Пётр Грачёв: «Хочу вернуться в Россию, которой нет»

Пётр Грачёв – поэт, музыкант, преподаватель математики. Свои стихи он выкладывает в телеграм-канале. Пётр уже подростком был «политически заряжен», участвовал в митингах и не любил Путина: «Протест – бессмысленная жертва, но это не повод не протестовать»

В интервью он рассказал о том, как его задерживали, как убежал от полиции и уехал из России, о z-поэтах и о тревожных снах о России.

Расскажите о себе.

– Меня зовут Пётр Грачёв, я из Петербурга. Я многопрофильный, занимаюсь разной деятельностью. Я музыкант, вокалист панк-группы «Формация Лимон». Пишу стихи. На данный момент работаю учителем математики. Устраиваю поэтические вечера в Тбилиси.

Как война изменила вашу жизнь?

– Радикально, радикально война изменила мою жизнь, и мне пришлось переехать. Мне вообще в последнее время кажется, что уехавшие во многом уехали случайно. И, наверное, и про меня это в некоторой степени можно сказать.

Я никогда не планировал покидать Петербург, откуда я приехал. 3,2 года назад покинул и с тех пор здесь живу. У меня была в России музыкальная группа. Я не собирал там стадионы, но в Питере, в Москве раз в 3 месяца мы выступали. Сейчас этого нет. У меня была возможность общаться со своей семьёй тет-а-тет. Сейчас её, опять же, нет. Может быть, в моей жизни стало чуть меньше политики, потому что я всегда был очень политически заряженным человеком. А с тех пор, как я уехал, какие-то акции прямого действия мне стали недоступны, то как бы и думать об этом я, может быть, стал чуть-чуть поменьше.

Когда и почему вы уехали из России?

– Причин на то было много, на самом деле. Уехал я 6 или 7 марта 2022 года в город Самарканд. Я улетел из города Санкт-Петербурга. Из Самарканда уже на перекладных доехал до Ташкента и через месяц из Ташкента улетел в Тбилиси.

Почему я уехал? Наверное, последней каплей стала история моего задержания в России на протестах против начала войны 24 и 26 февраля. Дело в том, что я, как я уже сказал, довольно политически заряженный человек всегда был, наверное, лет с десяти, наверное, да? Наверное, лет с 13 мне, или даже, может, чуть пораньше, стал неприятен Путин. И как бы то государство, которое он строит. Я всячески интересовался любыми оппозиционными движениями, которые вообще есть в России. В целом я участвовал в акциях самых разных политических деятелей и сил. Так уж получилось, что никогда почему-то, хотя это были зачастую акции несогласованные, но мне как-то всегда везло, меня никогда не арестовывали. То есть там иногда я убегал, иногда просто всё было довольно спокойно и безопасно.

А 24 февраля я, ну, когда, в общем, случилось то, что случилось, было как-то очевидно, что-то надо делать. Ну, в общем, невозможно было сидеть. И с парой моих друзей, с моей тогдашней пассией, вышли не на Дворцовой площади, а на площади перед станцией метро Гостиный двор. Ну, это довольно такое стандартное место для всяких несанкционированных акций в Петербурге. Вот там, например, проходила «Стратегия-31», в частности Эдуарда Лимонова, одно время именно там, если я всё правильно помню. И как-то так. И это на самом деле не очень удачная точка в Петербурге, потому что там нет такого пятачка, откуда ты видишь довольно далеко вокруг себя. То есть рядом с тобой может быть полицейский за углом, а ты этого как бы не увидишь. И в общем, меня там повязали. Не то чтобы я вёл себя как белый и пушистый. В общем, я на самом деле показал средний палец в камеру, которая меня снимала. И опрометчиво отвернулся в этот момент, и на меня как бы упали двое полицейских, и поволокли меня в автозак, в результате чего получился замечательный кадр, который вот есть у меня в канале, сделанный Давидом Френкелем из «Медиазоны».

Интересно, что был гендерный состав. Вот, по крайней мере, в том автозаке, в который меня взяли, я думаю, что это связано с характером протестов, что это были протесты против войны. Но в нашем автозаке было, считая меня, четыре человека мужского пола и, наверное, 15–16 девушек. То есть в основном это были девушки, которые, ну, вот мне кажется, что это, возможно, связано со страхом, что вот прямо сейчас всех мобилизуют, кто, значит, не пошёл.

Да, забавный момент был. Нас отвезли в отделение, мы там ночевали, вот, и там были, значит, ну, нары. Вообще там явно как бы просто на камне кусок лакированного дерева. И там явно была камера, в которой мы вот вчетвером сидели, рассчитана на троих. Вот мы там поместились кое-как вчетвером. И тут где-то в 3:00 заводят пятого. А, и это какой-то узбек, которого остановили за вождение без прав. Вот его в 3:00 ночи заводят. Вот он заходит, закрывают за ним камеру, а он так оглядывает нас и говорит: «А что вы здесь все сидите? Вы же русские». Вот. И это был первый раз за этот вечер долгий, когда стало забавно.

На следующее утро нас отвезли в суд. И тут мне дико повезло, как часто это бывает. У нас было четыре судьи, и трое судей всем давали просто сутки. Ну там по 10 суток обычно. Вот. И я единственный из четверых вот парней, которого судили, которого судил тот судья, который не давал всем подряд сутки. Вот. И мне дали штраф. И я единственный из четырёх парней вышел оттуда вот на следующий день, как бы в день суда. Вот. И там были и девочки, которым сутки дали. И в общем, стало мне грустно, что меня так отпустили.

Там из тех, кто там остался, 11 суток дали Валентину Хорошенину, который сейчас проходит по какому-то делу в России, вот по делу «Весны», по-моему, на самом деле потрясающий человек. У него такой, его, во-первых, все знали в этом полицейском участке, все менты. Они такие: «А, Валентин, привет, как обычно тебе». Ну и при том, что он как бы от «Яблока» был, да, он такой скорее нацбольский, у него такой дух вот старых национал-большевиков. Меня поразил этот молодой человек. Ещё там был поэт, тоже сейчас я забыл его имя. Никита Северхин. Да, Никита Северхин тоже вот в этой же бригаде был. Ну, в общем, да, нас отпустили, вернее, меня отпустили на следующий день со штрафом, и стало мне очень грустно.

Ночку я дома всё-таки переночевал с двадцать пятого, то есть двадцать пятого был суд, двадцать пятого заночевали. Заночевал я ночью. И, в общем, двадцатого шестого решил, что надо снова выходить. Хотя, ну, там всё ещё выходило сколько-то людей, то есть всё ещё какая-то движуха происходила в том же месте. Но я подумал, что, ну, в этот раз я буду очень аккуратен, буду оглядываться, вертеть башкой. Ну, в общем, минут 10 я там протусил на Дворцовой площади, и меня сзади такие приняли и поволокли второй раз в автозак. Вот. И сажусь я уже в автозак и понимаю, что, в общем, сейчас меня на месяцок, наверное, упекут. То есть мне было очень грустно даже ночь там проводить, а тут, наверное, будет месяц. И в общем, мне довольно грустно.

Я тогда жил с женщиной, и у нас была кошка, и ключи от квартиры были только у меня и у женщины. И тут мне звонит мой близкий друг, когда я уже сижу в автозаке, и говорит, что в общем, женщину мою тоже взяли в полицию, как бы ключи от квартиры только у меня и у неё, а у нас дома кошка, которую надо как-то ещё кормить. В общем, мне стало совсем грустно.

И дальше произошла следующая ситуация. Мы подъехали к участку. И вот когда меня первый раз двадцать четвёртого убрали, там автозак, он остановился, ну вот в метре от полицейского участка. И как бы путь из автозака в участок, он был как бы 2 секунды длиной, 1 метр, и на этом одном метре стояло шесть полицейских. А тут было не заехать прямо к участку, и автомобиль встал, наверное, метрах там в семидесяти от участка. И полицейские принялись вот водить конвои. То есть каждый полицейский выходит с человеком, ведёт его. Ну как бы они собираются в группки там по семь, по восемь человек, пара полицейских человек, и в общем, ведут их в участок. Я понял, что в очередной группе я первый. И вот я выхожу со своим полицейским первый, и я вижу, что он на меня не смотрит, и он меня за руку не держит.

Я вообще человек не очень смелый, честно говоря, скорее трусливый, но что-то тут у меня ударило в голову, и я побежал. А за мной тут же, ну, то есть этот не схватил меня за руку, но тут же сели люди в машину и поехали за мной. Я завернул за угол. Это было, я не был конкретно в этом месте до этого, но я понимал, что это район станции метро «Академическая», то есть север города. Я завернул за угол, они за мной за угол. И я вот бегу по тротуару, они уже за мной как бы едут по тротуару. Вот при желании они бы меня, конечно, задавили. Но тут такого желания, очевидно, не было. За что им спасибо. Тут справа появляются, значит, два шлагбаума, и я как бы ныряю под эти два шлагбаума. Ну и, конечно, они при желании, если бы они побежали, они бы меня догнали, конечно. То есть я вот вышел, я уже на полных, на полных издыханиях как бы бегу. Они останавливаются у этого шлагбаума, им до меня метров 30, но они решили за мной не бежать. В общем, они меня отпустили. Я как бы ещё там метров 25 кое-как пробежал. И когда понял, что за мной не бегут, остановился, проблевался от стресса. Вот поехал ночевать к другу и, в общем, понял, что надо уезжать из России. Как-то так.

Нет шансов не быть подмоге…

Нет шансов не быть подмоге,
и потому мы победим.
Протест. Шизофрения Бога.
Шизоидный уклад.
Протест бессмысленная жертва,
но сила там, где смысла нет.
Живёт прыгун вулкана жерла,
умрёт спешащий на обед.
Мы тонкий лёд под хлипкой лужей,
раздавленный сынком мента.
В пути до школы, не чтоб хуже,
а просто так, забавы для.
Но солнце выглянет, растопит,
и снова лужа, снова лёд.
Да, хлипкий, но сынка в окопе
глядишь, когда-нибудь убьёт.
Судьба назначила нам цену.
Не обратим этот процесс.
Мы черви в жопе офицера,
но это офицер СС.
Так будем жрать кишки его,
писать сострочно имя Вовы,
пока ебло не встретит нож
пацанчика из-под Львова.

Расскажите о своём опыте участия в митингах. Что это для вас значило?

– Сейчас мне это даже кажется несколько, ну, понятно, наивным, но, может быть, в этом был даже несколько карго-культ, то, что, чтобы гражданское общество появилось, ты должен типа вести себя как гражданин. То есть это единственный путь. Вот. Но мне просто казалось, что, ну, если, я не знаю, это как бы, если я этого не буду делать, то как бы мои менее пассионарные соседи тем более этого не будут делать. Вот. И мы так никуда вообще не придём.

Я просто, наверное, всегда понимал, что я как-то именно политически больше заряжен, чем любой мой как бы сверстник средний. И мне казалось, что, ну, если кто-то должен это делать, то это типа я. Вот, наверное, так. Очень по-разному это отдавалось. Но вот я помню, когда Навальный вернулся в двадцать первом году, я прямо обалдел от того, какие толпы людей вышли на улицу. То есть мне показалось, что это прямо очень много людей. Вот именно когда Навальный возвращался, даже в Питере. Меня никогда не пугала маргинальность протеста. Вот в чём дело. То есть мне казалось, что типа ну и что? Что типа нас мало там и только нам это не нравится. Мы всё равно как бы заявим о себе.

Я считаю, что исторически как бы, да, вот в нулевые годы особенно, ну, особенно там с 2000 по 2008, ну, людей, в общем-то, всё в России устраивало, то есть большие массы. А очень многих из тех, кто сейчас считается там одним из главных оппозиционеров, всё устраивало. Там Марат Гельман проводил выставки в Москве в 2008 году. Я не знаю, там, были модные журналы, глянцевые, глянец. Вот эти Авдотьи Смирновы все были и прочее. Казалось, что людей в целом всё устраивало. То есть вот в нулевых протест абсолютно какой-то маргинальной историей был, если не считать там монетизацию пенсионных льгот, где там пенсионеры перекрывали улицы. В общем-то, кроме нацболов никто особо и не протестовал. Вообще даже, по-моему, лозунг «Путин должен уйти» придумал Лимонов в 2000 году.

И всё как бы изменилось в году в одиннадцатом, да, в двенадцатом. Но что-то что-то нехорошее случилось, видимо, 7 декабря 2011 года, когда митинг в Москве с площади Революции перенесли на Болотную площадь. И как бы дальше из этого болота, из Болотной площади, оппозиция так и не вылезла.

В стихотворении «Нет шансов и не быть подмоге» есть такие строки: «протест – бессмысленная жертва, но сила там, где смысла нет». Вы разочарованы после стольких лет участия в протестах?

– Да, вот в том-то и дело, что нет, потому что я как бы исходил из какого-то декаданса, то есть я никогда не очаровывался, поэтому мне не в чем было разочаровываться. Вот опять же о нацболах. У Прилепина в романе «Санькя», да, это роман про то, как, значит, национал-большевики устраивают революцию фактически, то есть такой протестный роман. Там есть момент, когда герой, значит, по-моему, либерал, говорит главному герою, герою, который нацбол, типа, «ну, вы же понимаете, что вы проиграете, что у вас нет никаких типа шансов, что вообще у этого предприятия нету никакого успеха. Вы никогда, вы всегда будете маргиналами. Вы ничего никогда не добьётесь». Вот на что главный герой отвечает: «Ну, конечно, конечно, мы из этого исходим, типа, и в этом наша сила».

Вот, наверное, что-то такое было у меня. То есть мне казалось, что никогда ничего не получится. Но вот я бы очень удивился, если бы получилось. Ну вот ничего и не получилось. Да нет, протест, конечно, бессмысленная жертва, но это не повод не протестовать.

Война изменила ваше отношение к политике?

– Ну, я перестал себя считать субъектом этой политики в том или ином виде просто. То есть, ну, я не считаю, что там, выходя на улицу в Россию, я там как-то был субъектом каким-то политики, но это было доступное мне действие, да, а сейчас как бы нет даже такого доступного действия.

Ну, находясь в России, там, выходя на очередной митинг, я мог там написать ВКонтакте, типа, «давайте выйдем вот туда-то». Вот если я как бы сам выходил, то это было валидно. А сейчас, ну, я ничего такого написать, разумеется, не могу. Вот поэтому даже дело не в том, что интерес ослаб, а просто, ну, я вышел из этого уравнения просто, и я не хочу делать вид, что я из него не вышел.

И я бы вырубил в России все берёзы…

Я бы вырубил в России все берёзы,
чтобы шайки перекормленных бледин
было не о чем пролить хмельные слёзы,
было нечего в моей стране любить.
Не жалел бы снеженные руки,
но лесничью мудрость перенял.
Там, где лес пожён был или срублен,
вновь восходит серый березняк.
Так и мрази власть мущих россыпь
продолжает прежний путь ко дну.
И я бы вырубил в России все берёзы,
только тщетно это. Новые взойдут.

Как война отразилась на вашем творчестве?

– Возможно, я был не прав, но мне всегда казалось, что любое творчество, оно сколько-то политизировано, даже если ты как бы этого не хочешь. И я никогда не стеснялся писать агитки, какие-то песни-агитки там. Ну, у меня есть там антипутинская песня, условно говоря, где понятно, что она антипутинская. Я там писал рэп про то, что Путин плохой, писал там стихи про то, что Путин плохой. Но для меня всегда было важно, что я это делал, оставаясь в России.

И я на самом деле довольно много написал там и песен, и рэпа, и стихов про там политическую ситуацию в России, потому что мне это казалось безумно важным. А сейчас эта тема, она как бы ушла из поля моих тем. Ну потому что я считаю, что мне как-то не очень с руки этим всем заниматься, сидя в Тбилиси.

И как бы, если раньше я писал там про то, что Путин плохой и давайте как-нибудь иначе, то, ну, в Тбилиси недавно написал песню про стриптизёра. Вот я считаю, что это мой большой успех. Опять же, кстати, в России, может быть, у меня не получилось бы написать песню про стриптизёра из-за ЛГБТ-шных законов, то есть как бы пользуюсь чем могу.

Как вы относитесь к Z-поэзии? Кто-нибудь из ваших знакомых стал таким поэтом?

– Как ни странно, да, я сам удивился. В общем, ну я не то что крутился в питерской поэтической тусовке, но есть два человека, про которых я узнал буквально недавно. То есть я зашёл ВКонтакте спустя многие годы и узнал, да, что оказывается, у меня среди знакомых есть два Z-поэта. Один. Ну, он мне, в принципе, никогда не нравился, Игорь Никольский. То есть мы с ним как-то участвовали в поэтических соревнованиях. А второй более интересный персонаж, Аксель Кабоке, его настоящий, по-моему, Александр Александров, ну, этот парень прямо воевал, то есть, ну, я к нему хорошо относился, он всегда такой, у него, значит, про солдат он любит читать, про Первую мировую, про Вторую мировую. Вот у него есть такая люксембургская группа «Роум». Они всегда тоже вдохновляются войнами, но как бы не с милитаристской точки зрения, а как бы с точки зрения сострадания солдатам, которые, значит, куда-то воюют. Вот. И вот у него что-то такое же было. Я как бы недавно зайдя увидел, что, да, воюет в Донецке, там какие-то тоже презентации делает. Честно говоря, ни про того, ни про того я не могу сказать, что я какое-то великое их стихотворение читал с тех пор, как значит всё это произошло.

Но я считаю, что, конечно, «Словно хуй драчёный в жопу пидора» — это сильная вещь Дениса Чернухина. Он такой феномен, да. И вот у него как бы все его патриотические стихотворения, они парадоксально очень изобилуют именно вот гомосексуальной эстетикой, причём эстетикой гомосексуального изнасилования. То есть он там постоянно кого-то насилует, и исключительно мужчин вот в своих текстах. Интересный персонаж.

Но, а в целом просто, наверное, те люди, которые стали Z-поэтами, ну, какой-нибудь Александр Пелевин, вот, например, да.

Простите, что я не уеду.
Простите, я очень плохой.
Я буду ужасным и тёмным
с ужасной тёмной страной.
Ужасная, тёмная, злая,
большая, родная. моя.
Ах что же мне с нею поделать?
Простите, простите, друзья,
простите, что я со своими.
И если своим тяжело,
я с ними, я с ними, я с ними.
И пусть мы вселенское зло,
и пусть мы кровавые орки,
и пусть мы рабы и…
История нас похоронит.
Тогда храни и меня.

– Ну я, честно говоря, просто никогда его не считал хорошим поэтом. Типа, и вообще, вот есть просто такое впечатление, что, ну, вот люди уехали. Ну, не считаю Noize MC каким-то суперкрутым рэпером, но, блин, Аким Апачев — это типа на два порядка хуже. То есть вот Noize MC уехал, остался Аким Апачев. То есть, ну, вытеснение есть, но оно происходит, да, вот по этому идеологическому принципу, и оно как бы всё мертворождённо. То есть я не думаю, что прямо что-то большое из этого всего выйдет. Ну, с другой стороны, опять же, вот Z-поэтов великих нет, но и там эмигрантских поэтов мы тоже не то чтобы слышали много великого от них.

Как вы живёте в иммиграции? Что самое трудное?

– Да, у меня в целом всё хорошо. Я работаю учителем математики. На жизнь в целом хватает. Условия хорошие в Грузии. Стыдно, но я всё ещё нисколько не знаю язык. Связано это, наверное, именно с тем, что сочетания русского и английского тут для всего абсолютно хватает.

Проблема, да, вот чем не нравится Тбилиси, про русских есть такой стереотип, да, что вот китайцы, куда китайцы не уедет, он везде сделает чайна-таун. Вот. А русские, они как бы из России уезжают от других русских. То есть нам не надо делать раша-таун. Мы от этого раша-тауна уехали как бы из России специально, чтобы в нём не жить.

И поэтому русские за границей, они стараются слиться с местной флорой и фауной и как бы забвению свою русскость предать. А здесь такого по разным причинам не происходит. И всё-таки тут довольно серьёзная русскоязычная среда. Вот. То есть тут происходят какие-то мероприятия. Понятно, что не как в Питере и не как в Москве, но какая-то жизнь тут есть. Это не может не радовать. В целом государство довольно лояльно русским. То есть вот, например, в Узбекистане меня штрафовали там через 3 дня, потому что я не сделал прописку. Здесь я там с государством взаимодействую раз в год, когда визараню. Это очень приятно. Да, не, конечно, дома лучше. Конечно, дома лучше, но как бы могло быть намного хуже. Вот мне так кажется.

Вы бы хотели вернуться в Россию?

– Я много об этом думаю. Я точно хочу вернуться в Россию, но я боюсь, что я хочу вернуться в Россию, которой нет, на самом деле. То есть которой уже нет. И я как бы хочу вернуться в Петербург, который есть как бы только в моей голове. Вот. Ну, есть тут у меня оставшиеся друзья, которые как бы мне говорят, что это я всё придумал, но мне всё равно кажется, что как бы это будет немножко не тот город, в который я вернусь. Но вообще, да, конечно, очень хочу.

Но опять же, при этом самый частый мой сон, да, это то, что я оказываюсь в Петербурге снова. И это вызывает скорее тревожные чувства, да? То есть это скорее связано с тревогой, типа: «Ой, а как, а как, а как, а что теперь?» Вот. Хочется, но очень страшно. И я не понимаю, в какой перспективе это получится.

Что должно произойти, чтобы вы вернулись в Россию?

– Ну, я должен быть довольно сильно уверен, что я не сяду довольно быстро. То есть я я уже даже не думаю, что обязательно, чтобы там Путин уходил. Я понимаю, что это как бы дохлый номер, мне было бы достаточно сильной уверенности, что я как бы не сяду.

При том, что я ничего такого не делал и как бы не то чтобы мне нужно там за что-то бояться, просто, ну, как мне кажется, я сделал больше, чем многие люди, которые сейчас в России сажаются. Вот. А я ещё просто такой неприятный человек. У меня заноза в жопе, и я боюсь, что я могу сам что-нибудь такое выкинуть в сердцах, что будет трактовано государством не очень хорошо. То есть вот хотелось бы как-то с этими рисками поменьше. Если тебе кажется, что ты понял правила, это значит, что ты в самой большой опасности, потому что никаких правил типа нет на самом деле. Вот. Но мне бы очень не хотелось сидеть. Да. Павел Дуров очень правильно сказал, что надо избегать тюрьмы по возможности. Это очень мудрая, мудрая мысль.

Вы верите в демократические изменения в России?

– Я стал чуть-чуть большим пессимистом к государству Российской Федерации, причём, ну, не столько за войну, сколько вот я как бы мне просто кажется, что Путин он всё-таки растёт из Ельцина. Ельцин хуже, чем мы о нём думаем. И что, возможно, всё пошло. То есть это вот, знаешь, такой популярный вопрос. Значит, как понять политические взгляды человека? Спроси, в каком году в России всё пошло пиздой. Кто-то считает, что в двадцать втором, кто-то считает, что в 2012 при рокировке, кто-то считает, что в двухтысячном, а кто-то считает, что в девяносто шестом на выборах, значит, как-то «Голосуй или проиграешь», да? А кто считает, что в девяносто первом ГКЧП? Ну, понятно, самое романтичное сказать, что в восемнадцатом году. Вот. Ну, это понятно.

Но я вот считаю, что в девяносто третьем году всё стало плохо. То есть, когда Ельцин расстрелял танками демократический парламент, когда сделал республику суперпрезидентской. Вот мне кажется, что мы были обречены на что-то такое вот с этого начиная момента, с девяносто третьего года. До моего рождения оставалось 3 года.

И мне кажется, что, ну, в общем, нет никаких оснований думать, что что-то будет лучше. Но что как бы с этим делать, опять же, тоже не очень понятно. Я очень люблю Россию, русскую культуру. Я очень тяжело переживаю всё происходящее, но Российская Федерация кажется мне достаточно уродливым государственным образованием. Возможно, его ликвидация как бы не будет мной воспринята с тяжёлым сердцем, скажем так.

Мне просто кажется, что вот что-то что-то есть вот такое проклятое в этом государстве Российская Федерация. Может быть, то, что как бы Российская Федерация является осколком империи, да, которой являлся Советский Союз, но при этом пытается типа вести себя как правопреемник Советского Союза, при том, что как бы является там, ну, дай боже, его половинкой, а на самом деле ещё меньше. Ну вот как будто бы мне теперь всё время кажется, что, наверное, всё стало плохо ещё до Путина. Вот. И поэтому не станет хорошо, если Путин как бы уйдёт. Ну то есть понятно, что он всё всё сделал для того, чтобы всё было очень плохо после того, как он ушёл. Вот. Но как будто бы вот изъян, да, он чуть-чуть раньше Путина появился. Он, кажется, из девяносто третьего года идёт.

Зачем Путину война?

– Ну, вообще изначально я думаю, что он просчитался. Он реально думал, что как бы всё будет хорошо там Киев за 3 дня. Я искренне думаю, что он просчитался.

А сейчас, ну, это уже некоторый статус-кво. Если войну прекратить, то надо будет решать там какие-то проблемы. Что делать с теми, кто вернулся там с войны? Вот. Ну и главное, что не очень понятно, типа, зачем это Путину? У него вроде как есть какое-то сейчас продвижение на фронте. Ну и он сам говорил про движуху, что движуха. Ну, может, просто скучно человеку, как бы вот так вот развлекается.

Когда война закончится, что делать с теми, кто участвовал в войне? А вот с нами что делать, с теми, кто уехал за границу?

– Мне не кажется, что с людьми надо что-то делать. Ну, я не знаю, по возможности давать им психологическую помощь. Вот всё. Всё, что мне кажется. А что с ними делать? Ну я не считаю, что их там надо судить, сажать, осуждать, как бы. Ну мне так не кажется. То есть это на самом деле даже вот среди тех, кто воюет, идейных-то людей очень мало. Вот и они либо либо сидят, либо как бы, ну, все идейные. Ну вот самый как бы идейный, значит, зетник. Кто вот самый фанат этой идеи? Кто? Ну, Игорь Стрелков Гиркин. Вот он, напомню, сидит уже сколько, почти 3 года. Его, по-моему, осенью двадцать второго посадили.

То есть мне кажется, надо просто пожалеть людей. То есть, ну, понятно, что, вообще говоря, конечно, много более жаль украинцев, да, которых дома бомбят, но вот конкретно типа если у тебя паспорт как бы Российской Федерации, то тебе с людьми, которые воевали на этой войне, там жить в одной стране, там в соседних домах. Вот. И мне кажется, что как-то стигматизировать странно, а главное, что, ну, такой вопрос задавать релоканту немножко странно, потому что, ну, этих людей, которые как бы остались и что-то делают и, ну, там воюют, не воюют, но их просто намного больше, чем нас, релокантов. То есть мы, конечно, плюнем, но коллектив утрётся, а оставшиеся плюнут, и мы утонем. Вот я так думаю.

Чего вы боитесь?

– Высоты. Не, ну вот говорю, есть кошмар, что я всё-таки остался в России. Вернее, что я вернулся в Россию и что, не знаю, мне кажется, я уже, ну, вот политически я ничего не боюсь. То есть, ну, в свете я живу около Министерства обороны Грузии и в целом в случае вторжения я как бы умираю первым. Но вот на последних выборах тут победила как бы «Грузинская мечта», да, поэтому ближайшие там четыре года вторжение в Грузию не планируется, поэтому его, наверное, как-то, ну, глупо бояться. А так, по-моему, типа, всё плохое уже случилось, типа, бояться уже нечего, как будто бы.

О чём мечтаете?

– Я очень хочу съездить в тур по России со своей музыкальной группой. Ну, городов семь или восемь, хотя бы миллионники. Ну, а если из реалистичных? Да, конечно, это горняцкие. Я мечтаю о чём? О том, что как-то оно всё-таки закончится.