Николай: «У моего отца серп и молот в башке»

Николай — фитнес-тренер из Санкт-Петербурга. До 24 февраля политикой интересовался поверхностно, «был ниже травы», опасался неприятностей. Многие его родственники — работники органов, а отец — бывший офицер полиции. Полномасштабное вторжение России в Украину стало для Николая импульсом к «пониманию, что не получится усидеть на двух стульях». Он оставил налаженную жизнь успешного тренера, продал квартиру в Питере и через границу с Мексикой перебрался в США. Теперь живет в Нью-Йорке, пишет антивоенные посты в соцсетях и ходит на митинги российских эмигрантов. «Главное — делать то, во что ты веришь».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Коля, мне 29 лет, я из Санкт-Петербурга, всю жизнь работал тренером. Сейчас я в Нью-Йорке занимаюсь тем же самым. Еще я музыкант, пишу свой материал, 12 лет играю на ударных, хотя бывали перерывы, и сейчас я пытаюсь учиться писать на электрогитаре.

Какие у вас были политические взгляды до 24 февраля 2022 года?

— Справедливости ради стоит сказать, что я занимал такую же позицию, как и многие: быть ниже травы, моя хата с краю — все вот это. Я, конечно, смотрел какие-то расследования Навального, следил за ФБК, знал про отравление. То есть я наблюдал за этим, но особо не интересовался, потому что чувствовал, что как будто бы есть негласный договор, что ли, если это можно так назвать: я туда не лезу, и ко мне никто не лезет. Но, конечно, я все это не поддерживал. У меня всегда был страх нашей системы. Он был по нескольким причинам, одна из которых — я сталкивался с этой системой. Допустим, был случай, это был пятнадцатый год, когда меня остановили полицейские, а я ничего не сделал. Я был трезвый, все окей, ночь, пять утра, это недалеко от Комендантского проспекта в Питере. Просят показать права, страховку, потом выйти из машины, а закончилось все тем, что я провел там два часа, пока сначала шмонали меня, потом машину, потом моего пассажира, хотя по закону, насколько я знаю, они не имели права этого делать. Сначала был только один полицейский, но потом подошли ещё двое, и уже втроем эти чучела в погонах начали психологически давить. Дошло до того, что они начали проверять ВИН-номера, лазать у меня под капотом, под сиденьями, в багажнике, пытались вскрыть заднее сиденье. А потом он сказал: «Давай выворачивай карманы». Я выворачиваю карманы, а он говорит: «А что это у тебя зрачки такие странные и расширенные?» Тут я понимаю, что это уже полное разводилово. Я ему говорю: «Чувак, окей, давай тогда приглашай понятых», потому что это уже было не серьезно. В итоге все это закончилось тем, что он реально позвал понятых, поручил двум другим полицейским меня отвезти на освидетельствование, и только после этого вернул меня к машине. Ну, да, это заняло часа три, и потом мне ешё надо было явиться в отделение полиции в том же районе, но я туда не пошел. Я рассказал про эту отцу, сказал, что это беспредел, а батя у меня бывший полицейский, точнее милиционер, подполковник в отставке. Он мне всю жизнь загонял одно и то же: если полицейские так себя ведут, значит, так надо. А я никогда этого не понимал. С какого хрена так надо? Почему это окей? Разве это нормально, что он пытается что-то мне подкинуть? Нормально, что начинается какой-то гон про мои зрачки? Это просто такая система. Из-за того, что у меня многие родственники так или иначе были связаны с органами, я всегда чувствовал, у меня как-будто на подкорке было понимание того, как работает эта система. Если полицейскому надо, то он просто за неправильное слово подкинет тебе в машину пакетик. Это система, которой стоит бояться, а если ты будешь пытаться что-то делать, то для тебя это может плохо закончиться, что мы сейчас и видим. Самых «отпетых» просто убивают, как Немцов, таких как Кара-Мурза или Яшин сажают, а людей вроде Навального убивают в тюрьме. И это мы только про верхушку говорим, а на нижнем уровне я вообще молчу, скорее всего всех просто сажают за те же донаты ВСУ. Это такая демонстрация: смотрите, что будет с предателями.

Ваш отец полицейский. Были ли у вас с ним политические расхождения?

— Мой отец уже в отставке, но, как любят говорить люди с совковой прошивкой: «Бывших не бывает, ты офицер на всю жизнь». Он всю жизнь таким был, у него голова немножко проедена. Он смотрит, что называется, тоннельным зрением, не видит ничего по сторонам и никогда не был нигде, кроме России. Поэтому в этом плане он достаточно узко мыслят. Независимо от наших отношений, я знал, что если я буду что-то где-то говорить, то это может плохо на нем сказаться, потому что сейчас он работает преподавателем в нескольких государственных вузах, а это значит, что его легко могут попереть оттуда. Ему надо семью кормить, у него жена и ребенок. Мои родители были в разводе, когда я рос. Мне было два года, когда они развелись, но отец у меня всегда был. Я всю жизнь чувствовал, что он хочет, чтобы я пошел по его стопам. Сначала он загонял мне про армию, про кадетский корпус. Я чувствовал психологическое давление отнего, но дело в том, что моя мама совершенно другой человек. Она очень демократичный человек, она всегда давала мне выбор и никогда про это не говорила. Хоть ее родители и были связаны с госорганами Советского Союза, с КГБ, но моя мама не пошла туда — она доктор.

24 февраля 2022 года. Каким был этот день для вас?

— Меня и моих друзей это очень серьезно выбило. Я помню очереди в банкоматы, когда пытались снимать доллары, как началось то безумие с продуктами, с туалетной бумагой. 24 февраля я сходил на работу, вернулся, мы встретились с двумя моими друзьями, и у нас было примерно одно состояние. Обычно, мы собирались поболтать, покурить кальян или просто пообщаться, а здесь кальян был, но все остальное было очень плохо. На нас всех не было лиц. У меня в ближайшем окружении нет людей, которые как-либо поддерживали бы это. Для меня это был достаточно серьезный удар.

Как вы выражали свое несогласие с войной?

— Мы обсуждали это между собой, но чтобы что-то масштабно высказывать — нет. На митинг ты не пойдешь, потому что уже все понятно — они прикрывались на тот момент ковидными ограничениями, и фсошники и нацгвардия стояли по всему городу. Я не знаю как в Москве, но в Питере, я уверен, они до сих пор стоят. Полтора года назад ты выходишь на Гостинку, и через весь Невский стоят бобики и полицейские в униформе. Ты сделай только одно неверное движение, и тебя сразу втроем-вчетвером примут. Я, наверное, что-то говорил в интернете, но не активно. Я не прямо огромные посты, потому что, опять же, для меня тогда многое началось. Когда я понял, что жизнь разделилась на до и после, я очень хорошо понял фразу: «Если ты не занимаешься политикой, то политика рано или поздно займется тобой».

Как восприняли войну ваши клиенты и коллеги по тренажерному залу?

— У меня есть одно наблюдение: тренер и клиент очень часто между собой похожи. Это ведь психологическая подстройка друг под друга. Я давно не работаю с людьми, с которыми мне не о чем или не интересно говорить, но это целая большая тема. Конкретно за своих клиентов я скажу, что не было ни одного, кто это поддерживал бы, но также не было и ни одного, кто бы яро выступал против или был оппозиционером. Это же как все устроено: ты начинаешь что-то говорить, и может пострадать, например, твой бизнес. А людям не хочется терять деньги и бизнес. Тем более зал — это общественное место. Ты немножечко разойдешься, а мимо пройдет коп или еще кто-то. Он сидит на соседней скамеечке и невольно слушает, что ты говоришь, а потом подумает: «А это что за черт такой? Ну-ка посмотрим». Это паранойя, причем, на мой взгляд, вполне обоснованная. По поводу моих коллег: большая часть делает вид, что ничего не происходит, опять же из-за страха. Но я понимаю, что многие из них хорошие ребята. 24-го мы все были в шоке, но уже прошло больше двух лет, два с половиной года, а они об этом не говорят. Я так не мог, в этом, наверное, разница. Начало войны пробудило во мне понимание того, что не получится усидеть на двух стульях.

Что подтолкнуло вас к отъезду из России?

— Первый камешек был заложен, когда началась война. Я начал не просто поверхностно читать истории и смотреть расследования, а мне стало интересно, откуда вообще все это взялось. Большинство людей в этом не разбираются. Я начал изучать предпосылки, что было до, сравнивал с другими периодами в истории не только России, а в мире. Я начал больше смотреть на факты, а не на теории. Есть такая хорошая фраза: «Как понять, что Путин врет? Он открывает рот». Он говорит, что мобилизации не будет, Песков говорит: «Да какая мобилизация, мы ничего не готовим», а через два дня ее объявляют. Какое может быть доверие к этим людям? Как можно доверять правительству этой страны, если оно врет на каждом шагу, как только есть возможность? Но я тогда боялся уехать, хотя понимал, что, скорее всего, это придется сделать. У меня была налаженная жизнь, своя квартира, своя машина, работа, все вроде бы хорошо. Второй важный период был, когда началась мобилизация. Я из Питера, это город, из которого тянули не так много людей, но среди моих знакомых сейчас двое находятся там со стороны России — один за бабки, второй из-за псевдопатриотизма. Цитата: «Ну, раз родина призвала, значит надо». Когда я его спросил: «А чего ты туда пошел?», тогда же еще не было этого разгона с деньгами, он мне сказал: «Ну, повестка же пришла, они все равно если что придут». А я думаю: «Ты что, совсем дурак что ли? Тебе заняться нечем?» У меня есть факты от людей непосредственно из Украины о том, как российская армия себя ведет на фронте, и есть официальное заявление минобороны о том, как они «не бьют по мирным городам». Тебе нормально идти и стрелять в людей? Для меня это вопрос гуманности. Я об этом много думал: я бы ни в каком виде не пошел, я бы просто сел. Я уехал в декабре 22-го, через два месяца после мобилизации. Я никогда не был в армии и всячески этому сопротивлялся. У меня была отсрочка по учебе. У меня нет военного билета, есть только приписное. Я официально в военкомате был раза три: первый раз — это когда в 16 лет все приходят, и потом два раза я приходил за отсрочкой по учебе. Несмотря на это, в октябре мне и моему старшему брату пришли повестки в военкомат по мобилизации. Было тяжело оторвать налаженную жизнь, была внутренняя борьба, но я понимал, это к вопросу о честности с собой, что если я останусь, то буду себя обманывать. Я не хочу сидеть и молчать, потому что мне есть что сказать, и я хочу что-то сделать. Но я не могу этого сделать, потому что в России меня за это посадят в тюрьму. В декабре 22-го я уехал во Вьетнам, позже, в апреле, я вернулся, потому что мне нужно было решить вопрос с квартирой. Я чувствовал эту тучу над головой, поэтому не пошел работать и просто сидел вот так несколько месяцев. В августе я уже уехал в США. Я ехал через Мексику. Я понял, что могу начать что-то делать, что-то открыто говорить, уже будучи в Мексике. Я знал, что отсюда меня уже точно не достанут. Но это было до того, как я оказался в Штатах. Я не знал, что будет дальше, но я понимал, что отрезал себе возможность вернуться в Россию в плане морального выбора. Я знал, что не поеду туда ни при каких обстоятельствах, даже если со Штатами не получится. Куда угодно, но только не туда.

Какой была реакция окружающих на ваши антивоенные высказывания в соцсетях?

— Какое-то время было фантомное ощущение, что сейчас тебя рука за шкирятник схватит. Первое время мне было интересно наблюдать, как люди в моих социальных сетях реагировали на это. Многие начали меня удалять из друзей, кто-то писал мне всякие неприятные вещи про то, что я «за хохлов, что ли?» У людей есть две опции: либо это поддерживать, либо сидеть, отмалчиваться и ничего не говорить. Большинство из моих знакомых занимает вторую позицию. Иногда я созваниваюсь с людьми из России, мы говорим, все весело, хорошо, но как только разговор заходит о политике, то сразу — серое лицо и «ой, давай не будем об этом говорить». А почему? Разговор невольно доходит до политики. Я вижу, как люди меняются в лице и не хотят это обсуждать.

Сейчас вы выходите на митинги российских эмигрантов. Какой в них смысл?

— Это помогает чувствовать свою принадлежность к людям, для которых это не пустой звук. Каждый раз, когда я выхожу на митинги, я понимаю, что это своего рода объединение людей, у которых есть что-то общее. Я заметил это не в первый раз, когда пришел на митинг, а на третий — когда погиб Навальный. Тогда я увидел, что люди по-настоящему очень сильно из-за этого переживают. Был траур, люди плачут, кричат — это было достаточно сильное эмоциональное состояние. Да, возможно, сами по себе акции ничего в России напрямую не изменят, мы это прекрасно понимаем, и российское посольство это понимает, ведь это очевидно, но люди делают то, что могут. Во-первых, мы не всегда до конца видим все смыслы. Во-вторых, эти митинги происходят по всему миру, что показывает другим государствам и их лидерам, что русские люди не такие, как принято считать. Не у всех язык засунут в задницу, не все мы поддерживаем эту войну.

Как отец отнесся к вашему переезду в США?

— Поначалу было нормально, а сейчас плохо. Сейчас просто из-за факта нахождения меня и моего младшего брат здесь с нами обоими не хотят общаться. Причем это они с нами рушат контакты, а не мы с ними. Я говорю отцу: «Зачем ты сам эти темы поднимаешь? Ты там, я здесь. Давай просто общаться как отец и сын. Какая тебе разница, что я думаю? Если тебе интересно, то ты спроси меня напрямую, что я думаю». А он судит по тому, что придумает, не задает вопросов. Это серп и молот, забитые в башку. Он сам построил себе картину мира, в которой все так, как он хочет, поэтому мы с ним и не можем контактировать. Он когда поддаст, начинает такое писать… Последний раз он мне писал очередную поэму на тему: «Вы, конечно, находитесь в Соединенных Штатах, но помните, что это страна, которая всегда была нам врагом, и ни в коем случае не поддерживайте никакие госструктуры в этой стране». Я ему говорю: «Ты сам начинаешь эти разговоры, а потом чему-то удивляешься». В последний раз я ему сказал: «Если ты не хочешь еще хуже испортить наши отношения, перестань мне писать эту дичь». С того момента он перестал. Но младшему он все ещё пишет, потому что он не может сделать так, как я. Он еще, скажем так, боится его. Несмотря на все, это не влияет на мое отношение к нему, я могу отделять эти вещи. Я все равно люблю отца, я рад, что он у меня есть, он многое мне дал. Просто в этом плане мы отличаемся. У него мышление осталось там, а мне досталось большее.

Как складываются в эмиграции ваши отношения с украинцами?

— Все-таки есть разделение, многие украинцы относятся к русским плохо просто потому, что они русские. Я о таком наслышан, но я ни разу таких людей не встречал. Не знаю, с чем это связано, но в моё поле зрения ни разу не попадали такие люди. Все люди, с которыми я контактирую, говорят со мной на русском, и я с ними говорю на русском. Не было такого, чтобы они из принципа не говорили на русском. Этого, кстати, я вообще не понимаю. У меня даже сейчас знакомых из Украины больше, чем из России.

Вы чувствуете личную ответственность за эту войну?

— Честно говоря, нет, но не потому, что я вот такой плохой, а потому что это же все политические моменты. Я, наверное, понимаю, почему люди чувствуют ответственность за это, но с другой стороны, непосредственно я этого же не делал. Я занимаю позицию, отличную от позиции моей российской власти, поэтому я не уверен, что в моем случае было бы нормально чувствовать какую-то вину за то, что делают они, и на что я даже не могу повлиять. Это же глупо — винить ребенка в том, что его родитель идиот. Люди, с которыми я контактирую, знают мое отношение к этому, потому что мы открыто об этом говорим.

Как вам дается эмиграция?

— Психологически и морально это, конечно, очень тяжело. Ты приезжаешь один, у тебя никого нет, ты не можешь просто заехать после рабочего дня к маме на чашечку чая. Я очень сильно переживал из-за этого и до сих пор переживаю, просто сейчас в меньшей степени, потому что я здесь уже девятый месяц нахожусь. Поначалу очень тяжело с документами, непонятно, что и как работает, непонятно, куда идти. В плане языка проблем не было, потому что у меня английский разговорного уровня. Разумеется, было понижение качества жизни. В России я жил в своей квартире, не в съемной, зарабатывал бабки, сидел дома, курил бамбук и играл в PlayStation, а летом ездил на машине на озера, на дачу, а сейчас я сижу без машины в комнате за тысячу долларов, размером одна десятая от моей квартиры. Я еще не сделал под себя квартиру, так что, конечно, в этом плане было тяжеловато. Но сейчас, я ценю то, что у меня есть. То, что я построил за девять месяцев — это очень хороший результат. Поэтому в этом плане мне сейчас хорошо. Я работаю, люди ко мне приходят, и я зарабатываю больше денег, потому что здесь два часа моей работы стоят, как десять часов моей работы в России.

Чего вы боитесь?

— Честно сказать, я больше боюсь не за себя, а за людей, которые для меня дороги. Я боюсь, что с ними может что-то произойти, даже если я сейчас сделаю что-то такое, что не должны повлиять на них, взять те же митинги. Это основной, наверное, страх. За себя я не боюсь, потому что я уже здесь, я один из миллиона и никому здесь, в Америке, не интересен. В России, да, в России меня бы, скорее всего, приняли.

Почему вы решили дать это интервью?

— Я знаю, что есть люди, которые посмотрят это из России и, возможно, поймают себя на неуверенной мысли: «Блин, я тоже думаю уехать, но у меня здесь все есть и я боюсь». Чтобы люди понимали, что главное делать то, во что ты веришь. Если ты чувствуешь, что не можешь там находиться, что на тебя все давит, что ты не можешь вот так, то придется выбирать нужный стул. Я знаю, что многие реально боятся этой неизвестности. Это глобальные изменения — смена места жительства. А когда у тебя все есть, как было у меня, это намного сложнее. Ни хрена себе — продавать квартиру и вообще все, что у тебя было в России. Это, в первую очередь, очень сложно психологически. Второе, вероятно, это услышат люди смежных взглядов, может быть, более оппозиционных, может, меньше, но мы все сидим в одной лодке, и об этих вещах важно говорить. Третье, просто высказать то, что я на самом деле думаю, потому что есть такая возможность.

Что дает вам опору в жизни?

— Мне помогает чувствовать почву под ногами то, что я верю в то, что делаю. Конечно, у меня возникают сомнения, но, когда ты вот так резко меняешь свою жизнь, у тебя как в игре открываются новые способности — ты видишь гораздо больше, чем видел до этого. Я понял, даже прочувствовал, что значит в бизнесе: «успех — это 99% неудач». Потому что здесь я пробовал множество различных проектов. Я пробую, вкладываюсь в них, и из этого реально 99% не получается. Но потом получается в другом. Я знаю, что наступит момент, когда стрельнет любое из тех дел. По поводу моментов, связанных с политикой: для меня родина — это не государство. Для меня родина — это моя даче, по которой я скучаю, мой район, мой городу. Для меня Санкт-Петербург — это самый лучший город, в котором я был, с точки зрения атмосферы и архитектуры. Я очень люблю этот город, это мой родной город, я всю жизнь там прожил. Я был много где, но лучше него я не нашел ничего. У меня есть такое ощущение, что я туда вернусь. Но вернусь не родственников увидеть, а совсем. Я верю и надеюсь, что придет время, может быть, лет через двадцать, когда я буду уже не совсем молодой, но что-то очень сильно повернется в лучшую сторону. Я хочу в это верить. Я вернусь, потому что хотел бы принять в этом участие. Если придёт момент, когда Россия встанет на правильный курс, я хочу принять участие в этом. Я хочу сделать эту страну лучше.