Сергей Белов — 28-летний айтишник из Питера. С марта 2022-го живет и работает в эмиграции — не смог оставаться в стране, которая начала войну. Волонтерит для ОВД-Инфо, когда проходят какие-то акции, сидит на линии, принимает сообщения от задержанных — «Людям нужно показать, что они не одни».

Расскажите о себе.

— Формально я зарабатываю деньги тем, что работаю в IT-компании. Мне кажется, это довольно типично, банально и просто для современной эмиграции. В остальном я когда-то волонтерил и все еще волонтерю для ОВД-Инфо, да и какая-то гражданская активность наросла с разных сторон в том или ином виде.

Помните день 24 февраля 2022 года?

— Мне кажется, что 24 февраля я не забуду либо никогда, либо ещё очень долго. Я накануне 23 февраля увидел, по-моему, в сторис своего знакомого пост про то, как БТРы или что-то такое едут под Шебекино. У меня были две мысли: с одной стороны, я знал в какой стране завтра проснусь, а с другой стороны, я подумал: «Ну, сейчас, что-ли, верить телеграм-каналам? Давайте не будем, очень не хочется этому всему верить». У меня был не самый обычный рабочий день — у меня была поставлена сессия бизнес-планирования с одним из партнеров. Пожалуй, британская женщина из BAT’а спасла меня в тот день, потому что полтора часа с этой прекрасной женщиной мне морально помогли. Да, час мы говорили про бизнес, про компанию, в которой я работаю, про то, что они должны делать, но последние полчаса мы просто говорили о жизни, и это было очень забавно. «Я, — говорит, — конечно, понимаю, что вы не можете никуда приехать, что все плохо, но ты если что приезжай. Ты можешь тут лечь». Моральный саппорт человека из-за океана был очень важен. Но в целом было полнейшее непонимание того, что происходит на эмоциональном уровне. Я начал плакать, мне кажется, где-то к середине дня. Люди обычно описывают это словом «шок», и я не знаю никакого другого слова лучше, чем это. Наверное, у меня нет вокабуляра для этого. К вечеру мы пошли на Невский, к Гостиному двору. Спасибо маме и подруге, что они присоединились. Мне очень повезло с мамой в этом смысле.

Чем вы занимаетесь как волонтер ОВД-Инфо?

— Основная вещь, которую делают волонтеры ОВД-Инфо — это сидят на линии в боте или на звонках, когда происходит какое-то большое мероприятие: митинг, акция — что угодно. Это, конечно, огромный вал сообщений в боте. Я не помню, было ли это на антивоенных митингах, но на митингах в поддержку Навального, когда он вернулся, точно было: у тебя за секунду на админку прилетает 15 сообщений — это весь экран, который ты видишь, и это происходит каждую секунду. Ты выцепляешь какой-то чат и начинаешь с этим человеком общаться. По сути, это огромный поток сообщений от людей, которых задерживают по всей стране и которых нужно в первую очередь поддержать, показать, что они не одни, и дать базовые инструкции. Человеку нужно ответить, а не кинуть его, и дать ему ощущение того, что он не один на один с этой властью. Мы, конечно, не можем говорить или диктовать, что делать человеку, потому что это он находится в отделе полиции, это он знает, как у него там все происходит. Мы можем сказать, что не рекомендуем сдавать отпечатки пальцев, но никогда не говорим: «Не дай бог вы вообще это сделаете». Если тебе, грубо говоря, приставили нож к горлу и говорят: «Ты сейчас сдаешь отпечатки пальцев, либо еще 10 суток сидишь в обезьяннике» — тут даже я бы сдал отпечатки пальцев, хотя я любитель посражаться.

Почему эта война стала возможна?

— Мне кажется, что в новой России после 90-х, после 2000-х была надежда на светлое будущее. Возможно, это инфантилизм, но это не плохо, особенно после очень тяжелых времен. Инфантилизм — это нормально, потому что это про искренность и про возможность отчасти быть уязвимым. Почему это стало возможным? Ну, возможно, поэтому, и ещё потому, что если долго рассказывать людям, что они дураки, а политика — это что-то отдельное, то в это очень легко поверить. Если человеку долго говорить, что он дурак, то он в это поверит, если говорить, что он свинья, то он, возможно, даже захрюкает. И надо понимать, что это не война, которая случилась во Франции: долгие годы до этого она строила демократию, а потом неожиданно что-то сломалось, и она на кого-то напала. Мы пришли в страну, где за последние 70 лет не было навыка вопрошать и ставить под сомнение власть. Этого не просто не было — это было адово небезопасно. Как только в Советском Союзе ты начинал задавать власти вопросы, сразу было понятно, куда ты уедешь. Казалось, что тогда все одномоментно рухнуло, в том числе и старый образ мысли. Но, к сожалению, мы увидели, что старый образ мысли никуда не делся. Не Путин же придумал режим, и когда он умрет, режим не закончится. Это не мой тезис, я его копирую у более умных людей, чем я.

Почему вы уехали из России?

— Я уехал из-за того, что работа дала мне эту возможность. Это действительно привилегия. Я не знаю, что бы я делал, если бы у меня не было этой привилегии. Уехал бы я в никуда? Уехал бы я на сколько-то и вернулся? Наверное, если бы меня все устраивало в том или ином виде, я бы не уехал. Если бы я был готов с этим мириться, я бы тоже не уехал. Поэтому, когда я говорю, что уехал из-за работы, это не лукавство в чистом виде, но это как будто бы сказка для самого себя. Я не делал сложного морального выбора, мне дали возможность, и я ею воспользовался. Я уехал, потому что не понимал, как жить в стране, ведущей войну. Плюс, мне кажется, я мог, как и многие уехавшие, посчитать по пальцам количество статей, по которым мог сесть. Теперь я могу быть экстремистом и участвовать в деятельности нежелательной организации, даже двух. Я не понимаю, как строить свою жизнь в стране, которая уже залезла во все сферы моей жизни. Последнее решение, приведшее меня сюда, говорит, что я не просто не могу жить, как я хочу: презентация самого себя, своего тела в пространстве может быть рассмотрена как экстремизм. Я даже не понимаю, куда можно в таком мире адаптироваться. Для меня это тотальная несвобода.

Какие настроения в айтишной среде, как относятся к войне ваши коллеги?

— У меня есть один коллега, с которым мы ходили на митинги в Ереване. А так я ходил по Еревану и не понимал, где все. Мы уехали из страны, в которой, да, это было небезопасно, но ты в Армении, где тебя хотя бы за митинг не посадят. И где же все эти люди? У меня нет ответа на этот вопрос. Возможно, он кроется где-то в предыдущем ответе про политическое бессилие. Если людей приучать к этому, то даже уехав, они [не изменятся]. Есть ряд людей, которые готовы вернуться и более или менее смириться, но работа их держит больше, чем убеждения. Мне кажется, что если бы все были готовы вернуться, они бы вернулись. У нас дефицит кадров в России, поэтому есть люди, которые возвращаются в Россию в том числе из довольно высокого менеджмента. Может быть это байос моего пузыря, в котором я кручусь. Но я, конечно, не могу говорить за всех коллег. У меня в моей компании в Ереване 700 человек, и я уверен, что есть люди, которые по-другому смотрят на мир, но я не думаю, что это большое количество. Технически из Еревана [в Москву] летает прямой и очень удобный самолет за 15 тысяч рубле и, наверное, можно улететь обратно, физически все возможно. Ещё с моей работой все не так радужно и восхитительно. Я не думаю, что это исключительно желание приехать в другую страну. Люди могли быть готовыми переехать в другую страну, что и стало катализатором. Я человек из Петербурга, родился, вырос и учился там, мне никогда не нужно было никуда переезжать. Но, конечно, я думал, что было бы классно когда-нибудь переехать. В этих своих желаниях я бы переехал. Я имею в виду, что ты морально готовишься, когда понимаешь, что происходит в стране, ты понимаешь, что в какой-то момент ты не сможешь в ней жить — это и есть катализатор. Про вернувшихся — тут сложно сказать. Я не думаю, что многие вернулись по убеждениям. Кто-то вернулся из-за семьи, и таких немало, потому что работаешь только ты. Адовая часть эмиграции, это когда ты уезжаешь с семьей, а твой супруг или супруга не могут работать в большинстве стран или их навык — non-transferable skill. Если ты работал медиком в России, то стать медиком в Армении еще как-то можно, но, мне кажется, нет такого количества открытых вакансий и тех же самых зарплат, а где-нибудь в Европе — это близко к невозможному. Возможно, если вы учите местный язык, переезжаете в Румынию и неожиданно хотите стать румынским врачом, потратив на это 3-4 года вы сможете. Тут много факторов. Мой психотерапевт жил в Грузии, но сейчас пытается уехать из-за жены и ребенка. Опять же, мой психотерапевт работал, а его жена сидела с ребенком. Это все очень сложно, среда вокруг тебя другая даже в бытовом смысле: у тебя бесконечно отключают воду, газ и электричество. Это все не создает среду, в которой тебе хорошо и комфортно жить.

Что может остановить войну?

— То же самое, что могло остановить 24-26 февраля — решение одного человека. Я в этом смысле пессимист. Война не останавливается по велению масс. На самом деле, ни один политический процесс резко не меняется от того, что миллион людей вышел на площадь. Мне очень хотелось бы в это верить, и мне очень хочется верить в то, что если бы вся Москва, вся Россия вышла на улицу, значит, война остановилась бы. Она не остановится, пока, как мы его назвали на одном из курсов, главный стейкхолдер не примет это решение или физически не закончится. Я не скажу ничего нового — это игра в «кто кого переживет», и это, конечно, средневековье.

Вы боитесь ядерной войны?

— Может быть со мной что-то не так, но с момента, когда появились разговоры про ядерную войну, когда начал этим грозить, я решил, что если ядерную войну начнут, можно я окажусь поближе к ракете, чтобы умереть побыстрее и все это закончится? Это настолько вне моей зоны контроля, что бояться этого — странно. Нет, не странно, но я не понимаю, чего мне бояться. Того, что я умру? Значит умру. Я правда хочу оказаться поближе к ракете в этот момент, поближе к эпицентру, потому что не хочу потом 20 лет умирать от ядерной болезни. Я это не контролирую, это вообще никак от меня не зависит.

Вы верите в демократическое будущее России?

— Оно, наверное, возможно в любой стране. Дальше вопрос: «Когда?». Я не верю в 70-летней сценарий Советского Союза в том числе потому, что мир поменялся и все процессы происходят быстрее. Это классно, потому что хоть демократия менее устойчива, но и тирания тоже кончится быстрее. Вопрос только когда.

При каких условиях вы готовы вернуться в Россию?

— Я все время мысленно отвечал на этот вопрос, когда смотрел интервью у Дудя, у Гордеевой. Мне очень сложно ответить на этот вопрос, потому что я понимаю, что когда передо мной сможет встать такой выбор, все вокруг сильно поменяется. Мне, наверное, мало смерти Путина или политической смены того, что происходит. Я имею в виду его уход с поста президента по каким-нибудь причинам. Мне надо увидеть слом этого режима, потому что Путиным режим не кончится, это надо понимать. Если это будет замена Путина на Медведева — это не повод возвращаться. Что-то, конечно, поменяется, как после Сталина поменялось, но оно держалось потом ещё почти 50 лет. Мне нужно увидеть потенциал краха режима и то, что я смогу быть в глазах государства собой, а не экстремистом.

О чем вы мечтаете?

— Я мечтаю, чтобы мы могли спокойно ездить друг к другу как раньше. В 21 веке не так важно то, где вы живете, сколько то, как друг к другу добраться. Потому что если это прямой рейс Бухарест-Санкт-Петербург — это одно, а если это сутки с тремя пересадками и тысяча долларов в один конец — это другое. Это снижает мои шансы увидеться с мамой и еще кем-нибудь. Хотелось бы видеться с родственниками и приезжать в Россию хотя бы в гости. Ладно, авиасообщение — это не самая важная вещь, но знать, что на границе меня сразу не задержат, быть в этом уверенным на 146 процентов было бы намного приятнее.