Подруга сказала: «Закрой рот и у тебя все будет хорошо»

Светлана — украинка. Родом из Луганской области. На события 2014 года смотрела глазами 15-летнего подростка. Вскоре уехала в Россию — родители увезли к родственникам в Белгород подальше от обстрелов. О том, как воспринимала происходящее тогда, почему многим в Донбассе казалось, что будущее с Россией лучше, чем будущее с Европой, и что сделала война с родственными связями, Светлана говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Света, я родилась в Украине, если быть точнее, то в маленьком городе Брянка в Луганской области. После начала обстрелов в 2014 году я переехала в Белгород, точнее, мои родители решили, что так будет лучше и безопаснее. Там я заканчивала колледж при Институте искусства и культуры на графического дизайнера, после чего переехала в Санкт-Петербург, где жила последние три года до 2022 года.

Что из себя представляла Луганская область до событий 2014 года?

— Я никогда не замечала, чтобы у нас притесняли русскоязычных и, конечно же, абсолютное большинство нашего населения было русскоязычным. Я училась в русскоязычной школа, но при этом каждое утро мы пели гимн Украины, держась за сердца. В шестом классе я перешла в другую школу в украиноязычный класс. Почему-то у меня была тяга к этому, мне очень нравился украинский язык. До 2014 года эта тема особо не поднималась, мои родители никогда не говорили о том, как им не нравится Украина и какие мы русские. Этот вопрос не стоял на повестке дня, но, как потом оказалось, они говорили, что их очень обижало отношение Украины. Мол, мы зарабатываем все деньги, у нас индустриальная часть страны, шахты, на нас возлагается вся работа, а Киев забирает себе все деньги. Это подавалось как причина того, почему они хотели отделиться и присоединиться к России, хотя кто им пообещал, что там их будут ценить больше и будут давать больше денег, мне непонятно, честно говоря. На тот момент я была довольно юная, мне было 15 лет, поэтому я могла ориентироваться только на мнение своих родителей или ближайших родственников, но я думаю, что это отражало мнение большинства, судя по тому, как все выглядит сейчас. Мой папа проработал в шахте 23 года, был водителем электровоза, а мама работала на металлургическом заводе начальником цеха. Это, наверное, был 2012 или 2013 год, завод закрыли, а маме не выплатили зарплату за последние месяцы, что тоже привело к обиде на государство.

Что вы помните из событий 2014 года в Луганске?

— Тогда я училась на первом курсе колледжа. Я помню период, когда началась революция в Киеве, и тогда же начали говорить про то, что нас будут ущемлять в русском языке. Родители говорили: «Вот куда хотят эти украинцы? В Европу? В Европе только неприличные люди. Мы будем дальше тянуться к своим корням». Тогда Россия забрала Крым и все начали с надеждой поглядывать на Россию, что она заберет и нас. Как будто бы это так просто и легко делается. Я прекрасно помню тот день: я заканчивала первый курс, сидела на занятиях, и тут нам объявили, что нам всем срочно нужно ехать домой, так как объявляется воздушная атака, возможно, сегодня в Луганске будут обстрелы. Нас всех отправили домой и, конечно же, всем сообщалось, что обстрелы будут со стороны Украины, так как Украина начала антитеррористическую операцию. Это тоже щекотливый момент: если ракеты летят в мой дом, то это война, но и Украину, конечно, тоже можно понять, потому что если часть твоей территории пытается отделиться, если кто-то пытается ее украсть, то надо бороться. Параллельно с этим у нас начали проходить митинги в поддержку России. Они вынырнули из ниоткуда, до этого не было повестки, что мы не нужны Украине, что она нас не ценит, не платит нам, но вот есть большой друг Россия, который нас заберет под свое большое крыло и даст нам денег из Москвы. Когда я ехала в Россию, то видела колонны танков, направлявшихся из России, видела грузовые машины, в которых очевидно было оружие. Мама и люди в том же автобусе говорили: «О, едут нам помогать. Сейчас мы быстренько все это закончим и заживем».

Почему людям казалось, что будущее с Россией лучше, чем будущее с Европой?

— Честно говоря, я думаю, что в наших регионах люди даже не слишком задумывались о жизни в Европе. Немногие там были и немногим близки эти ценности, потому что все-таки у нас люди жили попроще. У нас больше ценили тех, кто приезжал из Москвы или тех, кто ехал в Россию — это считалось более престижным. Все, что из России, казалось лучшим. Эта тенденция уже была, и ей способствовало то, что мы говорили по-русски. Не знаю, откуда у людей появился страх того, что у них отберут возможность говорить. Возможно, они привыкли ещё с СССР к тому, что все мы имеем общий язык, что было проще для коммуникации, что у нас такая культура, а теперь у нас как будто пытаются её забрать какие-то националисты из Украины. Я так не считала, потому что училась в украинском классе, и для меня это было частью меня, частью моей культуры. Для меня этот парадокс был непонятен. Почему мы в школе поём украинский гимн, но параллельно осуждаем и боимся того, что нам придётся разговаривать на украинском языке? У тебя же не забирают твою личность, даже если тебе придётся перейти на государственный язык.

Почему вы решили уехать из Луганска и почему именно в Россию?

— Когда начались митинги и обстрелы, мама сказала: «Давай мы съездим к родственникам в Белгород на лето, там безопасно. Чуть-чуть погостишь, здесь всё успокоится, что-то решится, и мы вернёмся». Мы приехали к родственникам, и тётя предложила мне сюда переехать, потому что там тоже был Колледж искусства и культуры. Мама вернулась и жила дальше в Брянке. Для меня это была хорошая возможность, потому что там жила моя двоюродная сестра, моя одногодка, а я всю жизнь была очень эмоционально связана с ней. Для меня это, конечно, была радость, вся политическая повестка для меня была на втором плане, я думала: «О, отлично, я буду рядом со своей сестричкой». Когда я переходила в украинский класс, меня спрашивали: «Ты же училась раньше по-русски, наверное, для тебя будет сложно. Давай мы для тебя будем иногда переводить на русский язык». Когда я перевелась в Россию, то там говорили: «О, тебе, наверное, сложно, ты по-украински только говорила, давай будем переводить». Я всем объясняла: «Нет, у нас же тоже по-русски говорят». Я думаю, что не все люди осознавали, что там действительно большое количество русскоязычного населения, потому что для многих Украина на тот момент была отдельным государством. Это сейчас они уже заражённые пропагандой говорят: «Мы же всегда были одним народом». У нас был учитель истории в Белгороде, который постоянно рассказывал, что учился вместе с Жириновским. У него была такая же манера подачи, он постоянно кричал. Во время занятия был удачный момент, когда он замолчал, а у меня возник вопрос. Я подняла руку и начала задавать вопрос, не дождавшись разрешения, а он на меня сорвался и говорит: «У себя в Украине будешь делать то, что хочешь, а сюда ты приехала и должна жить по нашим правилам. Ты должна спросить, можно ли тебе ответить, и тогда говорить». Я прямо опешила, а потом начала ему отвечать: «Ну, извините, у меня тут как бы вопрос». Он успокоился и через какое-то время после окончания урока меня спрашивает: «А ты вообще из какой области?» Я говорю: «Из Луганска» — «Ой, тогда извини, пожалуйста, ты же наша». Я тогда подумала: «А какая разница?» Для меня тут не было разницы, я была украинка. Для меня стало шоком, что у некоторых людей есть разделение, что есть Донбасс, который наш, а есть украинцы, которые больше прозападные и против России.

Как менялось ваше восприятие происходящего за время жизни в России?

— Когда я переехала, я была очень рада этому. Мне казалось, что тут все так хорошо, особенно после маленького города, в котором я жила. Я начала больше задумываться о причинах, почему происходит так, как происходит. Я начала читать антиутопии, и книга Оруэлла запустила некоторые мысли мне в голове. Я начала сопоставлять это с реальностью России. Украинская реальность так не выглядела. В России как будто бы считается нормой, что есть один правитель-царь, который всем управляет и тем самым упрощает жизнь своему народу, ведь им не надо принимать решений и думать об этом, а тем людям, которые не согласны, что-то обязательно будет за это. На моем пути появились видео Навального, сам колледж был довольно либеральным, потому что это все-таки Институт искусства и культуры, а там люди более раскрепощенные. Все эти темы обсуждались, как и митинги Навального. В семнадцатом году я впервые приняла решение, что, может быть, мне надо пойти и послушать, что там говорят. На тот момент мне было восемнадцать лет, я послушала все это и подумала: «Да, действительно, а почему нам не дают право выбора, почему у нас на Донбассе все так происходит?» И это потихоньку начало изменять мое восприятие и отношение к России, но вместе с тем я привыкала к своему новому дому, находила там новых друзей, и поэтому пыталась понять, что чувствуют там люди, что они думают. У меня не было такого, что сначала я очень любила Россию, а потом стала ее ненавидеть или считать, что там абсолютно все империалисты. У меня было чувство, что мне больше не нравится жить в Белгороде, мне не нравится продолжать жить со своими родственниками, потому что все-таки они очень много смотрели российского телевидения. Был такой момент, когда в Калифорнии горели пожары, и бабушка говорила: «Ну, хорошо, пусть они все там сгорят, Америка нам не нужна». Мне захотелось отделиться, но я решила, что назад возвращаться не хочу. После окончания колледжа я вернулась в Луганск, чтобы поступить там в университет, но для меня это стало настоящим испытанием. Люди после того, как слышали, что я живу в России, говорили мне: «О, вау, так здорово, такая молодец, что ты уехала в Россию. Мы скоро тоже присоединимся». Потом я подумала, что хочу переехать в город побольше, что хочу жить в Санкт-Петербурге. Я переехала, устроилась на работу и начала потихонечку обрастать знакомыми, близкими, друзьями, привыкала к городу. Со временем я начала замечать, что в этом городе живет какая-то необъятная тоска, она как будто бы начинала заражать моё эмоциональное состояние. Я открыла для себя, что если ты едешь в культурный город, то это не делает тебя культурнее. Так даже можно сказать про всю Россию и россиян, поддерживающих Путина. Чем меньше у тебя есть чего-то в карманах, чем меньше ты можешь достать чего-то из холодильника поесть, тем больше ты найдешь чего достать из телевизора, ведь это дарит надежду на то, что ты причастен к чему-то великому.

За 10 лет с 2014 года не появилось ли у ваших родных ощущение, что их обманули?

— Проблема в том, что у людей вырабатывается толерантность, и то, что казалось на тот момент чем-то страшным, со временем начало казаться нормой. И этот комендантский час, регулярные отключения воды и света — это как плата за светлое будущее, к которому мы идём. Когда мне это рассказывают, для меня это параллельная вселенная, приводящая меня в ужас. Я говорю, что это не нормально, а мне говорят: «А что делать? У нас так». Я говорю: «Давайте, переезжайте ко мне. Надо, чтобы вы узнали, что такое нормальная жизнь».

В Луганске ещё жива вера в «светлое будущее»?

— Это же был постепенный процесс. Сначала люди ждали, что Путин что-то скажет и поддержит Донбасс. Он сказал: «Да, я принимаю то, что вас обстреливает Украина, мы вас поддерживаем». Они порадовались, но все понимают, что процесс присоединения к России не такой лёгкий. Потом начали кормить завтраками, что вы получите российское гражданство и вот тогда заживёте как полноценные россияне, всё будет хорошо. Но как-то упускается тот момент, что если Россия признаёт тебя россиянином, это не значит, что остальной мир это принимает. Потом Путин начал говорить, что мы признаем вас независимыми государствами, опять же, для всего мира это ничего не значит. Потом начали говорить, что мы выдадим вам паспорта и вы будете россиянами, и выдали паспорта. С 2018-2019 года начинают выдавать паспорта, у всех очень большие надежды, «мы» наконец-то Россия, и всех не интересует то, что они вообще-то территория Украины. На тот момент обстрелы были не такими заметными, поэтому восприятие затуманилось, хотя все это никуда не ушло, всё ещё продолжалось, и у этого должна бала быть конечная точка. Конечная точка ставится 24 февраля, а наши люди, я имею в виду Донбасс, всё это время просили этого. Они тешили себя надеждой, ждали развития, ведь раз уже они получили паспорта, то теперь они уже Россия, так что давайте, защищайте нас официально. И Путин использовал это как главный предлог, ведь там теперь живут россияне — люди, имеющие российские паспорта. Самое печальное то, что люди действительно это сами выбрали. Сначала началась выдача внутренних паспортов «ЛНР», а на основе этих паспортов выдавались уже и паспорта России. Это происходило так: собирались большие автобусы, которые привозили людей в Ростовскую область, и в городе Шахты выдавались российские паспорта. Конечно, это было веской причиной начать полноценную войну, так как было очевидно, что большинство населения получит российские паспорта. У людей там нет выбора, они вынуждены получать российское гражданство еще до признания Россией независимости, так как дети, которые там рождались, не получали украинского паспорта по праву рождения, не получали украинского гражданства. Им нужен был хоть какой-нибудь документ, поэтому там ввели внутренние паспорта «ЛНР» и «ДНР», с которыми ты мог перемещаться свободно по своему региону и выезжать в Россию. Выдавались два вида российских паспортов — и внутренний, и загранпаспорт, но в них не стояла прописка, так как это все-таки считается территорией Украины. Многие сейчас ездят и получают по этим паспортам визы, а весь мир не задумывается о том, что это нелегально выданные паспорта.

Как изменило вашу жизнь 24 февраля 2022 года?

— 24-го у меня была утренняя смена в кофейне, я работала там бариста. Я поехала на работу и уже в пути увидела новости о том, что Путин объявил начало «специальной военной операции». Конечно, для меня это был шок, несмотря на то, что это не было сюрпризом. Я была тогда на смене с девочкой-россиянкой, и она ничего не слышала про эти новости. Я помню первого гостя в кофейне: мы открываемся, к нам заходит первая гостья и говорит: «А вы слышали? Война началась». Я говорю: «Ну, да» и ухожу — у меня слёзы. Слёзы не только потому, что это случилось, но и потому что я ощутила надежду. Если даже первый гость в нашем заведении говорит: «А вы слышали? Вот такая беда случилась», то есть надежда, что сейчас все поднимутся, что для всех это будет катастрофой, что все начнут что-то делать. Но, как мы знаем, этого не случилось. После своей смены я, пока ехала домой, смотрела на всех. Жизнь казалась абсолютно нормальной, а у меня наворачивались слёзы. Я смотрела на них и думала: «Эй, люди, что такое? Это же с вашей стороной сейчас наконец-то произошло. Это должно открыть вам наконец-то глаза. Сейчас у вас по телевизору говорят о том, что вашими руками творится катастрофа, а вы просто ходите и улыбаетесь. Это не главная тема в вашем разговоре?» На тот момент было ощущение, что у меня как будто кто-то умер. Через два дня я, мои друзья и моя сестра вышли на митинг в Санкт-Петербурге. Это был самый жесткий и самый тревожный опыт митингов. Жестокость была беспрецедентная, то, как избивали людей… Я навсегда запомню один момент: дело шло уже к концу митинга, мы шли понад домом, и тут резко подъезжает машина ОМОНа. Они перекрывают вход и единственный вариант — или бежать понад металлическим заборчиком, или забегать во двор, из которого нет выхода. И сердце тогда сильно забилось. Мы начали разбегаться в разные стороны, а они выхватывали тех, кого могли. Мне повезло, меня и никого из моей квартиры не словили, до нас не дотянулись. Но тогда я поняла, что этому очень сложно противостоять, с этим сложно бороться, и поэтому я могу понять россиян, которые не готовы рисковать своей жизнью, не готовы рисковать своей свободой, своей работой, своим будущим ради того, чтобы просто выходить и высказывать своё мнение, когда есть выбор: жить спокойно и все игнорировать или ставить всё на кон и идти под дубинку.

Когда и почему вы уехали из России?

— Наверное, я жила в Петербурге уже полтора года, как начала чувствовать очень много давления. Там много полицейских, гораздо меньше свободы, чем ощущалось в Украине. Я думала, что если я перееду в Украину, то тогда у меня будет больше перспектив с моим украинским паспортом, что я смогу найти там хорошую работу. Я рассматривала для переезда Одессу, потому что там тоже красивая архитектура, там прекрасные люди и благоприятная атмосфера в эмоциональном плане, это всё-таки курортный город. Я загорелась этой идеей, думала, что перееду туда, и поехала в гости к родителям в Луганскую область. Я сообщила маме, что хочу переехать в Украину, на что получила ответ: «Если ты поедешь в Украину, то ты мне не дочь». Это, конечно, разорвало моё сердечко, это была большая драма. Я думаю, она боялась меня потерять, потому что транспортное сообщение на тот момент все-таки было гораздо лучше с Россией, и идеологически ей была ближе, конечно же, Россия. На тот момент уже очень активно работала российская пропаганда, поэтому для неё это был нонсенс — я собираюсь поехать к врагам. Я говорила: «Мам, ну как же так? Это наша родная страна, у меня паспорт украинский». Это был скандал. Люди пожилого возраста умеют очень хорошо манипулировать своими молодыми детьми, чтобы заставлять их оставаться рядом. Я переживала, что её здоровье сильно ухудшится, что я буду виновата в этом, и приняла решение дальше строить своё будущее в России. После того тревожного опыта участия в митинге мы с друзьями продолжили думать, как можно действовать дальше, но уже не так радикально, не так ярко. Мы начали распечатывать наклейки с призывами идти против Путина, против режима, и расклеивали это по Петербургу. Ещё развешивали зелёные ленточки, которые на тот момент были сигналом, что ты не один. Они, правда, помогали эмоционально держаться. С ходом времени становилось понятно, что это ни к чему не приводит, что это мелочь, которая только может лишить тебя свободы, и должны быть какие-то более глобальные методы решения проблемы, в том числе через сплоченную оппозицию, которая должна направлять людей. Маленькие группки, которые расклеивают наклеечки и вешают ленточки, не слишком действенны. Эмоциональное состояние ухудшалось, я видела, как всё большее количество людей и моих знакомых уезжают из Украины в Европу. Я понимала, что у меня есть такая же возможность, что со своим украинским паспортом я также могу свободно туда попасть. Проблема была в том, что меня мучал моральный вопрос: «А заслуживаю ли я этого вообще?» Я списалась с одной знакомой, которая жила уже довольно долгое время здесь, в Германии, спросила у неё совета: «Как думаешь, стоит ли мне ехать? У меня есть такая возможность и мне сложно находиться в России. Я чувствую себя так, будто бы я под крылом врага. Я не могу принять тот факт, что у меня здесь, в России, всё хорошо и отлично. Через два месяца все уже привыкли к тому, что где-то там война. К нам ничего не прилетает, а у них разруха, у них смерти». И она говорит: «То есть ты имеешь в виду, что хочешь приехать в Германию и сидеть на их налогах, сидеть на пособии, при том, что твоей жизни ничего не угрожает? Закрой рот, и у тебя всё будет хорошо». Это, конечно, было весомым аргументом против того, чтобы ехать, но близкие меня поддерживали и убеждали, они говорили: «Нет, уезжай, тебе не надо здесь оставаться». Поэтому я приняла это решение, спустя два месяца купила билеты и через Эстонию выехала из России. Были опасения, что здесь люди будут ко мне предвзято относиться, что будут каждый раз спрашивать, откуда я выезжала, а почему жила в России, а почему у меня диплом российский, а как я вообще там оказалась. Но никто же не знает, что я чувствовала все эти годы, о чем говорила с людьми, как пыталась убедить их всех наконец-то открыть глаза.

Чего вы боитесь?

— Я боюсь того, что, находясь здесь, окончательно потеряю эмоциональную связь со своими родными, со своим папой, со своей мамой, что однажды случится момент, когда их не станет, а я буду винить себя, что искусственным образом оборвала эту связь. Чего еще очень хотелось бы, и при этом очень пугает? Победа Украина. Я объясню, почему. Мне бы хотелось, чтобы мой дом в Донбассе снова стал украинским, но вы же понимаете, как это происходит: если Украина начнет отбивать назад свои города, то они пойдут через мой родной город. Этот процесс не будет безболезненным, есть огромная вероятность того, что в процессе завоевания своих территорий назад Украина разрушит мой родной дом и моих родителей не станет. Это очень беспокоит и пугает меня, потому что я не уверена, что все может пройти так гладко, что Россия в какой-то момент скажет: «Да забирайте эти территории мирным путем», или что Украина скажет: «Мы готовы отдать эти территории, давайте налаживать отношения».

Война пришла не только в Украину. Регулярно обстреливают Белгород. Как это отразилось на родственных связях?

— После начала полномасштабного вторжения я как-то созванивалась со своей мамой и сказала: «Ты видела какой кошмар происходит с Харьковом, какой кошмар происходит с Бучей, с другими городами Украины?» А у нас в Харькове родственники живут. На это она мне ответила: «Мы 8 лет это терпели. Пусть увидят, каково это». Для меня это было шоком, потому что это же твои родственники. За эти годы накопилась такая обида, что она затуманила рассудок. Когда я с ней беседовала, я говорила: «Ты же помнишь, как мы вместе проводили время, как мы к ним ездили? Они же не нацисты, ты же знаешь это», и в ней как будто бы появлялся стыд за то, что она когда-то сказала. «Ну, да, это понятно». Со временем она даже иногда стала спрашивать: «Как там у них дела? Ты с ними созваниваешься?» Я думаю, что это важные шаги к, скажем так, выздоровлению. Родственники, жившие в Белгороде, были очень радикально настроены против Украины, они убеждены, что Россия все делает правильно, поэтому я с ними не поддерживала контактов. В какой-то момент, когда начались обстрелы Белгорода, мне звонит мама и говорит: «А мы поссорились с сестрой. Я разбита, я в шоке. Как она могла такое сказать?» Я спрашиваю: «Что же она тебе такое сказала?» Моя тётя начала говорить, что их обстреливают, мама ей ответила: «Мы все эти годы жили под обстрелами, поэтому я тебя понимаю. Это всё страшно, это всё плохо, всё будет хорошо», на что её сестра ответила: «Да что там у вас стреляли? Собрались, с автоматов немножечко пообстреливали друг друга и разбежались на 8 лет. А у нас по-настоящему, к нам действительно летят ракеты». В тот момент мама была очень удивлена, что её сестра так обесценивает её опыт. Но своя рубашка же ближе к телу, поэтому это было абсолютно неудивительно. Я ей сказала: «Ты видишь, что людям, поддерживающим Путина нужно только ощущение власти, силы и территории. Их на самом деле не интересует, что чувствуют люди там. Они на самом деле не чувствуют, что вы свои». То есть Донбасс для Донбасса является русским, но для россиян это всё равно часть Украины. Территория «наша», но люди не наши. «Почему вы не защищаете нас, настоящих русских в Белгороде, а этот их Донбасс защищаете?» Поэтому, я думаю, у белгородцев тоже возникает постепенная обида на государство за то, что они не видят достаточной поддержки и признания того, что есть проблема. Потому что тогда президенту России придётся признать, что проблема действительно есть, что война есть.

Что даёт вам надежду?

— Раньше надежду мне давал Навальный. Для меня он был связующей ниточкой. Была надежда, что всё поменяется, если поменяют власть, Навальный выйдет, и все дружно пойдут голосовать за него. После его смерти эта ниточка, конечно, оборвалась, и, к сожалению, нет людей, которые могли бы протянуть новую ниточку надежды. Сейчас остаётся неопределённость, которая является и плюсом, и минусом. Она тоже дает надежду, ведь ты не знаешь, что произойдет в будущем. А мне кажется, должно произойти что-то хорошее, потому что ничто не длится вечно, и как заканчивается всё хорошее, так заканчивается и всё плохое. Эта война должна обязательно закончиться.