Дмитрий Грецкий: «Тема свободы в моей семье была основной темой»
Дмитрий Грецкий — художник из Санкт-Петербурга. Около 20 лет живет в канадском Торонто. Накануне войны провел в России выставку «Нарцисс в эпоху фотосинтеза» — арт-высказывание о губительности антропоцентрической идеи. После войны организовал в Торонто проект «House for Sale», который можно расценить как антивоенный. Об экзистенциальном одиночестве и ощущении потери дома, эмиграции и изоляции, а также о том, что корни нынешних российских бед надо искать в СССР и автократичном образовании, не допускающем сомнений — Дмитрий Грецкий говорит в проекте «Очевидцы».
Расскажите о себе.
— Я художник Дмитрий Грецкий. Всю жизнь занимаюсь искусством, всю жизнь делаю свои арт-проекты. Занимаюсь как традиционными, так и нетрадиционными медиа, использую нетрадиционные художественные материалы, такие как сетка рабица и хомуты. В последнее время делаю много проектов и работ в коллаборации с женой. Проекты большие, сложные, многослойные. Также мы очень много занимаемся образовательной деятельностью, у нас есть свои образовательные программы.
Расскажите подробнее о проектах, которые вы делали в России.
— Последний проект в России был в конце 21-го года, в начале 22-го. Он назывался «Нарциссы в эпоху фотосинтеза». Он проходил в Петербурге в частной галерее. Это был большой проект, в котором использовалась сетка рабицы, хомуты и свет, это были большие инсталляции по 2-3 метра. Проект был о человеке, о том, как ты можешь на себя смотреть, о том, что антропоцентрическая идея давно себя изжила и достаточно вредна, о идеях постгуманизма.
Каким был ваш день 24 февраля 2022 года?
— 23 февраля я сел в самолёт из Петербурга, потому что закончилось мое выступление, и полетел в Торонто. О том, что началась война, я узнал утром из Фейсбука. Это первое, что попалось на глаза. Ощущения были ужасные, тяжёлые, непередаваемые. Вот так я встретил войну.
Почему вы уехали из России в Канаду?
— Дело в том, что это было очень давно, больше 20 лет назад. И я не знаю, насколько слово «уехал» уместно. Мы фактически жили на две страны — здесь дети, там родители. Это не такое «уехал», как в 70-х годах или сегодня, когда люди уезжают, не зная, когда они вернуться. Это был переезд с улицы на улицу. Была идея посмотреть на другое искусство своими глазами, посмотреть на что-то другое, попробовать какую-то другую жизнь, просто расширить своё окошко, через которое мы смотрим на мир.
В Торонто вы проводите антивоенные выставки. Почему для вас это важно?
— Я бы не сказал, что это антивоенные выставки. Если бы я стоял с плакатом «Нет войне», то это было бы антивоенное высказывание. Этот проект называется «House for sale» — «Дом на продажу». Он затрагивает очень много вопросов, он как слоёный пирог. Одна из его частей была про эмиграцию, про ощущение обретения и потери своего дома. Там были собраны истории людей, потерявших своё место, и истории о том, как они старались его найти. Там были документальные свидетельства, фотографии, рисунки, акварели, инсталляции. Проект был очень насыщен объектами, там было более 500 артефактов. Одна из историй была про нашего соседа, который продал свой дом. Он жил там много-много лет, но у него умерла жена. Он продал дом, утром ушёл на работу и не вернулся с неё, оставив ключи покупателю. Он даже не вернулся за своими вещами, просто ушёл из этого дома. Он не был готов даже собирать вещи, потому что они ему напоминали о его жизни, о его жене, о каких-то эмоциях — обо всём. Он был не в состоянии их собирать, он просто вышел и ушёл. И мы застали такую картину: вещи из его дома были выставлены новым владельцам на фронте дома, они сначала пытались их продать, а потом привезли большой контейнер и всё это туда сгрузили. Всё это продолжалось месяц. Мы сделали целый проект на эту тему, сделали фотографии, потому что на это было тяжело смотреть и воспринимать. Это тоже была часть нашего проекта. Другая часть — Google иногда даёт снимки 10-летней давности и, допустим, у нвс есть какое-то поле, ферма, взлётная полоса, там самолётик стоит, а поверх этого наслаиваются какие-то цифры. Сначала ты не понимаешь, что это, а потом видишь, что этого поля уже нет, что там новая стройка, что эти дома уже продаются. Ещё одна достаточно интересная часть проекта, которая была размещена в туалете. Там были отлиты из гипса стульчаки, которые висели поверх текстов газеты двадцатилетней давности. И по своей риторике это настолько созвучно с сегодняшнем днём. История всё время повторяется, она циклична. Может быть, сейчас её новый и более тяжёлый виток, нежели предыдущий, но эта цикличность видна. Мы хотели показать это повторение истории в более трагическом, в более драматическом виде. Притом что это были статьи канадских газет, и тем не менее, это было очень впечатляюще. Основной проект — это огромные занавеси три на пять метров, сделанные из сетки рабицы с хомутами. Это было в контексте изоляции и границ, отсылкой к советскому времени, в котором мы прожили до 20-и лет, это был контекст ограничений свобод и прав. Можно ли это назвать антивоенным проектом? Не знаю. Это про человека, про его переживания, про поиски своего дома, про всю эту турбулентность, которую мы сейчас ощущаем, про переживания в этих условиях, и, в то же время, в этом проекте мы всё время давали исторические параллели на то, что было раньше, и пытались это соединить с сегодняшним временем языком искусства.
Вы принимали участие в протестных акциях?
— Я участвовал в акции августа 1991-го года, когда был путч, когда по телевизору было Лебединое озеро. Я очень хорошо это помню. Тогда мы ехали с художественной практики, на которую ездили каждое лето, и увидели по телевизору Лебединое озеро. Это было в Петербурге, и я помню, что везде были расклеены листовки с призывами Собчака защищать свою свободу. Я помню автобус, на ручкой которого было написано: «Мы едем на баррикаду». Я сел в него и приехал на Исаакиевскую площадь. Там было огромное количество людей, которые к чему-то готовились. Эта ночь была очень напряженная, потому что все говорили, что в Петербург едет колонна военных. На Исаакиевскую площадь выходит огромное количество улиц, и все эти улицы баррикадировались. Моя небольшая лепта была в том, что я, по своему роду занятий, знал, где какие памятники реставрируются. Самое эпичное было, когда мы от Спаса на крови, который на тот момент ремонтировали уже просто немыслимое количество лет, увезли два строительных вагончика. На эти баррикады приходили разные люди, кто-то приходил с техникой, кто-то приезжал на грузовике. Мы ехали по Невскому проспекту на грузовике, а там нельзя проезжать грузовым машинам, поэтому нас остановил молодой милиционер: «Ребята, вы куда, вы не можете здесь ехать. Мы сейчас вас оштрафуем» — «Ты за свободу?» — «Да, я за свободу» — «Мы на баррикады», и он с мигалкой сопровождал нас до Спаса на крови. Оттуда мы дернули вагончик, и он сопровождал нас назад, чтобы нас до баррикад не остановил другой милиционер. Этот вагончик, а потом и второй, были завалены между набережной Мойки и площадью. Когда уже рассвело, военная колонна вроде как была остановлена. Вроде как все — победа, демократия победила. А я очень люблю Петербург, и я помню, что все стали расходиться, а я смотрю на то, что осталось, и хочу сказать: «Ребята, а убрать это все вы не хотели бы?» Очень хотелось, чтобы все вернулось как было. Люди из Суворовского училища, по-моему, месяц все это разбирали обратно, чтобы очистить город. Тогда тоже не верилось в реальность. На самом деле, когда происходит что-то подобное, ты не веришь в происходящее. Уже потом, постфактум, ты начинаешь все осознавать, а когда это происходит, ты просто что-то делаешь, как-то действуешь, но до конца не веришь в это. Все это было как какой-то фантастический фильм. А сегодня это уже история.
За что вы тогда боролись?
— Дело в том, что это очень конкретная история. Мой отец родился в Сталинском лагере, и до 13-14 лет он был там, в этом лагере. В моей семье тема свободы была основной. Я помню, что «Голос Америки » у нас был всегда включен, он было как маяк, который практически никогда не выключался. Мои родители — художники, и у моего отца была страсть к большим магнитофонам с коротковолновым радио, который ловил «Голос Америки» и все, что можно было на тот момент поймать. Первый муж моей бабушки был одним из руководителей крупного завода в Петербурге — Кировского завода, и его просто вывели на улицу и расстреляли. А бабушку отправили без права переписки в лагерь, где она уже познакомилась с моим дедушкой будучи на поселении через много-много лет. Без права переписки она потеряла своих троих детей. Нельзя было, узнать адреса, детям давали другие имена и фамилии. Она нашла только одного ребенка из трех, и то, по счастливой случайности. Поэтому в моей семье тема свободы была основной.
Многие из тех, кто был против ГКЧП в 1991 году, позже выбрали другую сторону. С чем это связано?
— Есть такое понятие, как социальная энтропия. Практически всё — и Советский Союз, и любые монархии — перестали существовать только благодаря энтропии. Это даже не распад, это как две жидкости разных цветов, которые со временем сами смешиваются. Социальная энтропия работает в обратную сторону централизации власти, поэтому и монархии, и Советский Союз естественным образом распались. Борьба с энтропией — это как раз желание централизовать власть.
Почему стала возможной эта война?
— Насилие в природе человека, это свойственная вещь. Насилие заложено в природу человека, как и социальный инструмент войны, к сожалению. Нам бы хотелось иметь рецепт от этого, разобрать все до молекул, чтобы этого не было, но это так не работает. Войны никогда не кончаются, они постоянно где-то происходят, просто мы их не замечаем. Мы замечаем их только тогда, когда нас уже клюнули в жопу.
В России возвращается культ Сталина. Почему у людей такая короткая память?
— Короткая память людей связана с образованием и воспитанием. У людей очень часто нет критического мышления, а это вопросы воспитания, образования, семьи и родителей. Так получилось, что мы с женой очень много занимаемся образованием. У нас была огромная школа в Торонто, где училось больше четырехсот человек, и мы все делали по своей собственной программе. Я считаю, что все корни идут от советского прошлого, я в этом абсолютно убежден. Я помню, как мы учились в академии художеств Репина. Это прекрасное учебное заведение, там прекрасное здание, но именно классическое образование искусства, которое до сих пор практикуется и в России, и во многих других странах, автократично, оно не предусматривает рефлексии и сомнений. То, чем мы занимались в Торонто, та образовательная программа, по которой мы шли, её движущая сила — это образование через сомнение, образование через рефлексию, образование через скептицизм, когда ты анализируешь информацию и не веришь ей полностью. Меня так учил искусству отец, он мне говорил: «Не слушай, не верь тому, что я тебе сказал, что здесь что-то не так. Ты должен это проанализировать, проверить, сделать свои выводы, поспорить и никогда не верить» Он меня учил не верить ему. В обычной образовательной системе как ты можешь не верить учителю? Это же абсурд. Самое главное в образовании — иметь свое мнение, ведь дальше это переходит в жизнь. Поэтому это связано с родителями, с воспитанием, со школой. Когда мы учились в классической школе, нам эту рефлексию заменяло общение со сверстниками, которые мыслили как мы, но не одинаково. Благодаря этому мы могли дышать. У нас было это общение, и благодаря нему в классической автократичной школе у нас была возможность рефлексировать и развиваться. Я знаю многих учившихся со мной, кто сегодня продолжает преподавать в автократичном режиме. Я вижу, что у людей разные мнения, кто-то имеет больше критического мышления, а кто-то меньше.
Что может остановить эту войну?
— Ничего. Можно только разжечь, но остановить ничто не сможет. Это как нельзя остановить лесной пожар. Как оставить лесной пожар? Его не остановить. Есть какие-то методики, но в основном люди все же ждут, пока все выгорит. Это как машина на хайвее — пока она горит, ее никто не тушит. Или если дом загорится, его никто тушить не будет, ведь это бесполезно, могут разве что лить воду на соседние дома, чтобы пламя не перекинулось. Это тоже действие энтропии. Энтропия — это основной закон, который сильнее любого противодействия. Войну можно остановить только на какое-то конкретное и короткое время.
Кто виноват в этой войне?
— Самое простое — это сказать, что кто-то конкретный виноват, мы сейчас его уберем и все будет прекрасно. Нет, так это не работает, к сожалению. Мы все в чем-то виноваты. Я буду говорить с точки зрения искусства, потому что это то, про что я знаю больше всего, и примеры у меня такие же. Очень известный момент, что после Второй мировой войны искусство было обвинено в том, что показывало только прекрасные стороны человека и человечества. Были сделаны выводы и возникли определенные направления в искусстве, которые были более социально активными, у которых была большая связь с обществом. Искусство перестало быть тотальным украшением. Это все результаты той работа, тех выводов, которые были сделаны, потому что тогда тоже были виноваты все.
Верите ли вы в демократическое будущее России?
— Я думаю, что со временем это возможно. Я считаю, что это связано с естественными законами общества. Но опять же, никто не гарантирует, что достигнув каких-то демократических преобразований, все не повернется в обратную сторону через какое-то время. Это вполне может быть.
