Николай Касьян: «Путин никогда эту войну остановить не сможет»

Николай Касьян — политический активист из Москвы. Занимается общественно-политической деятельностью на протяжении 10 лет. Начинал как волонтер в Фонде борьбы с коррупцией. С началом войны уехал из России, но летом 2022 года вернулся, чтобы участвовать в муниципальных выборах в Москве. Собирая подписи для выдвижения, Николай общался с людьми, и для многих была важна его антивоенная позиция. Накануне голосования с выборов его сняли. И он снова уехал из России.

Николай верит, что поддержка Путина уменьшается, и в недалеком будущем перед нами может открыться окно возможностей.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Николай, я так или иначе занимаюсь общественно-политической деятельностью уже больше 10 лет. Я из Москвы, последние два года живу в Тбилиси.

С чего вы начинали вашу общественно-политическую деятельность?

— Изначально я начал волонтерить в «Фонде борьбы с коррупцией». Первая полноценная избирательная кампания, в которой я участвовал, была кампания Любови Соболь в Мосгордуму в 2014 году, примерно 10 лет назад.

Каким вы помните 24 февраля 2022 года?

— На самом деле я очень плохо его помню. Честно говоря, мне кажется, что я уже засыпал с ощущением, что что-то случится. Я помню, у нас накануне была встреча с друзьями, и всем уже было нервно. Это была очень нестандартная тусовка, потому что как всегда на кухне собралось какое-то количество друзей, но все разговоры были только про это. Мы до утра об этом говорили и, мне кажется, я уже в тот момент понимал, что все точно будет. Я пытался как-то готовить ребят, говорил им, что что-то будет, но они до последнего не верили. Когда я проснулся, я уже был готов к этому, насколько это возможно, потому что засыпал в ожидании подобного.

Когда вы уехали из России и почему?

— Я уехал дважды. Первый раз уехал почти сразу после начала войны. В России было довольно нервно, но я не хотел уезжать.Потом начали ходить слухи о закрытии границы. Мне казалось, что её не закроют, и я все ещё не хотел уезжать, но в итоге купил билет, поехал домой и собрал вещи за три часа до вылета. Потом я вернулся летом 22-го года.

В 22-м году вы вернулись, чтобы участвовать в московских муниципальных выборах, чтобы представлять людей, которые против войны. Расскажите, каковы были ваши ожидания?

— Ой, на самом деле был довольно трудный период перед этим, где-то месяц я никак не мог решиться. Выдвижение на выборы было запланировано заранее, у меня были преддоговоренности с командой. А потом началась война, и всем стало не до выборов, все немного забыли. По таймлайну уже пора было начинать кампанию, но случилась война, было непонятно, кто остается в России, кто уезжает, будут ли выборы вообще, можно ли их использовать, как их использовать и для чего в новой военной ситуации. До войны и после войны — это две разные ситуации. Конечно, ушло время на адаптацию. А потом, когда я был за границей, мне начали писать ребята из Москвы: «Вот мы хотели вместе с командой идти на выборы они все-таки будут, мы планируем в них участвовать и вести какую-то антивоенную кампанию. Ты с нами или не с нами?» Тут я встал перед очень сложным выбором, потому что, с одной стороны, я уже за границей, сейчас возвращаться в Россию опасно, у меня перед этим были обыски по делу ФБК, и идти на выборы в Москве под антивоенными лозунгами выглядело неоправданно рискованно, хотя внутри меня уже, конечно, было какое-то решение — я собирался ехать, мне очень этого хотелось. Я мучился и мыкался, так что в какой-то момент просто взял телефонную книжку и обзвонил, наверное, 20 человек, которым доверял в таких вопросах. Там было два-три родственника, два-три дружественных политика, с которыми я могу честно и открыто поговорить и взять у них совет, была пара журналистов и пара политтехнологов. Я просто сделал выборку из записной книжки, и статистика была примерно такая: 18 человек мне сказали: «Нет, это безумие, тебе нельзя возвращаться, ты просто идиот. Сиди в Германии и никуда не лети», один человек сказал: «Да, возвращайся», и один человек сказал: «Я не могу взять на себя эту ответственность, поэтому не скажу тебе ни да, ни нет», но я понял, что он хотел сказать да, но не смог этого сделать. Я долго мучался, а потом решил, что надо слушать сердечко, плюнул на все и вернулся, и ни разу не пожалел об этом.

У вас не было чувства опасности?

— Я, на самом деле, долго думал как буду возвращаться в Россию: пересеку сухопутную границу или на самолете. В итоге, за две недели до того, как я должен был улететь в Россию, у меня ещё не было куплено билета. И тут у меня умер лучший друг. Я полетел назад на неделю раньше и, честно говоря, в голове был скорее он, его похороны и встреча с родственниками, чем страх за себя. Вместо того, чтобы две недели себя накручивать, что сейчас я поеду в Россию, а там будет граница, а там будут задавать вопросы, я в тот же вечер покупаю билет. Мне уже было как-то не до этого.

В «Лучшей передаче о политике» вы говорили, что во время сбора подписей вы общались с людьми, и несмотря на то, что выборы были муниципальные, людям была важна ваша антивоенная позиция. Это была хорошая выборка по округу Хамовники или вы думаете, что сейчас люди скорее не поддерживают войну в целом?

— Тут надо сделать скидку на то, что это всё-таки центр Москвы, но в целом там было антивоенно настроено не просто большинство, а абсолютное большинство. За полтора месяца активной кампании без выходных, когда я каждый день три часа проводил на улице и три часа проводил в подъездах, у меня, как сейчас помню, было всего два провоенно настроенных человека. Один взял листовку, а через минуту догнал меня и сказал: «Тут написано, что ты против войны, так что иди на**р». Я сказал: «Окей, верни листовку, я дам её кому-то другому». И был один смешной случай. Я позвонил в подъезде в одну дверь — не открывают, звоню во вторую — не открывают, и вдруг, так бывает при агитации от двери к двери, все вдруг выходят одновременно, и у тебя уже не разговор один на один, а мини-митинг на лестничной клетке. Мне открывают сразу две двери, и у нас начинается диалог на меня и двух антивоенных соседок. Тут выскакивает их третий сосед, который, как выяснилось, был за войну, и видит, что выступают за свободу. Он начал было что-то говорить, но увидел соседок и как они на него смотрят, опустил глазки и молча закрыл дверь. Он в тот момент почувствовал себя маргинальным меньшинством. Он явно хотел что-то мне сказать, но увидел, что все вокруг со мной, и просто молча закрыл дверь. Это все случаи за полтора месяца. Уже были все те законы, уже начались посадки за фейки, но очень часто, хоть и явно с опаской и не все, но многие люди намекали, что они со мной. Тогда я впервые заметил, что зеркально отличает эту ситуацию от 2014 года. Я очень хорошо по себе помню тот год, потому что тоже много агитировал на улицах. Сейчас люди, которые поддерживают войну, очень неуверены, они чувствуют, что их как минимум не большинство. Противники войны — это, как правило, образованная, активная и социально включенная часть общества. А сторонники войны — это пассивное большинство, которое не имеет своего мнения. Куда дует ветер, туда они и подстраиваются. И когда это большинство оказывается в ситуации, что большинство-то испарилось, и на конкретно этой лестничной клетке ты сейчас в абсолютном меньшинстве, вдруг оказывается, что у них нет никакого желания кричать, что они за войну или за Путина. Им становится дискомфортно и страшненько. Они не понимают, что происходит. «Все же за, а я выхожу, и меня за это хейтят. Что происходит?» Поэтому они просто запираются у себя дома.

Как можно вести политическую работу в России, когда за любое неосторожное слово можно попасть в тюрьму?

— С рисками и «аккуратностями». Если ты все-таки добился того, что тебя и твои печатные материалы зарегистрировали в кандидаты, то есть то, что ты разносишь, официально зарегистрировано в ЦИКе, то это очень хорошо помогает. У меня были столкновения с сотрудниками полиции: «Что это вы раздаете за свободу и за мир? Как-то странно это все выглядит, молодой человек» — «Вот выходные данные. Что-то не устраивает — звоните в ЦИК, у нас сейчас выборы идут. Все вопросы, почему они разрешили это распространять, к ним».

Представьте, что вы прошли на выборах, но большинство депутатов за войну. Было бы возможно о чем-то договариваться в таких условиях?

— Это было бы возможно, и мы даже видим какой-то подобный опыт сейчас в Москве. Скорее всего, это просто нежелательная, может быть, не очень приятная, но стратегически верная работа немного не по военной повестке. Мы видим, что все оппозиционные политики, которые остались в России, к сожалению, обходят тему войны. Все понимают их позицию, за они или против, абсолютное большинство этих людей в первые дни, когда еще было можно, четко высказали свою позицию. А потом, под гнетом новых законов, им осталось только работать с людьми. Опять же, когда ты с этим человеком остаешься один на один, вы можете очень многое обсудить. У меня во время избирательной кампании было очень много кухонных разговоров, когда меня с лестничной клетки затаскивали немножко поговорить на кухню. Люди начинали говорить то, что они не могли сказать при соседях, а на улице и подавно. Это был 22-й год, а с тех пор стало гораздо хуже.

Имеет ли смысл заниматься урбанистикой в условиях войны?

— Урбанистикой — нет, но про это можно сказать по-разному. Вот мы поставили лавочку, и можно сказать, что это урбанистика, что мы сделали собянинскую Москву красивее, а можно рассматривать лавочку не как конечный результат, а как инструмент. Инструмент, вокруг которого мы объединяем людей, развиваем какие-то горизонтальные связи, учим людей работать друг с другом, прививаем культуру. И тут лавочка становится не объектом украшения собянинской Москвы, а инструментом и событием, вокруг которого люди выстроились, поговорили и вместе его сделали. У них появилось чувство единства и опыт совместной работы, что очень важно. Оказывается, что лавочка — это не какое-то украшение, а инструмент формирования сообщества.

Иногда нынешнюю ситуацию определяют как «тихая гражданская война». Вы согласны с таким определением?

— Я не уверен, что это гражданская война. Пока не очень прояснены полюса. Да, мы все видим активную часть общества, настроенную антивоенно, и мы видим условный лагерь Z-блогеров, который настроен резко провоенно, но в данной ситуации у нас нет оптики, чтобы по настоящему оценить этот разброс. Вот фланг ура-патриотов, «идти до конца» и так далее — насколько он большой? Когда сажали Гиркина, все проглотили языки. Насколько эти люди имеют субъектность, насколько они готовы отстаивать свои, прости господи, идеи? Есть ощущение, что не готовы. Есть ощущение, что в ситуации, когда условный центр власти вдруг пошатнется и каждая часть общества сможет субъектно выйти о чем-то заявить и на что-то начать претендовать, в этот момент все просто развалится. У них нет солидарности друг с другом, мы это видим: одного убивают — всем остальным похрену, другого сажают — все молчат. У них нет солидарности близкой к той, что на самом деле есть у либеральной оппозиции. Все говорят, что оппозиция срется и срется, но это политика, так правильно и так всегда будет. Никогда не будет никакой единой оппозиции, в которой все друг друга любят. У всех разные идеи и разные ценности, и надо просто понимать, в какой ситуации нам по пути и мы можем объединиться и закрыть на что-то глаза, ведь сейчас нам это не так важно, а когда у нас начинаются принципиальные различия и мы уже не можем о них не говорить. Тут-то мы и начинаем внутреннюю или публичную дискуссию. Но в целом, конечно, оппозиция гораздо солидарнее и сплоченнее. Я просто не вижу какого-то объединения с другой стороны. Есть ощущение, что это карточный домик. Пока есть бюджет, пока есть разрешение на то, чтобы все это говорить, это выглядят как устойчивый дом, а потом ты смотришь ближе, и оказывается, что он карточный. Такая вот иллюзия.

В конце августа 2022 года вас задержала полиция. Вам вменяли демонстрацию экстремистской символики, из-за этого вы не смогли участвовать в выборах. Что вы чувствовали тогда?

— Ой, это была смешная история. Какая у них была тактика: во-первых, у них было электронное голосование, которое в большинстве районов все перекрыло. Во-вторых, у них был еще один финт ушами. В самом начале лета они довольно массово отрезали многих сильных и уже действующих депутатов с сильными командами, шедших переизбираться и заново завоевывать свои места. Среди них был Сергей Цукасов с командой, в Академическом тоже была сильная команда. Двух-трех хедлайнеров и известных действующих депутатов, часто глав в муниципальных округах, превентивно сняли. А с остальными они, видимо, ориентировались на какую-то социологию, и подумали, что перекроют их ДЭГом. А где-то за две недели до выборов, видимо, вышла новая социология, и в Москве проведи восемь арестов: семь девушек и я. Мы все были из разных районов, только со мной задержали Таню Касимову, мы были в одном районе. Видимо, по свежей социологии мы вдруг начали проходить, поэтому в последний момент в авральном режиме нас начали снимать. Арест, обжалование, пока все это вступит в силу… В общем, финальное решение дежурной судьи в Хамовническом суде было вынесено ночью, за семь часов до открытия участков, когда уже были напечатаны бюллетени с моей фамилией. На следующий день мы ходили по участкам и видели, что эти несчастные члены комиссии всю ночь вместо того, чтобы спать перед трехдневными выборами, руками меня вычеркивали. Они на меня за это ругались, а я им говорил: «Так а я-то что? Меня сняли». Им, оказывается, сказали, что это я, гад, сам в последний момент снял свою кандидатуру, чтобы им ночью пришлось все это вычеркивать. Я помню, как меня задержали, и тогда не было страха, скорее только драйв. Я знал, что меня арестуют. Когда я приехал в Россию, у меня был базовый сценарий, что я только-только становлюсь кандидатом, может, проходит неделька, и меня арестовывают, потому что меня поддерживало ФБК. Я не думал, что мне дадут развернуть компанию. Они, на самом деле, совершили ошибку, потому что в тот момент, когда меня арестовывали, компания уже была развернута, мы уже месяц работали и нас все знали в лицо, мы распространили кучу газет. Когда меня задержали и увезли в суд, меня буквально на входе приставы спросили: «Ну, что, Николай Алексеевич, как у вас дела? Это же ты на каждом столбе висишь за мир и свободу, да?» То есть просто приставы уже знали наши лица. Им бы, конечно, снять нас гораздо раньше.

Почему вы уехали из России во второй раз?

— После кампании, когда прошли выборы, у меня была запланированная поездка к родственникам в Европу. Я планировал сгонять на неделю после выборов отдохнуть, собирался возвращаться. Я выезжал с другом на машине, а накануне объявили мобилизацию. В принципе, я все еще собирался возвращаться, но потом я выехал за границу, и ко мне тут же в 7 утра принесли повестки и разбудили бабушку. Потом жестче прошлись по ФБК, стали окончательно зачищать следы, то есть сильно выросли риски. Плюс то дело, ради которого хотелось рискнуть и казалось важным приехать в Россию, вроде как ушло. Работа с людьми, конечно, осталась, но яркой избирательной кампании уже не было, поэтому у меня и не было стимула возвращаться. Я подумал, что надо посмотреть, как все пойдет, и застрял.

В интервью «Свободе» вы сказали, что в 2025-2026 годах у нас появится окно возможностей, и что главное его не упустить. Как вы себе его представляете?

— На самом деле я это правда вижу. Из сегодняшнего дня очень сложно говорить о сроках, но я все ещё думаю, что это будет не далеко от 2026 года. Как всегда бывает в устоявшихся крепких автократиях, это не может быть движением с одной стороны — в обществе должен быть запрос. И он есть. Мы видим, что люди, которые поначалу поддерживали Путина и войну, сейчас просто зае**лись, извините за русский язык. Сейчас рекордное количество людей выступает за мир, и им уже не важно на каких условиях, главное, чтобы на Белгород бомбы каждый день не падали. Запрос в обществе, идущий вразрез с повесткой власти, есть, зреет и крепнет. При этом Путин никогда эту войну оставить не сможет, поэтому вроде как тут есть конфликт. С другой стороны, у людей вокруг него крепнет ощущение, что всё это дорога в никуда, что в какой-то момент он сдохнет, а мы останемся, и может случиться так, что обе эти стороны найдут друг друга. Когда-нибудь кто-то из элит подумает, что сейчас самое время сделать шаг навстречу. Тот же пригожинский кейс — мы все один день в прямом эфире наблюдали, как система рушится, и как-то так она и рухнет. Может это будет не Пригожин, а кто-то более либеральный, может это будут силовики, которые решат сыграть кем-то в наперстки за спиной главнокомандующего. Мы точно не знаем как это будет, но есть ощущение, что Путин просто физиологически стареет, что он не сможет все это долго держать в руках, а система, им построенная, на самом деле шатается, потому что у каждой группы свои интересы. Наверняка появится группа, которая многое потеряла в Европе, которая имеет какие-то заграничные контакты, и в какой-то момент они за спиной у Путина побегут к европейским чиновникам с мировой: «Давайте, размораживайте наши активы, а мы сейчас его порешаем», а Европа в тот же день скажет: «Да, конечно». Мы не знаем, когда это будет, но на примере Пригожина увидели, что что-то совершенно невероятное может реализоваться. Если не Пригожин, то кто-то следующий, у кого кишка не тонка.

Каким вы видите будущее России?

— Тут можно смотреть в разной перспективе, но в целом я вижу Россию демократической, с сильно развитыми и независимыми регионами, у которых много власти, много полномочий и много ответственности. Вместе с тем у них и много ресурсов, нет той истории, что все налоги мы посылаем в Москву, а потом Москва даст нам сдачу. Я вижу этот запрос у регионов, понятно, что Москва им надоела. При этом после начала войны было очень много разговоров про сепаратизм, что сейчас все разбегутся, а Россия развалится, что это неизбежно. Я не очень верю в этот сценарий. Тут, за границей, я гораздо больше общаюсь с региональными активистами, политиками и журналистами, часто они из республик. У меня есть друзья, которые пишут на своих коренных языках и ведут независимые медиа на родных языках. Пускай их носителей не так много, но им важно сохранять свою культуру внутри большой страны. При этом большинство против отделения. Они говорят: «Дайте нам нормально жить, дайте нам право преподавать в школах на своем языке». Мне кажется, что это будет просто фантастическая страна, в которой ты без визы оказываешься где-то, где такой язык и такая культура, а потом переезжаешь в соседний регион, и у тебя в школах уже другой язык и другая культура. При этом если вы смогли о чем-то договориться и жить все вместе, потому что вместе выгоднее даже экономически, если никто не в обиде — это здорово. Просто у президента должно быть гораздо меньше полномочий. Почти все полномочия должны быть спущены на уровень парламента, а президент должен иметь декоративную функцию, как королева Великобритании. Он должен ездить на саммиты, улыбаться, фотографироваться с другими президентами, идеально шутить в Твиттере и быть человеческим лицом страны, за которую не стыдно. А что и как делать — мы решим без президента.

Чего вы боитесь?

— По-настоящему я боюсь, что не смогу вернуться в Россию.