Иван Макридин: «Мне кажется, все это надолго»

Иван Макридин — журналист и сооснователь медиа «Новая вкладка», которое появилось после начала войны. Издание пишет о жизни в российских регионах. Иван рассказывает, что уехал из России отчасти из-за эгоистичных побуждений: несколько лет назад он начал заниматься журналистикой и теперь не смог все бросить и замолчать. О специфике работы в российских регионах во время войны Иван говорит в проекте «Очевидцы 24 февраля».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Иван Макридин, мне 25 лет, я журналист и сооснователь медиа «Новая вкладка». Это медиа про российские регионы. Мы публикуем большие документальные истории «с земли». Живу в Риге.

Каким вы запомнили день 24 февраля 2022 года?

— Я был у друга в одном российском регионе. Я приехал к нему на день рождения за несколько дней до войны, тогда как раз была вся эта история с признанием «ДНР» и «ЛНР». Я помню, что мы и до этого много говорили о том, что будет вторжение — мне сразу казалось, что все это довольно серьезно. Когда случилось признание, мы с другом сидели в каком-то баре и смотрели, что происходит. Я четко помню , что когда решалось, в каких границах эти регионы признают, я сказал: «Если сейчас скажут, что в границах Донецкой и Луганской областей, то все, значит, сейчас начнется». Сказали, что в границах Донецкой и Луганской областей, поэтому мы были в ожидании. Я помню, что двадцать четвертое уже наступило, а мы с другом легли спать минут за 20 или 30 до обращения Путина. Я проснулся от того, что мой друг зашел и сказал: «Там это, танки в Киев едут». Я написал своей девушке, а она еще спала: «Мне очень жаль, но ты проснешься и увидишь, что началась война».

Когда и почему вы уехали из России?

— Я уехал в середине марта 22-го года. В какой-то момент стало понятно, что не получится заниматься публичной журналистикой, а я как раз ей и хотел заниматься — это первая и основная причина. Ещё приняли новые законы, и все мои близкие говорили, что нужно уезжать, потому что сейчас что-то будет. Недавно я про все это думал и понял, что это была еще и эгоистичная история: я начал заниматься журналистикой довольно давно, но в 20-м, 21-м году я стал этим заниматься плотно, а к началу 22-го года уже было ощущение, что сейчас тут какой-то проект закончился и будет новый проект, да ещё и больше. Когда началась война, я понял, что не смогу этим заниматься в России: «Подождите, я столько шел к этому, столько этим занимался, а сейчас должен просто перестать этим заниматься, потому что кто-то сказал, что это дискредитация или еще что-то?» Надо сказать честно, что это был эгоистичный порыв: я не планировал переставать заниматься журналистикой, что тогда, что сейчас.

Есть ли среди ваших друзей или близких те, кто поддерживает войну?

— У меня есть очень близкий друг детства, который поддерживает войну, потому что он военный. Мы с ним продолжаем общаться, и я бы хотел, чтобы так и было. Я не хочу с ним прерывать общение, помимо того, что просто очень его люблю. Я считаю, что поддержка войны в нынешней ситуации — это плохо. Как человек я это понимаю, и мы с ним эмоционально ссоримся, у нас не какая-то идиллия. Мы с ним регулярно ссоримся, но, мне кажется, что он как любой военный постоянно живет в подготовке к войне, к защите или нападению. Многие про это не думают, но неподдержка войны военными означала бы отказ от всего, что они знают о мире. Мне почему-то кажется, что это довольно странно — требовать этого от людей. Да, эмоционально хочется сказать: «Ну как же ты можешь поддерживать это, учитывая, что у тебя там могут быть родственники», но при этом головой я понимаю, что если сейчас резко все, о чем мы говорим, окажется неправдой, то это обрушится на нас. Готов ли я буду это признать? Мы продолжаем общаться, и я бы хотел, чтобы так и оставалось. Мы говорим и про войну, и не про войну, обмениваемся какими-то сводками: я ему отправляю материалы независимых медиа, а он мне материалы Z-блогеров. Хотя я и сам читаю Z-блогеров по работе. Мне очень повезло с родными — родные войну не поддерживают. Причем, скажем так, для меня лично это не было очевидно. Это очень тонкий момент, и в любой момент что-то могло пойти не так.

Расскажите про специфику работы в регионах России. С какими проблемами вы сталкиваетесь?

— Главная проблема, наверное, как и у всех медиа, это репрессии и дискриминация в отношении журналистов, дискриминационные статусы — иноагентство, нежелательность и так далее. Еще одна проблема — люди в целом меньше разговаривают. Допустим, «Новая вкладка» не иноагент и не нежелательная организация, но мы заблокированы, и для людей блокировка даже Роскомнадзором уже о чем-то говорит. Для них юридические понятия ничего не значат, они могут сказать: «Вы за наших или за этих ваших?» Плюс, в целом, мы живем в перманентном состоянии чеканья протоколов безопасности, когда человек едет в командировку, а в командировку ездят постоянно. Мне в этом смысле повезло, потому что я непосредственно с журналистами, которые куда-то едут, не работаю, но конечно, это очень сложно. Когда я общаюсь со своими коллегами, которые куда-то ездят или общаются с журналистами, которые куда-то ездят, я понимаю, что это такая головная боль. Со стороны властей могут быть проблемы, но здесь нам везет. Даже нам не то что везет, но мы готовимся к этому, всегда соблюдаем все протоколы безопасности, которые очень сильно усложняют работу. Но ты идешь на это, потому что иначе нельзя.

Можете назвать три материала «Новой вкладки», которыми гордитесь больше всего?

— Недавно вышел материал про рэпера, который читает на каком-то мало распространенном языке [на мансийском языке], но я забыл его название. Понравился материал Вани Козлова из Харпа, из поселка, в котором сидел Навальный. Он поехал туда после его гибели. Мне понравился наш давний материал 22-го года — «Жизнь и смерть рядового Фоминцева» — он мне понравился, но вызвал у меня какой-то ужас. . Он выходил совместно с «Новой газетой Европа». Я помню, там были какие-то детали, которые мне понравились с точки зрения журналистики, но они были очень неприятны с точки зрения простого человека. Например, как мама пытается открыть гроб для того, чтобы понять, есть там вообще кто-то или нет — это довольно тяжелая история. Но она точно оставила впечатление, я до сих пор помню её, уже два года как.

Что должно произойти, чтобы больше россиян стали относиться к войне как к проблеме, которая их касается?

— С точки зрения журналистики, мне кажется, ставить себе такую задачу, особенно в российских реалиях, это верный путь к выгоранию. Вряд ли что-то получится и, скорее всего, ты будешь чувствовать себя орущим в стену. Ничего не будет меняться. С человеческой точки зрения … Не знаю, у меня нет рецепта. Мне кажется, надо рассказывать истории, говорить, что происходит, как меняется Россия после начала войны. Это довольно банальный рецепт, но мне кажется, что, к сожалению, истории с поля боя мало влияют на сомневающихся людей. Это не потому, что я работаю в «Новой вкладке», но мне кажется, у историй, которые мы рассказываем, как будто бы есть больше шансов как-то повлиять на людей, заставить их о чем-то задуматься. И это не обязательно о войне — у нас был материал про людей, ищущих йети. У нас выходит довольно много материалов, помогающих людям задуматься, замедлиться и немножко посмотреть в сторону. Проблема же не только в войне — проблемы разные. Мне кажется, что и поддержка войны — это не проблема. Оголтелой поддержки войны не существует. Мне кажется, есть какое-то согласие, но оно является единственной опцией, за которую тебе ничего не будет. Поэтому, наверное, журналистам надо продолжать рассказывать истории «с земли», пытаться находить новые способы говорить о войне не напрямую. Опять же, люди, которые не поддерживают войну, и так все понимают, а если ты скинешь людям, поддерживающим войну, материал про то, как российский военный погиб и его привезли в какое-нибудь село в Иркутской области, он скажет: «Да, погиб, но это же война, что ж поделать». А дальше — почему эта война, зачем она, для чего, за что или кого он погиб — не пойдет. Мне кажется, человеческий мозг так не работает.

Как вы себе отвечаете на вопрос о смысле журналистской работы сегодня? Мы пишем, снимаем, а реальность к лучшему изменить не можем… Как с этим быть?

— Мне кажется, что важнейшая задача журналистики — это документирование и описание реальности. Важнейшая задача, которую выполняет, допустим, «Новая вкладка» и многие другие медиа — это нахождение «на земле». Нахождение «на земле» — это важнейшая задача журналистики. Журналист должен находиться на месте, видеть реальность, рассказывать, что происходит, и передавать это дальше. Мы не очень сильно можем повлиять на все, не можем свергнуть диктатора. Мне кажется, что наша задача именно в этом: рассказывать истории, быть «на земле» и при этом не быть оппозицией. Я в этом смысле очень консервативно отношусь к задачам журналистики и вообще — к журналистике. Мне кажется, мы не оппозиционная партия, и если мы становимся оппозицией, если мы становимся активистами, то мы подыгрываем тем, кто хочет нас такими выставить — российским властям или любым другим. Российские власти говорят: «Вы предатели и оппозиция, вы хотите развала России». Если ты выходишь и реально начинаешь говорить о каких-то таких процессах, они могу сказать: «Вот, смотрите, мы же вам говорили. Все это так и есть». Поэтому я стараюсь следить и за собой, и за своей журналистской деятельностью, и за своей деятельностью как медиа-менеджера «Новой вкладки», чтобы самому не стать оппозицией или оппозиционной партией, чтобы от нас никто этого не требовал. А если и будут требовать, то я буду отказываться, потому что это не наша задача. При этом, вы же понимаете, в оппозиции нет ничего плохого, она должна быть. Просто это не задача журналиста.

Каким вы видите будущее России?

— Господи боже. Такие вопросы любят задавать разные европейские и западные политики, когда ты с ними встречаешься. Они любят задавать вопрос: «Каким ты видишь будущее России?» Не знаю. Мне кажется, что все это, к сожалению, надолго. Хотел бы, конечно, чтобы все закончилось быстро, но мне почему-то кажется, что постепенно все будет только ухудшаться до какого-то момента, а потом что-то произойдет и вызовет перемены. Но войной все может не закончиться. Потому что, как мы знаем из истории, если диктатор или царь решил провести маленькую победоносную войну и обосрался, он не говорит: «Ой, ну все, расходимся». В исторической перспективе, может, это примерно так и происходит, но в рамках человеческой жизни это может быть очень надолго, и поэтому это может продолжиться и в Латвии, и в остальной Европе, а может очень быстро закончиться. Ещё конфликт может быть заморожен, и это тоже я могу представить, и, скорее всего, так это и закончится, к сожалению. В смысле, что просто попытаются договориться на условия, наиболее выгодные для России, а не для Украины или Европы. Несмотря на то, что война закончится и люди перестанут гибнуть, в России ситуация не улучшится, и поэтому не смогу вернуться я, или моя семья, или мои коллеги и друзья.

Что на ваш взгляд может остановить войну?

— Я думаю, что войну мог бы остановить Владимир Путин, мне кажется, тут все довольно просто. Если он сейчас выведет войска, то все, в принципе, закончится. Хотя, опять же, не факт. Может произойти разное. Внутренние процессы России могут остановить войну, но я не политолог. Когда ты смотришь какие-то стримы, хотя я стараюсь это не смотреть, это все кажется спекуляцией. Война может закончиться, если будет раскол элит? Ну, может. А может и не закончится. Если миллион человек завтра выйдут под Кремль на мирный протест? Может быть. А если протест будет немирный? Может быть и немирный. Это всегда очень интересно, это очень захватывающе обсуждать в баре или на стриме рассказывать, но, мне кажется, на самом деле, все это закончится так, как мы и не представляем. Моя задача как журналиста, задача моих коллег — просто все это фиксировать и все. На этом задачи, конечно, не заканчиваются, но конкретно в процессе нам нужно просто все фиксировать.

Вы хотели бы вернуться в Россию?

— Это сложный вопрос. Я знаю, что для многих он несложный, и все сразу отвечают: «Да, конечно». Мой краткий ответ: «Да, я бы хотел», но я не знаю, когда это случится. Если это очень надолго, то я склонен думать о том, что нужно строить жизнь здесь, где бы мы ни оказались. Кто-то может бороться, кто-то может горевать, все могут это делать, и у меня альбом Монеточки «Это было в России, значит было давно» вызвал самые приятные и теплые воспоминания, и грусть, и слезы, но мне кажется, что все-таки горевать — это, лично для меня, не выход. Я выбираю строить новую жизнь там, где получится. В целом, когда я жил в России, я всегда представлял ее частью большого мира. Я всегда думал о том, что буду журналистом, может быть, куда-нибудь поеду и у меня будет ассаймент в Европе или на Ближнем Востоке — где угодно. Я поживу там, потом в Россию, в Штаты, в Европу, хоть в Австралию. Мне всегда представлялось это наиболее благоприятным для меня вариантом — жить на две, на три страны. 10 лет пожить здесь и вернуться в Россию или, наоборот, жить в России, но на год уехать куда-то. Я всегда это представлял себе таким образом. Сейчас я, разумеется, каждый день думаю про Россию, о том, что было бы, если бы не было войны, если бы мы сейчас вернулись, если бы я не уехал, но я предпочитаю больше думать о том, как мне построить жизнь здесь, как мне реализоваться, что мне делать, где я буду растить своих детей, когда они у меня появятся. Сложно просто сказать «я хотел бы» — это зависит от очень многих факторов. Если все закончится через 10 или 20 лет, то многие из тех, кто в рамках этой передачи говорят: «Да мы на первом самолете вернемся», на самом деле не вернутся, и это абсолютно нормально. Поэтому я просто склонен смотреть на мир реально. У меня будут дети, которые будут рождены в другой стране, и я, наверное, должен буду их спросить, что они думают об этом. Просто их схватить и сказать: «Поехали обратно» будет плохо.

Чего вы боитесь?

— Я боюсь, что с моими родными и близкими что-то случится. Разумеется, я боюсь за их здоровье, но еще я боюсь, что с ними что-то случится из-за меня, из-за моей работы. Факт, что я выбрал эту работу, но это же очень эгоистично. Я их не спрашивал, просто сам решил быть журналистом. Несмотря на то, что и моя девушка, и мои родители, и моя семья меня во всем поддерживали, вряд ли они знали, к чему это приведет. И поэтому я переживаю, что с ними что-то случится, потому что, в отличие от меня, они это не выбирали. Я считаю, что если ты что-то выбрал, то дальше иди только вперед. При этом мы все чаще видим, что семьи публичных людей — журналистов, активистов, оппозиционных деятелей — страдают от деятельности своих близких. Меня это очень пугает. Плюс меня пугает, что мне не удастся показать своим будущим детям Россию. Мне сейчас 25 и даже если это продлится 40 лет, у меня все равно будет возможность, если со мной ничего не случится, показать своим детям Россию, в которой я жил, показать своих друзей. Никто из моих ближайших друзей не уехал из России, они все остались там. Наверное, такой шанс у меня есть, но при этом я уехал, когда мне было, кажется, 22, а сейчас уже 25. И я думаю: «А вдруг не получится?» Мне не хочется, чтобы это затянулось так, что я не успею им все это показать. Да и самому хочется увидеть дом. Это же дом.

Что дает вам надежду?

— Надежду дают мысли о будущем, на которое я могу повлиять. Возможно, я никак не могу на это повлиять, может быть, это все иллюзии, но работа дает надежду, дает ощущение того, что ты конкретно сейчас занимаешься тем, за что потом будет не стыдно и тебе, и твоим близким. Если говорить о России и войне, то надежду дает то, что все это не навечно. Это в любом случае как-то закончится. Не может быть такого, чтобы не закончилось.