Инесса Рахманова: «Я в шоке, за что сажают людей»

Инесса Рахманова — художник, педагог. У нее своя онлайн-школа рисования «Живая графика». На занятиях Инесса учит детей не только рисовать мир, в котором мы живем, но и любить его. Людей из Украины и Израиля сегодня в школе учат бесплатно.

Как только началась война, Инесса с мужем выходили на антивоенные митинги. Уехать из России сразу не могли — Инессе надо было ухаживать за тяжело больным отцом.

В интервью «Очевидцам» Инесса  рассказала, как неделю провела на Ларсе. Ее воодушевляло, что «люди демонстрировали полное несогласие отвечать за действия Путина». Ей дает надежду «надмирный свет», который она пытается передать своим ученикам.

Расскажите о себе.

— Я — Инесса Рахманова. Я приехала в Грузию из России. Я художник, мне 60 лет. И я хотела бы немножко рассказать не в целом о своей жизни, а о детстве. В детстве я жила на Чукотке с родителями. Меня туда привезли в семь лет. Я только начала школу. Сама школа абсолютно ничем не запомнилась. Это было такое очень унылое, очень тяжёлое детство в плане школы. Вот благодаря тому, что я попала в совершенно незнакомую среду, в совершенно особенную. Сама среда, сама природа и всё, что там происходило, наложило на меня огромный отпечаток.

И вот я попала на Чукотку, и первое, что я ощутила, это то, что здесь что-то социально совсем другое. Какой-то совершенно иной мир. Я, маленький ребёнок, почувствовала, что здесь чего-то нет, что было там. И наоборот, здесь есть что-то, чего не было там. И со временем, уже став взрослой, я проанализировала, что же это такое было. Поскольку это был очень суровый край, там была минимизирована линия партии и партийная идеология, которая выбрасывалась в социум. Да, там были какие-то линейки, какие-то скучные собрания, какие-то повестки. Помню, как-то мы там за Анджело Дэвис очень сильно переживали. Но всё это были мелкие эпизоды в жизни. Но зато там природа открывала тебе какие-то новые социальные явления, о которых никто не мог ничего мне объяснить.

Например, я очень много гуляла по тундре одна и находила большое количество человеческих костей. Почему я понимала, что это человеческие кости? Потому что череп был человеческий. Вот там я познакомилась практически с анатомией человека. Их было очень много там. Я спрашивала у своих родителей, почему там человеческие кости, и они мне говорили: “Нет, ты туда не ходи”. Старались как-то на этот вопрос особенно не отвечать, не освещать его. И только когда мы с папой делали такие очень длительные поездки по этому краю на мотоцикле, вот тогда у него что-то такое разжималось внутри, и он мне немножко рассказывал.

Например, мы встретили каменный барак, в котором на железных толстых прутьях лежали металлические листы. Я стала спрашивать папу, что это такое. Он говорит: “Это кровати”. Я спрашиваю: “А для кого? Кто мог на них спать? Они же зимой совершенно ледяные”. И он мне говорил, что на них спали в несколько слоёв. Он мне тогда не сказал, что это были заключённые, что это, собственно, ГУЛАГ. Он мне тогда этого не сказал. Я это узнала только уже в литературе, которую читала в зрелом возрасте. Например, у Варлама Шаламова есть такой эпизод, когда вниз ложились люди, уже изнемогшие, которые понимали, что они сейчас умрут. И сверху замерзали те, кто внизу и те, кто сверху, а те, кто был внутри этого слоёного пирога, могли пережить так зиму. И так вот эти этапы двигались. И только во взрослом состоянии я поняла, что мы тогда видели.

Но всё равно какие-то отзвуки времени можно было прочитать и там. Например, я встречала камни, на которых были высечены слова: “Я умираю, но я не предатель”. “Я умираю, но я не предатель”. Я спрашивала у папы: “Кто это писал?” И опять какой-то тень: “Ну, вот какие-то люди тут”. Или, например, я видела высеченные портреты Сталина. Например, да? “Я умираю, но Сталин остаётся в моём сердце”. Или: “Я умираю, меня зовут Иван такой-то”. То есть люди уходили сами, сами уходили просто в вечность, там замерзали и там они оставались.

Ещё мы встречали, например, большое количество таких вот странных кладбищ. Это были такие деревянные колышки, поставленные где-то опять же у каких-то каменных строений. Деревянные колышки, их было очень много, и какие-то жестяночки на них, на некоторых висели, на некоторых — нет. Я тоже опять папу спрашивала: “Папа, что это такое?” И он мне тоже старался не говорить ничего. Всё это я узнала у Варлама Шаламова. Есть прекрасный фильм Александры Свиридовой “Несколько моих жизней” как раз о ГУЛАГе, по рассказам, по воспоминаниям Варлама Шаламова. И там я увидела документальные кадры с этими табличками. Это точно то, что я видела в детстве. Возможно, они были не только на Колыме, возможно, и на Чукотке делали точно так же. Что у них там было под рукой? Жестянка какая-то банка жестяная, на ней что-то выбивалось, и колыши деревянные. И вот тогда в детстве я узнала, что есть какая-то тайна, о которой мне ничего не рассказывают.

И она как-то сопряжена ещё с одной тайной, которую я тоже вытянула из этого социума. Мои родители были людьми не очень сильно образованными, это были дети послевоенных лет, но у них была очень неиспорченная чистая душа и такие же естественные, спонтанные и живые эмоции. Ну, например, когда по телевизору показывали какие-то пленумы, они смеялись, иронизировали, какие-то анекдоты рассказывали. И когда я стала делать это вслед за ними, потому что я улавливала те же эмоции, у меня это вызывало такую же иронию, вот это всё. Меня стали зажимать в угол и говорить: “Ты не должна никому это говорить, ты не должна так говорить, ты не представляешь, какие страшные вещи могут сделать со всей нашей семьёй”. И я тогда не поверила своим родителям. Я не поверила отцу, который меня с белым лицом зажимал и просил нигде об этом не говорить. Я тогда это не понимала. Но как-то всё обошлось, видимо, я не очень это всё рассказывала.

Таким было моё детство.

После детского периода я закончила Липецкий педагогический институт, потом я уехала в Мурманск, работала учителем изобразительного искусства. После Мурманска я переехала в Подмосковье. И из Подмосковья, из Королёва, уже приехала сюда, в Грузию. Я художник, педагог, человек с планеты Земля.

Как вы запомнили 24 февраля 2022 года?

Этот день был очень важным. Он был очень тяжёлым, папа сильно болел. Это был очень тяжёлый день, на следующий день должна была быть госпитализация, собственно, 24 февраля, и я всю ночь помогала ему как-то пережить эту тяжёлую ночь. Где-то в 3:30, уже общаясь с мужем, спрашивала: “Как у вас дела?” Он был в это время со своими родителями, и я ему написала СМС-ку, что началась война. Я это просто почувствовала, я просто почувствовала это. И когда объявили уже о том, что началась война, я этому не удивилась. Я как будто бы уже всё это знала.

Это был страшный удар, страшный просто. Я должна была собраться и госпитализировать папу. После того, как я его положила, мы хотели с мужем сразу же 24-го ехать на Красную площадь, но мне дали гигантский список того, что я должна принести в больницу, чтобы папу там обслуживали. Там не было ничего: ни лекарств, ни пелёнок, ни моющих средств. Ничего, ноль. Я должна была всё это купить и принести туда. И на это, конечно, ушло время. И уже поздним вечером, буквально в десять, я что-то последнее доносила.

В этот день мы не смогли никуда поехать. Мы поехали на следующий день. Я написала в блокноте, в своём скетчбуке: “Нет войне”. И я с этим вот так развернутым скетчбуком шла от Пушкинской до Красной площади. Через каждые пять метров стояли полицейские. Никто меня не задерживал, хотя я шла вот прям абсолютно с открытым. И я помню, что на фоне уже кремлёвских стен мы с мужем сфотографировались с этим плакатом “Нет войне”. И я помню, что не было почти никого, одиночные какие-то люди. Мы встретили за всю дорогу 5 или 6 человек, не было никого. Я знаю, что где-то в это время были митинги, но мы не знали, куда пойти. И вот мы просто шли от Пушкинской до Тверской сами. Это было 25 февраля. Я прекрасно помню этот день — это оборвавшееся время, время нашей жизни просто было сломано.

На одном из антивоенных митингов вас задержали. Расскажите об этом.

— После 25-го мы ходили каждый день, мы каждый вечер выходили, после работы, каждый вечер. И 27-го числа, в день убийства Бориса Немцова, мы пошли на Немцов мост. И также я шла с этим скетчбуком, в котором было написано “Нет войне”. Мы видели, что мемориал полон цветов, фотографий Немцова, Навального, самых разных лозунгов “нет войне” и так далее. Было очень много охраны, и почти не было людей. Мы так прошли почти весь мост, и уже в самом конце муж обошёл меня и сфотографировал. И в этот момент какая-то женщина закричала: “Что вы делаете? Вас сейчас арестуют!” Нас действительно тут же взяли под руки и повели в автозак.

Мужчина, который шёл за нами, спросил: “За что их арестовали?” Его тоже сразу взяли под руки и повели в автозак. Этот мужчина оказался журналистом из “Таймс” — Марк Беннет. Его тоже арестовали и посадили в тот же автозак. Потом мы сидели в автозаке и ждали, пока его там набьют остальными людьми. К нам туда попал журналист из “Дождя” Эдуард Бурмистров. Там было ещё несколько людей. В самом конце посадили ещё какого-то человека, и у меня просто прям так красной линией прошло, что это подсадная утка. Это не протестующий, это кто-то из этой структуры. У меня нет никаких доказательств, но я лично в этом уверена до сих пор.

Замечательные ребята, мы там со всеми познакомились. Нас, как и всех, возили какое-то время по Москве, потом долго не впускали в само ОВД, потом обыскивали, отбирали вещи и потихонечку по одному, по двое заводили уже в само ОВД. Там была интересная история для меня. Я много раз читала инструкцию ОВД-Инфо, я всё выучила наизусть. И когда попала туда, была полна решимости, но когда столкнулась с этой машиной — это всегда неожиданно, ты никогда не готов к этому. Непонятно, как себя вести, если у тебя совсем нет опыта.

Меня пригласили откатать пальчики. Я сказала, что это незаконно, я не пойду. Тут же подошла ещё одна сотрудница и сказала: “Это неповиновение полиции, это такая-то статья”. Я говорю: “Но ведь это незаконно”. Она говорит: “Это было до какого-то числа незаконно, но вышел новый приказ. Каждый должен теперь оставлять свои отпечатки пальцев и фотографироваться”. Ну, я такая: “Что ж, закон — значит закон”. И мне отпечатали пальцы. Помню, как… У меня они все стёрты, потому что я много занималась мозаикой, керамикой. У меня просто отшлифованы все пальцы. И он долго нажимал, давил на них, чтобы какие-то бороздки пропечатались. И нас также сфотографировали в профиль и в фаз.

Мы сидим, ждём остальных. Тут заходит вся остальная группа. И тот, кто у меня эти пальцы снимал, говорит: “Будьте любезны, пожалуйста, откатывать пальцы”. Они все заорали: “Это незаконно”. “А, ну ладно, ладно, хорошо”. И я такая: “Как?” Я могла быть более настойчивой и сказать: “Нет, хоть что делайте со мной”. Оказывается, они меня просто обманули про новый закон и так далее. Ну, такая система.

Нас отпустили утром в 6 утра. Мы взяли такси и поехали в Королёв. Папа встретил нас очень испуганным. Он держал в руке цитостому, держал в руке этот мочеприёмник, он был абсолютно голый. Он открыл все окна в квартире, чтобы не скапливался запах. Он очень сильно испугался. Он слепой, и он потерялся, потому что всё поменялось, меня нет. Он потерялся в пространстве. И я поняла, что больше не могу его оставлять, бросать. Я не могу остаться ещё раз где-то в ОВД или в тюрьме, потому что никто не будет больше кроме нас. И пока папа не умер, я была привязана к нему.

Среди ваших друзей и близких есть люди, которые поддержали войну?

— Такого разговора прямого “мы поддерживаем войну” никто ни разу не сказал. Но вот прямо этими словами “я поддерживаю войну” никто не сказал. Кто был равнодушен, и те, кому было всё равно, и те, кто поддерживал генеральную линию партии — вот таких было очень много. Например, семья моего мужа, родители моего мужа. Не могу сказать про маму моего мужа, но отец точно в этом русле идеологии. “Мы воюем с НАТО, если бы не мы, то они бы напали”.

Вы пытались кого-то переубеждать?

— Я восхищаюсь людьми, которые готовы с этими людьми вести разговоры. Мы пытались, конечно. Мы просто говорили: “Ты понимаешь, что там убивают людей? Ты понимаешь, что это люди? Ты сидишь дома, смотришь телевизор, вот как ты, ровно такой же, сидит, смотрит телевизор, и вдруг прилетает ракета и убивает, например, внучку твою на глазах внука, сына. Как ты вот это можешь объяснить? Что происходит? Почему наше правительство это делает?”

На все такие вопросы о человеческом, о чём-то очень конкретном, не НАТО какое-то, а вот конкретные люди — всегда был какой-то вложенный, заготовленный ответ: “Ну, это война”, например. Какой-то штамп такой, и он этот штамп чпок — впереди себя, чтобы только не задело ни душу, ни совесть, ни голову. Это было невозможно задеть.

Между живой душой человеческой и его ответом миру — огромная буферная зона, бетонная, железобетонная конструкция. Я не могла это пробить, не могла. Я начинала сразу плакать, начинала как-то… эта боль просто сильно выплёскивалась сразу же. И в какой-то момент мы просто перестали с ними говорить на эту тему. Возможно, потому что мы слишком близки — мои родственники. Возможно, была бы дистанция подальше, а тут просто сразу же это возникает. “Да ну как же? Мы же вместе сожрали эту яблоню, мы же вместе что-то тут красивое делали, строили. Как же это может быть, чтобы ты равнодушно относился к тому, что убивают людей?”

Никогда не забуду ответ, который я получила от мамы своего мужа. Я спросила: “Как ты относишься к тому, что началась война? Что ты думаешь о том, что началась война?” Она сказала: “Я ничего не думаю”. Понимаете, не думать — это так удобно.

Почему вы уехали из России?

— Самым главным, конечно, было то, что вообще не осталось свободы. Свобода для меня — это приоритет. Тот приоритет, который я заработала своей жизнью. Я сначала освободилась от социума, от которого зависела в заработке. Когда я работала на социум, на государство или вообще на любой социум, не обязательно на государственный, но коммерческий, я зависела от него. Я сначала освободилась от любых зависимостей, чтобы полностью самой отвечать за свою жизнь, за своё благосостояние, чтобы иметь возможность всегда говорить то, что я думаю, и делать так, как считаю правильным и нужным.

И когда этой свободы совсем не осталось, когда… Я уже не могла выйти с плакатом “Нет войне”, когда я не могла никак повлиять на ситуацию, даже не повлиять, я просто хотела дистанцироваться. Я хотела сказать: “Вот я, Инесса Рахманова, против войны”. И я не могла это сделать, понимаете? Когда я шла и держала этот плакатик, я подавала сигнал не полицейским, я подавала сигнал таким же, как я, кто против войны. Они идут и видят, что я тоже против войны. Это было для меня очень важно — подавать сигнал, что я против войны. И уже такой возможности больше не было.

Почему вы выбрали Грузию?

— Грузию выбрал мой муж, мне было вообще всё равно, куда уезжать. Вообще всё равно. Но поскольку у нас были технические проблемы и у нас была собака, и мы делали это очень быстро, потому что… После смерти отца нам надо было доделать какие-то дела. Нельзя было просто сразу всё бросить. Надо было что-то доделать, в основном моему мужу. И он не мог это бросить, были какие-то обязательства перед какими-то людьми. И, например, чтобы вывезти собак, надо было совершить 356 манипуляций, 400 миллионов 56 справок. И я должна была это тоже всё сделать. Не так всё просто, но когда мы всё это сделали… 24 сентября в 5:30 утра мы сели в машину и уехали. Мне было вообще всё равно, куда ехать. Муж выбрал Грузию.

Как добирались?

— Мы попали на Ларс. И хотя мы понимали, что моему мужу скорее всего не грозит мобилизация уже чисто по возрасту, из-за того, что он учился в Бауманском институте, из-за того, что у него могла быть какая-то редкая специальность, необходимая для… тех, кому нужны эти люди на войне, я всё-таки побаивалась, что его могут забрать на войну, потому что это был совсем не вариант. Он никогда бы не взял в руки оружие. В лучшем случае он бы оказался в тюрьме, а в худшем — где-нибудь запытанный в подвале за то, что он отказывается идти убивать людей.

24 сентября мы выехали, стартовали. Очень легко и быстро доехали до Владикавказа. Во Владикавказе мы уперлись в шлагбаум. Нам сказали, что до утра, до 9-10 утра никого не будут пускать. Никакой официальной информации не было. Но была такая неофициальная. Была огромная… Вообще, это была Тверская. Это была сверкающая Тверская. Огромное количество машин с фарами, гигантское количество людей на велосипедах, на самокатах. Они все двигались в сторону Грузии. Были люди, которые толкали впереди себя коляску, дальше за ними ехал ребёнок на самокате. У них вообще ничего не было, да? Он толкает коляску, мама несёт на одном плече самокат, на другом — самокат, чтобы они могли вот так, на самокате, толкая коляску, пересечь границу.

Я почувствовала, что это такое мощнейшее движение. В этом было столько энергии, энергии полной решимости уехать любой ценой, уехать из этой страны, из России любой ценой. Люди демонстрировали полное несогласие отвечать за действия Путина. Они не хотели разорвать с этой ответственностью, потому что, пока ты там, какой бы ты ни был антифашист, как бы ты ни был против войны, ты всё равно на себе несёшь печать русского, российского народа, который поддержал войну. Хочешь ты этого или нет, да? Ты просто несёшь на себе эту печать. И эти люди не хотели нести на себе эту печать. Они хотели разорвать с этой ответственностью. И они уезжали. Конечно, они не хотели, чтобы эти молодые отцы оказались на фронте.

Но тогда государство не было готово к тому, что будет такой массовый исход. А это был исход. Государство не было к этому готово, поэтому было бессмысленно закрывать границу. Тогда оно, как я это чувствовала, ещё само металось: закрывать границу, не закрывать, что будет хуже, что лучше. Они взвешивали за и против, плюс неготовые списки — кого можно выпускать, кого нельзя. Там скорее всего просто были какие-то талмуды, это всё скорее всего не было цифровизовано. И они были вынуждены держать границы открытыми и выпускать людей, которые хотят уехать.

Ну и, конечно, большая практика стравливания пара. Надо стравить пар, чтобы здесь революционная ситуация не возникала. Это тоже был очень большой аргумент в пользу того, чтобы выпустить этих людей. Всех, кто хочет уехать.

Сколько времени вы провели на Ларсе?

— Семь суток. Семь суток я ехала. В иные дни я ехала за… Ведь тогда должно было быть выступление Путина — это было 28-е число. 28-го числа должен был выступить Путин. И все были уверены, что он объявит о мобилизации. Это просто витало в воздухе. 27-го я категорически заставила мужа пойти пешком на Ларс, чтобы он вышел. “Я как угодно доеду, а ты должен идти, тебе надо обязательно выйти отсюда”. И он собрал нескольких ребят, которые тоже где-то подсаженные ехали в какие-то машины, какие-то друзья друзей, и они прям группой пошли на Ларс. Там у них тоже был очень интересный опыт. Это же была внезапная финансовая золотая жила просто. Люди озолотились, которые возили людей туда-сюда, вот эти полицейские, менты, гаишники — это просто деньги. Там везде был запах денег.

Мы с теми, с кем ехали, периодически спрашивали, кто сколько заплатил за какие посты, и некоторые люди называли суммы по 150 тысяч. По 150 тысяч, да. Тогда это не казалось подвигом или чем-то таким страшным, страшное оставалось за твоей спиной. Страшное оставалось то, что сейчас творили наши войска в Украине. Вот это было очень страшно. Я не представляла себе, как посмотреть в глаза своим украинским подругам. У меня две школьные подруги, с которыми мы на Чукотке учились — Лена Дегасюк, Лена Чудинова. Я не знала, как посмотреть им в глаза, если я там остаюсь.

Вопрос: “Почему?” Я не смогла бы ответить, почему я остаюсь там. Почему, если я могу уехать и не нести ответственность за действия, которые там производятся, почему я не уезжаю? И вот это интервью — одна из причин, почему я его даю. Я хочу всё время проговаривать: “Я против войны. Я с самой первой секунды против войны. Я до конца останусь против войны”.

Как вас встретила Грузия?

— Прекрасно. Простите за пафос, сейчас прямо даже заплачу. Я пересекла границу и каждому грузину говорила спасибо за то, что вы нас приняли. Всем, кто попадался на нашем пути — это всё были совершенно исключительно замечательные люди. Все всё понимали, все всё понимали абсолютно.

Вы ведёте онлайн-школу рисования «Живая графика». Что изменила война в этой работе?

— У нас стало огромное количество учеников со всего мира. Большое количество людей, которые уехали со своими детьми, стали искать возможности образования на русском языке, потому что очень тяжело, наверное, детям сразу погружаться в другую языковую среду, не зная… каким-то косвенным или прямым способом о нас, они приходят, и мы их учим изобразительному искусству.

Но на самом деле, если вы позволите буквально секундочку, это очень неправильно говорить, что мы учим изобразительному искусству. Мы учим любить нашу планету Земля. И вообще я считаю, что это огромный корень большого количества проблем, связанных с поведением людей, с тем, что они думают о мире, с их внутренним миром, связано с тем, что им изначально неправильно задают масштаб в детстве. Понимаете? Вот спрашиваешь у родителей детей, они приходят с детьми: “А сколько на земле океанов?” Не все знают. Сколько на земле океанов? А ведь это наш дом, наша земля. То есть сразу задавать правильный масштаб. Мы земляне, вот наша земля — это наш общий дом. И что мы знаем о нашем доме? Мы родились и не знаем нашу мать. Ну как это? Это же странно, правда?

Мы учим детей любить нашу землю, любить всех её обитателей. Мы рассказываем о всех континентах, о том, как они создавались этой природой, сколько прошло времени, как эта жизнь появлялась. Мы учим тому, что каждая жизнь священна, каждая жизнь имеет невероятную ценность. Океанические губки, которые фильтруют воду, — какое чудо, что они есть на земле. Мы учим тому, что сама наука, великая наука география, что было скучнее географии в школе? Наверное, только биология. Но это величайшая наука, которая рассказывает нам о том, какая прекрасная наша планета.

Среди ваших учеников есть люди, которых война коснулась напрямую? Сидевшие под бомбами, бросившие дома?

— Под бомбёжки — да, только это израильские дети. Украинских детей, которые попали под бомбёжки, у нас не было. Но у нас есть дети, которые уехали в другие страны или остались в тех регионах, в которых пока нет бомбёжек.

Что дают занятия рисованием таким людям?

— Я видела, как дети рисуют, рисуют, и они кричат: “У нас сирена, мы побежали!” И они бегут в бомбоубежище. Проходит 15 минут, они возвращаются, и тот материал, который они пропустили, я им говорю: “Сейчас я вам ещё раз всё это расскажу”. Родители очень благодарили за то, что есть такая группа, потому что с утра до ночи они были в этом напряжении войны, а с утра до ночи фоном шли передачи по телевидению. Дети всё время слушали, как взрослые говорят о войне, и это, конечно, очень невротизировало и травмировало их. Поэтому, когда они могли детей хотя бы на этот час отдать в безопасное пространство, где говорят про мир, про мир как целое, они, конечно, были очень благодарны и сами тоже приходили многие взрослые рисовать.

Вы пишете письма политзаключённым каждый день. Почему?

— Я считаю, что это чрезвычайно важно, особенно сейчас, после того как освободили наших дорогих политзаключённых, вы все имена их знаете. Чрезвычайно важно писать им. Это страшно, когда человек остаётся один на один с системой. Это очень страшно. Нужна любая поддержка. Любое: “Привет, меня зовут так-то. Я люблю тебя, я обнимаю тебя”. Три слова, три тёплых слова. Вы не представляете, как это поддержит людей. ОВД-Инфо создало великолепную платформу, очень удобную. Раньше я писала Дмитриеву от руки, запечатывала в конверт, и когда оно туда дойдёт, потом обратно… Это очень неудобно, мы уже отвыкли от такой динамики. А тут всё просто, удобно. Заходишь на сайт, нажимаешь на кнопку, и выпадают какие-то имена. Я про каждое имя читаю. Я в шоке. За что сажают людей? Мы слышим ведь только маленькое количество этих имён. А за что сажают людей?

Например, за веру. Вера какая-то немножко не такая, иеговисты, свидетели Иеговы. Посадили нескольких людей. Но ведь никто не имеет права говорить другому человеку, во что он должен верить. Это же абсурд, абсолютный абсурд. Тем более, когда церковь поддержала, официальная церковь поддержала войну. В 2022 году РПЦ во главе с Кириллом издали молитву, которую каждый священник должен на каждой литургии читать, о том, что Россия должна победить, вот если кратко. Каждый священник должен это читать. Как можно вообще в эту церковь ходить? Всё, до свидания церковь. О чём мы говорим? А здесь сажают людей за веру.

Или, например, человека мобилизовали. Но не каждый человек обладает тем количеством знаний, которым обладает интеллигенция. Вот как-то он в этой жизни потерялся, его мобилизовали, он попал на войну и сразу во всём разобрался. Он отказался вообще в кого-либо стрелять, сказал: “Нет, я не буду”, и его сажают за это в тюрьму. Это я считаю маленьким человеческим подвигом. Конечно, я эти имена смотрю в интернете, за что их посадили, и я им пишу.

Вы вернётесь в Россию?

— Когда началась война, я даже написала в своём фейсбуке в сердцах: “Прошу считать меня бывшей русской”. Всё, у меня больше нет национальности русской, я бывшая русская. Но прошло время, и я поняла, что, конечно, язык тут ни при чём. Культура вообще тут ни при чём. Она наоборот противостоит этому всему. Конечно, я русская. А какое-то время я на этот вопрос своему мужу говорила: “Я никогда, никогда, ни при каких обстоятельствах не поеду в Россию. Я не смогу смотреть в глаза людям, которые остались равнодушными к страшному горю, которое принесла наша страна украинцам. Я никогда не смогу смотреть им просто в лицо. У меня поднимается изнутри что-то настолько нехорошее, с чем я не хочу вообще встречаться”.

Переработать в себе я это сейчас не могу, чтобы встретить их, как Илья Яшин, который готов работать с этими людьми, он готов им объяснять, почему они неправы, почему так нельзя. Почему нельзя не сопереживать горю другого человека? У меня не было таких сил. Сейчас, после прошедшего времени, я подумала, что должна буду почувствовать какой-то толчок. Вот если я внутри себя буду чувствовать силы вернуться, чтобы общаться с этими людьми, которые поддержали войну или остались равнодушны к ней, выбрали положение ничего не знать. Выбрали для себя коридорное мышление: “Вот я в этом маленьком коридорчике живу, я по бокам ничего не вижу, что происходит”.

Те, кто выбрал остаться в зоне благополучия: “Ну как же, мы уедем куда-то, где мы будем зарабатывать?” Мы не знали, будем ли мы зарабатывать или нет, мы уехали. Это не к тому, что я сравниваю их и себя. Я считаю, что просто приоритеты были другие. Просто были другие приоритеты. Свобода для нас была в приоритете. Те, кто выбрал заработок, я их не обвиняю. Я не знаю, какие у них семейные ситуации и прочее. Никого не обвиняю. Я не знаю, как с ними общаться. Я, например, с некоторыми своими бывшими друзьями не знаю, как общаться. Вот с теми, которые там остались. Которые буквально цитируют: “Ну, всем всё понятно, говорить об этом не будем”. Мы друзья. Как это? Если мы друг с другом не можем поговорить, какая же это открытость, что же тут тогда общего, если мы о своей боли не можем поговорить друг с другом, если мы всплакнуть не можем друг с другом, если мы друг друга обнять на эту тему.

Чего вы боитесь?

— Я очень много чего боюсь. Я боюсь, что что-то произойдёт, что может, например, сломать меня. Я боюсь этого. Я боюсь стать более равнодушной. Я боюсь, например, какого-то своего плохого самочувствия, которое не позволит мне делать то, что я делаю сейчас. Очень этого боюсь. Я боюсь не увидеть внучку, дочку свою. Какие-то такие…

Что даёт вам надежду?

— Всегда одно и то же. Надмирный свет. Надмирный свет. Он даёт надежду. Буквально три дня подряд я расписывала, делала граффити на железных воротах на окраине Боржоми. Такая заброшка, огромное количество разрушенных домов и гигантская индустриальная заброшка за воротами железными. Я долго искала стенку для росписи, нашла эти ворота, прикинула: да, отлично. И стала рисовать. И ко мне потихонечку, как муравьишки, сначала подбегали дети, не знали, как со мной заговорить, а потом они раз — вот так раскрылись, и они от меня, как птички, не отползали, они вокруг меня щебетали, они были такие счастливые, понимаете, что кто-то… Они в эту заброшку ходят там играть. Ну, во что там, я не знаю, во что они там играют. Ну, дети лет 8, предположим, 8-11, вот так. И пока я с ними была, я была так счастлива. Пока они тут все бегали, я видела, что им нужна я с этими рисунками. И они мне были очень нужны, я понимала, ради кого я сейчас это всё делаю. Ну, такой пример надмирного света. Дел над нами.