Данил Маурин — системный администратор и предприниматель из Екатеринбурга. Активный горожанин и неравнодушный гражданин, он с 2016 года участвовал в локальных и оппозиционных протестах, наблюдал за выборами. Вышел на антивоенный митинг и 24 февраля 2022 года. Потом вставал в одиночные пикеты. На одном из них его задержали, выписали штраф, угрожали уголовным преследованием.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Данил Маурин, сейчас я беженец. Живу в республике Болгарии вместе со своей семьёй: женой и двумя детьми. По профессии я системный инженер по автоматизации процессов, простыми словами — системный администратор. Я из Екатеринбурга. Когда я жил в России, в Екатеринбурге, я занимался тем же самым. У нас был семейный бизнес, в котором я выполнял задачи системного администрирования и управляющего — я был зам директора по экономической работе. Это были продажи специального строительного материала для тяжёлого машиностроения, сделки на госзакупках. Я, собственно, их и курировал, и проводил.

Как вы проявляли свою гражданскую позицию до начала полномасштабной войны?

— Екатеринбург, в принципе, политически очень живой город, даже Борис Николаевич Ельцин был из этого города. Этот дух свободы и политической независимости всегда присутствовал, и даже сейчас он есть, несмотря ни на что. Были разные проекты, например, против строительства храма на городском пруду, то есть это локальные городские повестки, которые имеют значение для меня, как для горожанина, потому что это мой город. Я бы не хотел, чтобы его прекрасный вид менялся в худшую сторону. Также мы протестовали против сноса телебашни, которую потом всё-таки снесли. Это была огромная недостроенная телебашня. Да, она портила вид, но она стала символом, что ли. В 2014 году были уже более осознанные митинги против политики именно Путина и войны. Но это были просто митинги без каких-либо дальнейших действий. А с 2016 года я начал проявлять уже более активную позицию, начал следить за выборами, был членом избирательной комиссии с правом подписи. То есть я участвовал не на словах, решил заняться делом, проявить себя, как гражданин, попытаться как-то бороться с этим режимом. Я понимал, что ничего хорошего не будет, но, откручивая назад, сейчас я понимаю, что началось-то это очень-очень давно. Для себя я сделал отсечку в 2008 году, когда была агрессия против Грузии. Поступление в комиссию в 2016 году — это действия, которые были четко нацелены на то, чтобы не дать этой власти украсть [выборы]. Уже было понятно, что власть худших состоялась, и они не будут отдавать её просто так. Я взял и начал законным путем бороться с этой властью, следить за чистотой выборов, поддерживать движение Навального. Никакие партии, к сожалению, меня на тот момент не устраивали. «Яблоко» в 2016 году было уже совсем гнилым, поэтому я поддерживал Навального, поддерживал местных политиков, нашего замечательного гения — Ройзмана. Как раз в его кампании я был наблюдателем, следил за чистотой выборов и ездил непосредственно с голосами до территориальной комиссии, до утра отстаивали там, чтобы никто не жульничал и не воровал наши голоса. Я видел, как происходят изменения закона, как отбирают свободу у людей, как запрещали выборы мэра нашего города. Миллионный город, даже больше — почти 2 миллиона с агломерацией — но почему-то мы не имеем права, или не в силах, или не способны на определение своего же управления, распоряжаться своим бюджетом, своими деньгами, своими налогами, хотя мы не инвалиды — мы взрослые, самостоятельные и ответственные люди. Потом выходят расследования Навального, люди с непонятным образованием, которых назначал Путин, строят себе великолепнейшие дачи на государственных землях, отбирают берега целых озер. Мой разум кипит от жгучего чувства несправедливости.

Ваша фирма работала в машиностроительной отрасли. Были признаки того, что Россия готовится к большой войне?

— Я работал с тяжелым машиностроением, а в России тяжелое машиностроение — это те, кто делает машинки для убийств, больше я никак это не могу назвать. Люди были достаточно счастливы и веселы, потому что на них, на все их проекты, на все их возможности пролился золотой дождь. Никаких запретов не было, все разрабатывали то, что хотели, строили новые цеха, увеличивали производства. Но никто не говорил, что будет война, просто было очень много денег со стороны. «Мы вам заказы будем давать, давайте работайте». Сейчас я понимаю, что это началось где-то за полтора года до начала войны, именно этот экономический шаг. То есть они готовились, и бюджеты уже закладывались — вот что ужасно. Понял я это уже после, когда была объявлена война. Картинка сложилась за секунду. Это был большой удар: я своим временем, своим талантом и деньгами, не напрямую, но косвенно в этом участвовал. Я был обманут. Я до последнего не верил, говорил супруге буквально накануне, чуть ли не вечером 23-го, что ничего этого не будет, что это просто блеф, просто бряцанье оружием.

24 февраля 2022 года. Каким был для вас этот день?

— Для меня это самое огромное вероломное событие всей моей сознательной жизни. Я воспитывался совсем по-другому. И событие именно вероломное — то есть моя вера, та картина мира, в которой я жил, была сломана. Было резкое желание возразить и действовать против этого страшного решения, потому что это нужно было останавливать. Официально первой объявила бессрочный протест партия «Яблоко». Конечно, ничего не согласовали. Как только люди вышли на акцию, им открыли автозаки и сразу же их туда повели — и тех, кто был рядом, и тех, кто был против и говорил — всех моментально упаковали. Это было еще до принятия этих репрессивных законов против слова «война» и других высказываний. Если честно, изначально была маленькая надежда, потому что люди стояли на митинге, кто-то боязливо доставал плакаты, а кто-то более отчаянный устраивал шествия. То есть выходили просто по зову сердца, в возмущении, чтобы это все остановить. Естественно, ни резолюции, никаких документов не успели сделать, и митинги разгонялись. Меня не задерживали, но задерживали многих других людей. Я был на этих митингах, но ощущения были совсем другие. Я видел людей, которые пришли на митинг — 100-200 человек — и океан людей, которым все равно. Они ходили по своим делам, гуляли по улице Вайнера, покупали одежду, сидели в кафешечках, проводили весело время — для них ничего не произошло. Это было равносильно вычерпыванию моря руками — столько людей с горящим сердцем и глазами, полными ужаса, вышло против океана безразличия.

После разгонов первых антивоенных митингов вы продолжали заявлять о своей позиции?

— Я высказывался везде и неважно с кем. Я всегда говорил, что это имеет значение, что надо сопротивляться. Я пытался инициировать людей, как-то зажечь их, сказать, что так не может быть. И все время сталкивался со стеной не то чтобы непонимания, а из страха и недоверия. Люди закрывались, боялись об этом говорить, либо агрессивно отвечали, что я враг. Если они пришли за жизнями других, то люди с плакатами их уже не остановят, для меня это очевидно. Но тем не менее, не высказываться было нельзя. Я выходил на те акции, которые были возможны, то есть на одиночные пикеты, особенно в апреле, когда случились зверства в Буче. Меня это переполнило, и планка упала — это было невозможно. Все, что я читал о войне в разных книгах — у Никулина и других — все повторяется. Я вышел против этого с плакатом «Нет войне», сразу под камеру перед полицейским участком — это ближайшее место в нашем районе, просто чтобы сказать свое «нет». В центре города был одиночный пикет, там меня уже задержали — был патруль. Но для них, если честно, это была рутина. У них уже, видимо, была отработана технология: один человек без опознавательных знаков зашел немножко сзади, инспекторы подошли чуть попозже, один тут же представился, меня зафиксировали на камеру. У них все элементы уже были отработаны. Меня тут же упаковали в машину, на месте составили протокол и отвезли в участок. При составлении протокола об административном нарушении пошли угрозы непосредственно от инспектора: «В следующий раз ты уже не отделаешься штрафом, потому что у тебя будет уголовное дело. И фирмой твоей займутся, — когда они увидели, что у меня фирма есть, — не позволят тебе просто работать». И пожаловались, что очень много работы. Я поинтересовался: «А что так много? Почему?». Мне показали на папку высотой 30 сантиметров с такими же протоколами, как у меня. Мой лег сверху.

Что сейчас с вашей фирмой?

— Я сказал и генеральному директору, и сотрудникам буквально в первую минуту, что все, прежней жизни больше не будет, что наступают темные времена. У меня есть все ресурсы, контрольный пакет акций и горячее желание прикрыть все это. Чтобы я ни минуты времени, ни своих финансов не тратил на помощь производству этих коробочек смерти. У меня был контрольный пакет акций, так что я закрыл фирму. Она больше ничего не делает для войны, ее больше не существует.

Как вы оказались в Болгарии?

— У нас не было планов никуда уезжать, мы настоящие беженцы, без притворства, без плана. Была цель уехать как можно дальше в безопасную страну, где тебя не достанут. Самый быстрый способ — это Болгария, потому что тут визовый режим проще. То есть здесь можно было без проблем получить хотя бы элементарную визу, и не нужен был Шенген, которого у нас не было. Мы ничего не планировали, буквально собрали всю жизнь в три чемодана и два детских рюкзачка — и уехали. Фактически, я только кандидат в эти беженцы, потому что борюсь за этот статус. Здесь в Болгарии свои есть особенности и практика применения законов. Политическое убежище в Европе — это один из самых сложных и тяжелых путей на самом деле. Это крайне отчаянная мера, я так считаю. Если против тебя нет преследования и есть хотя бы какой-то шанс подготовиться, заехать по другому поводу — через профессиональную деятельность, через искусство или через родственников и знакомых — лучше всегда выбрать другой вариант. Это худший вариант из всех возможных, это большое эмоциональное напряжение на годы — минимум два года, а бывает и больше. Люди годами находятся в таком состоянии, до тех пор, пока не будет воли чиновников, принимающих твое заявление.

Как вы относитесь к екатеринбургским знаменитостям, поддержавшим войну? Например, к группе «Чайф» и «Уральским пельменям»?

— Это больно. Это часть меня, я сформировался с этим. Я обожал «Уральские пельмени» и группу «Чайф». Что делать? Они достаточно взрослые люди и на них большая ответственность как на публичных людях. От них многое зависело, но они решили встать на сторону преступников. К сожалению, это так. Культура — это же достояние всех людей. Наша личность состоит из этого. Вынимать из себя часть своей души, часть своей идентичности — это больно. Но надо понимать, что когда ты это уже взял себе и пропустил через себя — это уже твое. Я могу вполне их послушать. Я понимаю, что сейчас они ведут себя по-другому и, кстати, их новые песни я не слушаю, в сердечко запали только старые: «Аргентина-Ямайка», «Псы с городских окраин» и другие песни Екатеринбурга, где его дух описан ими как художниками. Это же снимок, фотография. Как можно злиться на фотографию, которая уже есть? Я понимаю, кто сейчас эти люди, но я могу эту песню от них отрезать. Есть и куча других замечательных людей, которые встали и сказали «нет», и от этого город стал еще лучше. Тот же самый Евгений Ройзман — он не дрогнул ни перед чем, несмотря на этот супертяжелый пресс. Еще у нас есть Федор Крашенинников, тоже человек из Екатеринбурга, и Леонид Волков. Люди несмотря ни на что выражают свою позицию и не изменяют себя.

Какой смысл в акциях и высказываниях противников войны из-за рубежа?

— Я считаю, что это нужно и необходимо делать. Я это делаю для себя, для тех соратников, которые не могут выйти и сказать «нет» в силу разных причин. Просто плюс один, еще одна свечка надежды. Так и меняется мир. Я хожу на митинги, высказываю свою позицию против войны и в поддержку политических заключенных, которых, к сожалению, становится больше, но это понятно. Тем важнее выходить и громко говорить, настраивать людей вокруг себя и открывать им правду.

О чем вы мечтаете?

— О спокойном, счастливом мире. Я уверен, что он будет, что он случится. Войны всегда заканчиваются миром, и это произойдет. Скорее бы это произошло. Мечтаю встретиться с родителями, потому что, к сожалению, отца я уже не увижу. Пока мы были здесь, в Болгарии, умер мой отец. Это пришлось пережить, но это моя плата за мое решение. У него было плохо со здоровьем, он долго-долго лечился, были проблемы с легкими. Так случилось, что я не смог отправить его в последний путь. Я не знал, что делать. Нужно было какое-то время тишины, пустоты, чтобы прожить эту боль. Это навсегда, но мы будем жить дальше. Отец живет во мне и в моих детях, просто теперь нас меняют местами. Мы обязаны быть счастливыми — он этого и хотел. Нет, я себя не виню, я этому не причина. Мы все не знаем, как будем жить, какое у нас будет здоровье, что с нами случится. Я рад тому, что я с ним провел время, что я с ним говорил, что мы не потеряли связь. Мы конфликтовали, но в последние месяцы пришли к согласию, все простили, и замирились. Это было очень важно.

Чего вы боитесь?

— Боюсь за свою семью, за благосостояние. Как мигрант я в подвешенном состоянии и боюсь неопределенности. Это всегда пугает любого человека. Хочется определенности, твердого состояния в правовом статусе. Мы уже прошли период адаптации, но у нас нет официальных документов, к сожалению, и мы до сих пор в подвешенном состоянии, как и два года назад.