Марина Миталева — активистка из Астрахани. Училась на эколога, работала преподавателем, написала, но не успела защитить кандидатскую по Леонардо да Винчи. Вместе с мужем, секретарем астраханского отделения ПАРНАС Ярославом Савиным, занималась просветительством — их Центр популяризации науки проводил бесплатные лекции для больших и маленьких на самые разные темы. А еще Марина создала сайт «Памяти квадратный метр», посвященный студентам и сотрудникам ее родного АГТУ — жертвам политических репрессий 1930-х.

После начала войны и репрессий в отношении Ярослава — его оштрафовали за дискредитацию армии, а потом арестовали якобы за мелкое хулиганство, пара уехала в Германию. О нужности просвещения и важности покаяния Марина Миталева говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Марина Миталёва, мне 39 лет, я приехала из Астрахани. Сейчас я в Германии по гуманитарной визе, пытаюсь наладить здесь свою жизнь. До отъезда, связанного с арестом моего мужа Ярослава Савина, была педагогом. По образованию я эколог, но ни секунды не работала по специальности — в Астрахани это сложно, потому что экологических активистов тут преследовали и даже убивали еще в 90-е. Найти не коррумпированную работу в экологии сложно. В основном, экологи — это те, кто подпишут отчет о том, что никаких превышений нет. Я такую работу, естественно, не хотела, и случайно пошла учителем информатики в школу. Меня взяли без образования, потому что никто туда не шел, а им нужно было срочно закрыть вакансию. Я преподавала в университете, в школе, успела поработать в библиотеке. Также у нас была волонтерская организация — центр популяризации науки, посвященный просветительской деятельности. Еще я занималась исследованием Леонардо да Винчи, успела написать по нему диссертацию, но не защитила её — у нас закрылся совет в Астрахани. После начала полномасштабной войны я переучилась на тестировщика ПО. Еще занималась сайтом. В общем, я старалась не сидеть на месте, деятельность была довольно бурная.

Как появился ваш волонтерский проект по популяризации науки?

— Мы какое-то время были членами Российского гуманистического общества, решили провести день Дарвина. Это международный день, с которого, в принципе, все началось. Цель была простая: так как таких мероприятий не было, нам хотелось самим провести подобную движуху — лекторий, печеньки, общение. Мы давали в подарок книжки на тему науки, гуманизма, проводили мероприятия в барах, в библиотеках, на улице, под открытым небом, для детей, для взрослых, у нас были лектории 18+ про секс. Государство так построено, и вообще система образования, что всё против того, чтобы люди что-то знали. Дремучесть, склонность к конспирологии, нежелание учиться, искать источники информации — это всё играет на руку режиму. Естественно, когда мы занимались просвещением, кроме цели сделать что-то интересное нам самим, у нас была подспудная цель — сделать что-то, что даст человеку информацию. Например, он послушает лекцию по биологии, дальше, например, купит книжку по биологии. У нас был клуб социальных коммуникаций, там были исключительно социальные, политические темы. Например, к нам приезжала Анастасия Шевченко. После этого нам перестали давать помещения, потому что к нам пришло и много полиции, и Следственный комитет, и прокуратура. Это всё было бесплатно, мы приглашали лекторов, покупали им билеты, водили их кушать в музее — всё за свои деньги. Цель простая: чтобы люди приходили, бесплатно слушали, становились умнее, счастливее, понимали, что вокруг происходит, развивались. Есть шанс, что любой человек, который чем-то заинтересуется, что-то ещё почитает, а не только про загрязнение окружающей среды. Например, почему оно происходит. И тогда он узнает, что там коррупция, что рощу вырубили незаконно, что вырубил какой-нибудь родственник губернатора.

Система образования в России ущербна?

— Не то что ущербна, но не реализуется. Есть идея, что человек приходит в школу и получает знания, но у меня, например, мега-негативный опыт школы. Я бы хотела вычеркнуть все эти годы из своей жизни, вспоминая их как страшный сон, потому что это реально как концлагерь для детей. Есть, конечно, какие-то дорогие, нормальные школы, но в основном школа в России — это просто инструмент, в который запихивают маленького человечка, чтобы его учили слушаться старших, делать определенные вещи, в том числе те, которые хорошо вписываются в государство. Система рассчитана на какие-то показатели, при этом о содержании мало кто беспокоится. Например, я знаю, что в школах могут говорить даже антинаучные вещи — никто не фиксирует, не контролирует учителей. Это конформистская система. Конформизм — очень удобная схема. В классе кто-то обижает какого-нибудь отличника или худенького мальчика — все начинают его обижать, хотя для этого нет никаких причин. Это система травли, которая потом срабатывает и у взрослых. Взрослому человеку по телевизору говорят, что вот иноагент, и человек думает: «Все его травят, и я его буду травить так же, как того мальчика, который был у нас в классе». Все побежали, и я побежал, школа прекрасно этому способствует. С другой стороны, сильное надавливание, в том числе введение «уроков о важном», работает и в обратную. Дети тоже не дураки, и когда им насильно что-то навязываешь, они чувствуют, что что-то не так. Они могут просто из чувства противоречия, из юношеского максимализма не слушаться, не воспринимать это, потому что они чувствуют, что их хотят обмануть.

Вы создали сайт «Памяти квадратный метр», посвященный жертвам репрессий из Астраханского университета. Как появился этот проект?

— Я училась в Астраханском государственном техническом университете, и на территории вуза есть мемориал жертвам политических репрессий — студентам и сотрудникам этого вуза. Я пока училась, ходила и думала, что это такое. Позже, когда я подавала заявку в школу Бориса Немцова, я узнала, что нужно представить какой-то проект, и решила, что это мне действительно интересно, что я хотела бы об этом узнать. Я собрала все это в одно место, оформила как сайт, и перед отъездом провела большую работу по собиранию материала, который ещё только будет загружен на сайт — это информация из личных дел. Я добилась того, чтобы мне дали сфотографировать личные дела, которые хранятся в вузе. Большую часть, конечно, уничтожили, потому что, как мне сказали сотрудники архива: «Мы никогда не думали, что это кому-то понадобится». Часть информации о людях, стоявших у истоков университета в 30-е годы, была уничтожена. Всё это еще предстоит загрузить, там тысячи документов. В основном масштабные репрессии были в 37-38-м году. Всё это было фальсифицировано, просто для галочки. И сейчас к активистам в России приходят просто потому, что это кому-то нужно. На сайте ОВД-Инфо можно увидеть, что, например, арестовали Ярослава — Кировский район, еще кого-то — Ленинский район, то есть это просто для статистики. Её просто так из пальца не высосешь, нужно, чтобы был человек. Тогда была более страшная статистика — нужно было столько-то расстрелять, столько-то под следствие. Естественно, обвинения были смешные: например, профессор хотел отравить рыбу в Волге или преподаватель хотел взорвать котельную. Все эти люди потом были реабилитированы в 50-х, в 90-х годах.

Почему репрессии снова стали возможны? Что не сделали в свое время, чтобы этого избежать?

— Раньше это было нечто более серьезное, а сейчас это невозможно, потому что, во-первых, у нас очень цифровизованое общество, а во-вторых, все общество завязано на каких-то удовольствиях, развлечениях. Тогда все было жестче, и жизнь, и люди, поэтому, мне кажется, они даже спокойнее реагировали на то, что их соседа куда-то увезли. Людям было тяжело жить, к тому же сложно узнать о том, что вокруг происходит. Сейчас если что-то произошло, все знают об этом, например, о приговоре: сколько дали лет, кого задержали — оповещение идет быстро. Поэтому есть разница. Что не сделали? На мой взгляд, из того, что я читала, простые люди особо не могли что-то сделать. Такие решения принимаются теми, у кого есть хоть какая-то толика власти, влияния — те же самые руководители газет или какой-нибудь чиновник, связанный с телевидением, с армией. Это должен быть человек, которому не нравится в существующем государстве. Я слабо себе представляю, что люди вышли бы на улицу в большом количестве, и что это что-то сильно изменило бы. Возможно, власть как-то отреагировала бы, но всё равно бы осталась.

В конце 80-х, начале 90-х назвали имена жертв. Надо ли было назвать имена палачей?

— Конечно, надо было называть. Эту травму надо было пережить, люди должны знать, что их родственник, например, НКВДшник. Когда о человеке такое знают, он будет бояться, что другие будут видеть в нем только НКВДшника. С ним не будут дружить соседи, будут косо на него смотреть, будут его осуждать. Никто не хочет тянуть за собой груз прошлого. Но при этом, если во всей стране идет процесс открытия нарывов памяти, ран, то это оздоровляет. Пока рана закрытая, она не излечится. Конечно, нужно было все эти имена выводить на свет, чтобы все знали, что происходило, и проводили параллели. Почему я сделала этот сайт? Многие не понимают, как можно было осудить студента просто так, и не верят в это сейчас. Студент написал какой-то пост в соцсетях, его осудили, значит он в этом виноват. А когда человек уже знает, что так было в 30-е годы, и тогда студента тоже осудили за то, что он что-то не так сказал, а потом расстреляли, он уже задумается: «А может, опять то же самое повторяется? На что-то это похоже. А вот в те времена его осудили, я читала архивы, просто так расстреляли этого студента». Когда есть информация, ты можешь критически оценивать то, что происходит в обществе, а если информации нет, если человек смотрит телевизор или читает пару групп в «Одноклассниках», то это сложнее.

Как ваша жизнь изменилась после 24 февраля 2022-го года?

— Я, честно говоря, до начала полномасштабной войны думала о том, что, может быть, когда-нибудь перееду в Украину — у меня там родственники. Жизнь изменилась тем, что каждый день ты плачешь, переживаешь, беспокоишься за своих родных. Дядю в день рождения скинуло с кровати ударной волной. Каждый день становится частью жизни, которая не даёт тебе нормально жить, радоваться. Получается, что вся эта боль, лавина боли, становится частью твоей… Боли? Мне сложно это объяснить. То, что мы переехали, что лишились работы — меня уволили после того, как арестовали Ярослава — это всё ерунда. Самое главное — идёт война, и эта война меня касается. Я просто в ужасе. Я сейчас начну плакать. Мне настолько ужасно. Я до этого знала, что в мире есть войны, ужасы, что людей убивают на Востоке, в Африке. Как кто-то из журналистов писал: «Есть какие-то трагедии, которые тебе ближе». А тут мне совсем близко, потому что моя родня живёт в Украине. Ты живёшь одной надеждой — проснёшься, а тебе скажут: «ВСУ заняли Москву. Всё. Путина скоро отвезут в Гаагу, думают какой избрать суд». Жизнь не будет прежней, но не у меня, а у миллионов людей.

Почему в России не поднялась волна возмущения, когда началась война?

— Потому что если смотреть на людей в своём большинстве, то им, во-первых, всё равно, у них есть свои дела, они считают, что это их не касается. Во-вторых, всё-таки есть пропаганда, которая рассказывает, что они делают благое дело, что это всё нормально, что они борются с нацистами, с сатанистами. Люди сейчас слушают и телевизор, и соцсети. Не только телевидение сейчас хорошо развито. Плюс это же не добрый Путин вдруг взял и запретил единорогов. Против этого ещё можно было бы протестовать. Ну, а что будет? Путин добрый, и всего лишь единорогов запретил. А тут получается человек начал войну, он убивает людей. Протестовать против него просто опасно для жизни, это инстинкт самосохранения. Даже тот, кто против, может не выйти лишний раз, потому что понимает риски. Это нешуточная вещь, и это быстро показали. Вы помните, что репрессивное законодательство сделали очень быстро? Если сначала люди еще могли что-то делать, то потом начали штрафовать, сажать за невинные вещи, вроде «нет войне».

Какое будущее ждет Россию?

— Мне, конечно, хотелось бы верить во что-то оптимистичное, но, кажется, один из вариантов — это разделение на части, если будут лидеры, которые это разделение оформят. В основном мне кажется, что будет что-то вроде 90-х. Тогда я была подростком, и было очень плохо, но был подъем. Ты чувствовал, что у тебя есть какие-то возможности, шансы. А тут будет просто плохо, этого ощущения уже не будет, только беспросветное погружение во тьму. Чтобы вытащить Россию из этого оседания на дно, нужны очень радикальные изменения.

Возможно ли восстановление отношений между Россией и Украиной?

— Если война кончится победой Украины, если будут третьи силы — те же самые Евросоюз или США — которые будут способствовать тому, чтобы отношения налаживались, устраивать украино-российский диалог, то, возможно, да. Это как в детстве: обычно, когда люди ссорятся, помогает третья сторона. Наверное, так, что война кончилась, и давайте теперь дружить, не будет. Для этого нужны усилия, и этого должны хотеть не только россияне и украинцы. Им должен кто-то помочь. Обязательно должно быть покаяние, без него ничего не получится. Наукой установлен факт, что простое извинение даже за ужасные вещи улучшает отношения. Даже когда, казалось бы, извинений недостаточно. Те же извинения со стороны Германии в адрес Израиля из-за Холокоста, например. А если будет полноценное покаяние со всеми задокументированными фактами, с наказанием виновных, то, конечно, это улучшит отношения.

Чего вы боитесь?

— Я, наверное, боюсь за других людей. За политзаключенных в российских тюрьмах. За украинцев, находящихся на поле боя. Просто за жителей Украины, находящихся под обстрелами — это же смертельная рулетка. В любой момент, пока мы разговариваем, кто-то может погибнуть. Я боюсь за тех, кто находится в уязвимом состоянии, и кого может настигнуть какое-то зло.