне это свойственно, мне это близко. И я всегда был политизированным, и поэтому моё искусство оно тоже пропитано контекстом политическим, актуальным. И, конечно же, человек, который занимается современным искусством, он должен быть актуален. Быть актуальным — это говорить о вещах, о которых невозможно не говорить. Мне непонятно, как можно рассуждать о философии оттенка, сидя в Москве в пределах Садового кольца, и не замечать, что рядом твоя любимая Таруса вымирает, потому что подписывают контракт, объявленный губернатором Калужской области, вознаграждение 2,5 миллиона рублей, подписывают просто поголовно, добровольцами уходят на фронт. Твои же соотечественники, твои же ребята, которые делали тебе ремонт на даче, копали огород. То есть ты приезжаешь в очередной сезон в Тарусу, а их нет. И как можно рассуждать об абстрактном каком-то цветовидении, о психологии, воздействии линии. То есть мне это кажется очень порочной практикой. Мои друзья сначала пропадают из сети, потом пропадают без вести. Кого-то уговорила жена отправиться на СВО, потому что он никчёмный бездарь и алкаш. Пусть лучше семье поможет, подписав контракт. Кого-то поймали на мелком правонарушении полиция и спровоцировала подписать контракт. Кто-то нарушил условно-досрочное освобождение, регламент посещения и ушёл на СВО. И, собственно, ребята, мои друзья, пропадают из сети, пропадают со связи. И я не хочу думать о том, что же произошло с ними.

Чего вы боитесь?

— Я боюсь, что вот это… Я сейчас заметил тенденцию. Кремлёвский нарратив, тенденция кремлёвского нарратива делать вид, что всё хорошо, делать вид, что всё в порядке. Во всех сферах размывается актуальная повестка, от культуры до экономики. Якобы всё у нас в порядке. Я боюсь, что мы, в конце концов, придём к какой-то очередной стабильности, но уже в контексте бесконечной кровавой бани на границах, в границах. То есть ничего не провоцирует российское общество, ничего не колышет сердце. Не начало войны на Донбассе. Донецк от Москвы тысячи километров. Для меня было всегда удивительно, как это. Проехать можно на автомобиле за 8 часов. Легко сесть с утра в Москве и оказаться вечером в Донецке. И как не трогает общественность, что там сейчас эти же самые панельные пятиэтажки, в которых моё поколение выросло, горят под градом, залповым огнём из установки «Град». И никого это не трогает. А теперь, когда горит Курск, Белгород, Брянск, уже Орёл, Подмосковье, и всё равно всем всё нормально, комфортно. Как это? «Мы поедем за город отдыхать, только, чтобы дроны не летали», — недавно я прочитал в соцсети. Меня это настолько возмущает. И вот чего я боюсь, что эта перманентная кровавая баня будет где-то всё время идти рядом, а общество будет также продолжать делать вид, что ничего не происходит.

А как выстраивать отношения с российским обществом по окончании войны?

— Терапия, жёсткая терапия. Это я бы сравнил с лечением запойного алкоголика. Это изоляция, это ограничения и насильственное отрезвление. Это будет очень больно, это будет очень неприятно. Как правило, смертность от алкоголизма происходит именно в момент отказа в употреблении. Также я думаю, что самое страшное начнётся, когда вдруг начнут просыпаться общественные лидеры общественного мнения, какие-то зачатки или остатки каких-то общественных институций, какие-то ещё подпольные медийные структуры, которые действуют вовне или внутри. И начнётся отрезвление, и, конечно же, это будет самое больное для общества. Это не потери кормильцев, это не потери друзей, это не справедливая и бесславная война, которую ведёт наша Родина. Это будет самое… самая жесть начнётся, когда придёт время осознавать.

Что даёт надежду?

— Надежду даёт путь. Тот путь, который лично мне выпал, — это возможность раствориться в небытие. У меня была очень серьёзно. И до 2022 года, живя в российских реалиях, но раз за разом выходя на свой путь, на своё призвание, на педагогику. Я понял, что буду учителем с 13 лет. И с этого пути я не свернул, как бы мне ни хотелось. Много раз отрекался от этого пути, много раз уходил, ставив крест на своей практике педагогической. Но жизнь, Вселенная, Господь меня всё время выводит на мой истинный путь, путь, где я получаю максимальное признание, отклик от своих учеников, наблюдателей моего пути. И это даёт мне веру, надежду в то, что мой путь ведёт в светлое будущее.