Сергей Фокин: «Народ виноват, что к власти приходит нечисть»

Сергей Фокин — доктор биологических наук, выпускник Петербургского Университета. Того самого, где учился Владимир Путин. Заканчивали Университет они в одно время. После начала полномасштабной войны России против Украины Сергей Фокин написал открытое письмо своим коллегам ученым с просьбой высказаться против войны, но многие отказались, и он вышел из Союза ученых. Сейчас живет в Юрмале, больше 30 лет работал в лабораториях Германии и Италии.  Считает, что Россия, как у Гоголя — «заколдованное место», что «глубинный народ» — это, по большей части, «фанатики и сброд». Поэтому война с Украиной стала возможна.

Расскажите о себе.

— Добрый день, я Фокин Сергей Иванович. Родился в городе Тула, но всю жизнь до 38 лет жил в Ленинграде, Петербурге. И занимался, и занимаюсь до сих пор наукой, а именно таким специальным отделом зоологии, который называется протозоология. То есть изучаю одноклеточные организмы. Но я сейчас уже на пенсии второй год, так что это осталось в качестве хобби. А второе большое хобби, которым уже я занимаюсь больше 25 лет, — это история науки. Так что вот, перейдя от реальных научных исследований в область истории, я тем не менее остался примерно на этом же поле. То есть я в основном занимаюсь историей, связанной с учёными. Грубо говоря, биографикой. Вот, и, собственно говоря, на этом поприще вся моя жизнь прошла, то есть я в 1969 году кончил школу в Ленинграде, в 1970 поступил тогда ещё в Ленинградский университет имени А. А. Жданова. Вот, кончил его, соответственно, в 1975, и с тех пор работал в университете, а с 1990 года стал уезжать, выезжать за рубеж. Сначала в основном в Германию, потом немножко в Америку, в Польшу, в Японию. И с 2004 года получил приглашение сначала участвовать в гранте итальянском в городе Пиза, в Пизанском университете, а с 2010 года получил там постоянную позицию Associated Professor. И, собственно, до пенсии я работал уже там как штатный сотрудник Пизанского университета, преподавая разные зоологические и околозоологические дисциплины.

Вы верили, что война России с Украиной возможна?

— Нет, не верил. То есть, понятно, что ситуация была критичная. Некоторые признаки были, но как большинство людей, сначала я просто не верил, что до такого безумия не дойдут. А потом предполагал, что, ну, три-четыре месяца, это всё должно кончиться, потому что невозможно так жить. Но оказалось, что вот приходится жить уже четвёртый год.

Война повлияла на вашу жизнь? Изменила её?

— Ну, в известной степени да, поскольку я, как вот мы уже говорили, считаю себя невозвращенцем. Раньше я предполагал, что я выйду на пенсию в Италии и уеду обратно в Петербург. Но эта опция естественным образом отпала. К счастью, у моей дочери в Юрмале есть свой дом, и я, значит, поехал вместо Питера в Юрмалу. И вот, значит, с момента, когда я вышел на пенсию, осенью 2023 года… года я живу там, но в момент начала войны я был ещё активный преподаватель. И, так сказать, это в известной степени никак не отразилось. Потому что в Пизе, естественно, эти сады, ну, может быть, даже не все сначала придали им значение, хотя я специально и студентам, и администрации сразу написал, но именно, так сказать, высказав свою позицию, ни к чему особенно не призывая.

Вы покинули Союз учёных после начала войны. Как это было?

— Параллельно я написал не только пизанским коллегам, но и санкт-петербургским коллегам, в том числе и в так называемый Петербургский союз учёных, где я состоял, правда, скорее, формально членом. И сразу я предложил им как-то отреагировать на ситуацию каким-то общим письмом. И завязалась не очень продолжительная, но всё-таки на несколько дней дискуссия, в которой участвовало… Ну, приблизительно человек 30, то есть у меня в отсылке было человек 60, значит, половина вообще промолчала, никак не отреагировала, а те, которые отреагировали, оказалось, что среди учёных, как для меня было очень странно, ну, едва ли не больше половины, которые поддерживали это дело, и стали, так сказать, всячески меня поносить за непатриотизм. То есть в результате, сославшись на какие-то формальные пункты положения Союза учёных, сказали, что это не их дело, они ничего публиковать не будут. Ну, я в ответ сказал, что если ничего не будет, я из Союза выйду, я и вышел. Ну, повторяю, это был достаточно формальный жест, поскольку я много лет уже в нём только онлайн участвовал.

Почему так мало российских учёных выступили публично против войны, а многие и промолчали?

— Я думаю, что большинство, конечно, промолчало, и на самом деле, не скажу «многие», но некоторые, с которыми я общался, они в частной переписке, конечно, говорили, что никому она не нужна, и они, безусловно, против неё, но, так сказать, поскольку они там работают, поскольку есть какие-то связи, которые они не хотели бы терять, то они предпочитают молчать. Те, которые поддержали. Ну вот, так сказать, ээээ. Среди учёных у меня на самом деле нет объяснения, потому что для меня это кажется совершенно диким. Люди, которые получили высшее образование, которые, вообще говоря, относятся к разряду людей думающих. Почему у них, так сказать, в эту сторону голова не сработала, я не понимаю. Причём некоторые, ну вот большинство, которые промолчали, понятно, там были причины не говорить об этом, но были такие, которые, по крайней мере, в частной переписке всегда говорили, что «да, мы поддерживаем, всё правильно, что других вариантов не было». Ну или как минимум, такой, значит, оборот, обычный, «не всё однозначно».

Можно ли сегодня говорить о свободной науке в России? Или наука там уже часть пропаганды?

— Ну, мне в этом смысле, может быть, не очень просто говорить, потому что я естественник, а в естественных науках это… всё-таки не та область, где с пропагандой мы напрямую связаны. Гуманитарии, безусловно, по-моему, среди моих коллег, ну, во-первых, безусловно, очень много молодёжи постаралось уехать, даже, может быть, в первую очередь, чтобы избежать армии, если иметь в виду мальчиков. Но, думаю, что и не без мысли о том, что просто здесь, как говорится, становится настолько душно, что работать не хочется. Хотя, в принципе, вот, по крайней мере, в первое, может быть, даже десятилетие путинское, материальная часть науки очень здорово приподнялась, и естественных наук, то есть там микроскопы, какие-то молекулярные приборы, которых раньше не было, — это всё есть, и в этом смысле работать, видимо, там можно, но тоже с большими оговорками, потому что весь сервис заграничный, которого теперь нет. Очень многие реактивы, да, почти все заграничные, которых теперь нет. Так что даже не по моральным соображениям, а по чисто материальным, думаю, что сейчас наука будет на глазах увядать.

Наука учит сомневаться, проверять, сравнивать. Общество, которое утратило способность к критическому мышлению, становится биологически уязвимым как вид. Как вы это видите, как биолог?

— Ну, это, конечно, сложный вопрос, я бы не решился в эти дебри погружаться. Но в некотором смысле я бы даже сказал, что первый вопрос, ну или второй, — не в том, что люди не могут связать вроде бы простейшие вещи в своей голове, а что, ну, грубо говоря, не срабатывает рвотный рефлекс, потому что, посмотрев 10 минут телевизора, просто тянет бежать в туалет, а у них нет почему-то. И они к этому телевизору настолько прилипли, что утратили, казалось бы, совершенно естественные, даже не мыслительные, а физиологические способности реагировать на эту дрянь.

Это необратимый процесс? Распропагандировать людей можно?

— Я думаю, что, ну, как обычно, понятно, там статистика липовая. Но многие говорят, что там где-то половина, может быть, не то, не сё. 25% абсолютно упёртые, 25%, которые понимают, что к чему. Ну вот на примере своих знакомых есть и те… и другие, и третьи. И есть примеры, правда, не очень многие, но я не со многими общаюсь теперь особенно, которые живут там, которые с течением времени всё-таки изменили своё мнение. То есть, если раньше, ну, без каких-то глубоких анализов, но говорили, что «если не Путин, то кто же?» А теперь выясняется, что они понимают, что даже, может быть, наоборот, кто-нибудь только не Путин.

Когда Россия свернула не туда исторически, можно ли этот момент определить?

— Была надежда, да, но там, по-моему, очевидные вещи. Что не додавили коммунистов тогда и КГБ как один из основных рычагов действия на общество. Но фактически, боюсь, хотя это, конечно, очень туманное предположение, что в 1917 году… не туда свернули, и дальше так всё и идёт абы как.

А что было в 90-е годы? Был тогда шанс для России изменить свой путь?

— Нет, шанс, безусловно, был, но вот одно, что меня всегда поражало и до сих пор поражает, — что в этой ситуации наименее активными оказались студенты. То есть вот студенческое сообщество, которое всегда… в прежних революциях, ну, как минимум, шла, так сказать, впереди большинства других социальных групп, совершенно себя не проявила. Понятно, что много молодёжи было, но они были как-то сами по себе, не как представители студенчества. И вот на примере Санкт-Петербургского университета я хорошо понял, что студенчества как такого, вот активного класса, просто сейчас нет. Вот это для меня тоже осталось загадкой. Но с определённого момента она понятна, поскольку никому не хочется садиться на 6 и больше лет. Ну и потом, конечно, наличие возможности как репрессивной меры попасть в армию тоже, безусловно, сдерживало многих. Но с определённого момента, когда стало понятно, что «шаг вправо, шаг влево» — грубо говоря, расстрел. Ну и на самом деле среди уехавших, количество которых не очень ясно определено, конечно, молодёжи тоже очень много, поэтому я думаю, что люди, которые могли бы быть какими-то точками инициации, просто исчезли с этого горизонта, и это тоже на ситуацию общую влияет. Но в целом, безусловно, студенчество оказалось очень индифферентно в это, к сожалению, безусловно, можно.

Можно ли как-то преодолеть имперское сознание в России и может какую-то роль в этом сыграть образование и наука?

— Но теоретически может, но думаю, что для этого требуется ни один и не два года. А в целом, ну, как показывает опыт всяческого такого рода перемен и на Западе, и на Востоке, собственно, это, по-моему, Мао говорил, что «народ — чистый лист бумаги». А если взять Козьму Пруткова, намного раньше: «Многие люди подобны колбасам. Чем их начинят, тем они и будут». Так что в этом смысле, конечно, с течением времени общее впечатление может сильно поменяться, но именно пассивно. Вряд ли, так сказать, настолько активно люди начнут понимать, что происходило и что происходило не так, как должно было быть. Просто будет новая власть, власть скажет, они ответят «есть».

Почему в России снова выдавливают учёных и думающих людей, как это уже было после революции?

— Ну, я думаю, что именно потому, что они думающие. Поэтому могут хоть как-то влиять на окружающих в смысле разъяснения ситуации. Но в этом, вообще-то говоря, тоже определённая черта или граница. Потому что, если в начале войны можно было ещё списать на незнание, на то, что действительно, там, кто-то думает, что «всё не так однозначно», но через три года всё настолько однозначно, что трудно предположить, что если человек не понял, что происходит, что у него вообще там что-то есть в голове? Помимо так называемых «загогулин», как говорил Ельцин.

А как вы объясняете, почему в России часто так враждебно относятся к уехавшим?

— Я не уверен, что так уж враждебно, потому что, ну, как правило, та информация, которая доносится, — это, собственно, пропагандистская информация, и не стоит ей так уж откровенно доверять. Но потом сравнительно обычная, я бы сказал, русская черта, особенно средней и Южной России, — чужак — это чужак, а к чужакам всегда относились в России, особенно вот в этой части России, очень отрицательно. То есть я в своё время достаточно много путешествовал в начале 70-х, и меня буквально там два, если не три раза, сразу по приезде сдавали в милицию. «Приехал неизвестный, неизвестно, что смотрит». И именно, так сказать, мотив был «иностранец». При том, что все говорили по-русски. Ну, как минимум, чех. Вот один раз меня, значит, поймали в Александрове, то есть совсем близко от Москвы, как чеха. Ну, без последствий, но тем не менее. Вот. Ну, вот врождённое, так сказать. Желание оградить себя от чего-то нового и неизвестного, имея в виду, что и новое, и неизвестное — это скорее плохое, чем то, что вот есть, и хорошо, что есть, и, слава богу, и больше нам ничего не надо.

Ваша книга «Жили-были» — это история учёных-эмигрантов первой волны. Она может придать сил молодым учёным, которые сейчас вынуждены уезжать из России?

— Ну, это скорее такое пожелание, которое мало согласуется с реальными событиями. Но в принципе, да, почему нет? Потому что как раз вот то поколение мигрантов первой волны, которым я занимался (ну, правда, на примере именно своей области, то есть это в основном зоологи-мигранты), показывает, что многие люди, несмотря на то, что в том отрезке времени они потеряли значительно больше, чем теперешние эмигранты, то есть просто всё и без возможности увидеться ни с родными, ни с близкими, да и просто, так сказать, не увидеть родных мест, — они себе нашли силы состояться на Западе. Очень многие состоялись и внесли большой вклад в науку, именно уже работая на Западе, но именно как русские учёные. Хотя там был существенный срез людей, уехавшие в раннем, ну, не детстве, а молодости. Вот, и поэтому, хотя они русские, и даже по образованию они уже… с течением времени воспринимались не как русские учёные, то есть у меня нескольких таких героев есть, которые стали очень известными, но считаются там американскими учёными или английскими учёными, хотя образование они получали в России. Так что по-разному, но вот этот спектр, в общем, на мой взгляд, вполне оптимистичный, тем более, что сейчас, после известной глобализации, всё-таки вживаться в западную структуру проще, чем было тогда, ну так, мне кажется. Тем более, что всё-таки был известный период времени, когда достаточно просто было выезжать, работать на Запад, и многие этот опыт получили. Но опять-таки, конечно, здесь речь идёт, скорее, о людях среднего возраста, у которых уже есть какие-то связи, и, понятно, что они не пропадут даже, покинув родину.

Что есть общего между этой волной эмиграции и той, о которой вы пишете после революции?

— Ну, это вообще вопрос, над которым надо размышлять, может быть, больше, чем у нас есть времени сейчас. Ну, общего, безусловно, хотя отчасти, может быть, и разное. Потому что у людей того поколения, конечно, было хорошо развито чувство не только независимости. Оно, понятно, было в рамках, хотя и царского государства, но, как выясняется, значительно более либерального, чем то, что мы имеем теперь, но и просто понятия о себе как личности. Что в течение советского времени сознательно разрушалось, и во многом, видимо, мы имеем плоды вот этого советского периода, может быть, уже трансформировавшись на новое поколение. Поскольку количество людей, которые ощущают себя как личность и поэтому воспринимают любую атаку на личность как нечто враждебное, — оно стало меньше. Но, с другой стороны, в научной среде это, в принципе, наверное, всегда доминировало, и поэтому, с одной стороны, учёные, ну, как и положено, считали, что наука — это вещь интернациональная, и тут нет никаких чётких национальных границ, но, с другой стороны, всегда рассматривали себя как личности. Это давало им шанс и опору в эмиграции. Хотя во многих случаях приходилось менять абсолютно жизнь. То есть у меня есть несколько героев, которым пришлось науку бросить и заниматься чем-то совсем другим. Но тем не менее, как-то встроиться в западную жизнь и прожить, в общем, достойно эту жизнь уже на Западе.

Как вы отвечаете себе на вопрос, зачем Путину именно эта война и именно с Украиной?

— Ну вот, возвращаясь к идее имперскости, я её никогда не понимал, признаться. У меня никогда никаких на этот счёт не было не то что сомнений, а просто мыслей. Ну, была империя когда-то. Была Австро-Венгерская империя, была, ну, мало ли что было, прошло, и всё уже прошло так давно. Что вроде бы никаких осознанных, по крайней мере, идеалов, что мы, так сказать, да, должны быть империей. Не должно быть. Почему это вдруг возникло в голове наверняка ни одного человека, но, прежде всего, этого человека, я просто не знаю. То есть вот то, что напрашивается, и, думаю, отчасти справедливо, что это просто сумасшествие, — так это как бы ничего не объясняет. Мало ли сумасшедших, но когда сумасшедшие на вершине власти, видимо, вот это трансформируется таким образом. Ну, плюс к тому, что всё-таки… мы с ним кончали одновременно университеты. Может быть, даже были на военных сборах вместе. У нас был очень странный набор: юристы, историки, психологи, биологи. Мы все артиллеристы были, гаубица 122 миллиметра. Но с юристами никто не боился даже в то время. Поэтому я абсолютно не знаю, был он там или нет, потому что он же был на каких-то других сборах. Ну, по крайней мере, вот это был определённый негативный отбор. То есть юрфак — это было место, где учились те люди, с которыми мало кто хотел общаться даже тогда. Естественно, об этом и не думали, но тогда вообще никто не мог подумать, что это всё когда-то кончится перестройкой, а потом начнётся тем, что мы теперь имеем. Потому что, естественно, все… ну или, по крайней мере, большинство предполагали, что 1984 никогда не наступит, или, по крайней мере, наступит много позднее.

Вы за последние три года что-то поняли о России и народе, чего не понимали раньше?

— По большому счёту, по-моему, нет. Потому что, если читать исторические мемуары, а я их порядочно читал, есть, например, очень хороший мемуар известного народовольца Николая Морозова, который просидел почти 20 лет в крепости. И он там всё пишет. Там видно, что это было вообще сообщество людей либо абсолютно упёртых таких фанатиков, либо абсолютно ни во что ничто не ставящих, и вообще говоря, ну, грубо говоря, сброда. И в этом смысле, я думаю, не так сильно структура российского общества поменялась, особенно то, что называется глубинным народом. Поэтому, в общем, это как раз можно было прогнозировать, что так оно будет, когда… окажется возможным в качестве пены всплыть наверх, использовать то, что теперь пропагандируется с экранов, и не только с экранов, к сожалению.

Что не так с Россией?

— Ну, вообще, такая цитата из Гоголя: «Гоголя заколдованное место». Оно ещё, конечно, не объясняет, но вот это некий, некий 1/6, ну теперь, к счастью, меньше суши, где всё идёт по кругу, и из этого круга почему-то никак не вырваться. Может быть, потому что всё время вот эти моменты слома приходились и проходили столь жестоко, что они не служили таким наглядным уроком, что после этого надо строить что-то новое. Наоборот, все старались вернуться назад, когда было спокойно, тихо и мирно. Не знаю, у меня такое подозрение, что, хотя многие знакомые в этой связи меня порицали неоднократно, что народ как бы это вот вещь. «Не виноваты никогда». Виноваты, да. И народ как раз, собственно, и приводит к тому, что всплывает наверх всякая нечисть.

Верите, что есть у Путина в России серьёзная поддержка, в том числе войны, которую он ведёт?

— Есть, да, поскольку это ситуация, когда… во-первых, почти всё можно, если ты «за». Во-вторых, освобождаются достаточно низменные, безусловно, присутствующие, ну, почти у каждого, какие-то, так сказать, скрытые до поры до времени хотения и желания, которые вдруг оказываются, можно осуществить и быть при этом героем. Так что, да, вот, к сожалению. Ну, с другой стороны, понятно, что примерно структура человеческой природы, она везде одинакова. Ну, собственно, Пол Пот, Гитлер, там много ещё мест, где примерно с народом то же самое происходило. И даже на более коротком промежутке времени всё-таки надо не забывать, что советские…

Сколько 70 лет они, безусловно, не прошли даром, откуда возникла такая ненависть к украинцам? Это только лишь пропаганда.

— Но опять-таки я думаю, что базовое — это вот понятие «чужака», даже если язык похожий. Вера та же самая. Во-вторых, желание, чтобы у всех было так, как у нас. «У нас плохо, пускай будет у всех плохо». Да, как некоторые реально выступали, и старшего поколения, причём, что вот «жили мы в телогрейках, и ничего, пускай, и эти поживут». То есть такие убогие рассуждения, но они, в общем, достаточно распространены, и, может быть, в совокупности вот такой дают кумулятивный эффект, когда многие, ну, наверное, многие миллионы оказываются под этим совершенно странным прессом. Впечатление, что «мы — это самое-самое то, а все остальные либо должны быть как мы, либо не должны быть вообще».

Как надолго эта война?

— Ну, биологически, думаю, что не на очень долго, поскольку всё-таки смену поколений, так или иначе, никто не отменяет. Но, к сожалению, поскольку семена эти глубоко укоренившиеся, боюсь, что они будут воспроизводиться. Потому что вот в перестройку это было совершенно реальное ощущение, что «уйдут старики, и всё будет нормально», потому что, ну, как иначе? Оказалось, что совсем не так. Так что боюсь, что пока у власти те, кто у власти, в той или иной степени это будет продолжаться. Понятно, что может быть не в столь острой, как это идёт сейчас. Но вряд ли так сразу все вдруг прозреют и откажутся от того, что «мы самые-самые». Хотя это, вообще говоря, теперь ни на чём не основано. Нет никаких доказательств того, что Россия смогла на этом пути чего-то достигнуть, кроме позора и, собственно, утраты собственного будущего. А вот эта, собственно, утрата будущего, она, конечно, на десятилетия.

В контексте этой войны какой ваш самый большой страх?

— Ну, к счастью… я всё-таки, так сказать, далеко всё время находился от реальной войны, но сознательно перестал в Россию ездить. Потому что предполагаю, что не удержался бы, чтобы не поучаствовать, а сидеть в тюрьме, в общем, это страшно, особенно в российское.

Когда вы поняли, что не сможете вернуться в Россию, что вы почувствовали?

— А именно в момент, я думаю, что ничего особенного, потому что я с 1990 года почти постоянно жил за границей. И у меня, в общем, такое, безусловно, понятие Родины существует, но понятие места обитания — человек мира. Я прекрасно себя чувствую в Италии, но я там больше всего прожил, 17 лет. Очень хорошо в Германии, где я работал только три года, причём такими наездами, не постоянно. Вот где бы я не хотел, особенно теперь, — это в Америке. То есть и раньше это был другой мир, безусловно, как вот у Дворжака, New World. Ну, а теперь это да. Ну, тоже на самом деле некоторого рода иллюстрация, когда полстраны голосует за преступника, идиота, человека явно с расстроенной психикой. Ну вот и результат. Сто дней — и всё кверху ногами идёт.

Трамп может повлиять на ситуацию, изменить ход событий в Украине?

— Он мог бы, безусловно, это сделать, но, очевидно, он этого не хочет. Там какие-то тайные механизмы, какие-то конспирологии есть, что он от Путина как-то зависит. Что вполне вероятно, хотя… может быть, это просто такая общая безбашенность, но, безусловно, да, он, так сказать, пример определённого авторитаризма и, безусловно, возвеличивания себя любимого. Мог бы, но думаю, что ничего путного от него не следует ожидать. Нет, то есть это совершенно пустая затея, по крайней мере, так, как это делается. У нас в компании уже года три, ну, собственно, с начала войны на Рождество всегда, так сказать, идёт опрос: «Кто как думает, что будет на Новый год?» Ну и вот последний Новый год. С 2024 на 2025, по-моему, было, так сказать, общее мнение, что это точно не кончится. В той или иной форме будут какие-то, как бы, переговоры. Но это будет всё время, как бы, а не ничего реального. И что, к сожалению, пока единственная реальная сила — это украинская армия.

Вы хотели бы вернуться в Россию?

— Ну, есть такой недавний, кстати, стишок у Городницкого. Я не помню, как он называется, может, никак не называется. Речь идёт о малой родине, которая для него находится между Большим и Малым проспектом Васильевского острова. Ну, в такие места хотел бы вернуться, да, конечно. Но, с другой стороны, хотел бы вернуться, когда сочту, что там можно возвращаться. У меня там есть и друзья, хотя не очень много, к сожалению, из моего поколения уже много умерших, и родственники кое-какие есть, даже близкие. Но потом всё-таки повторяю, что проведя примерно 25–30 лет за границей, вот понятие Родины у меня как-то размылось. И там, где даже в основном не родственники, а друзья, это значит… Много. Хотя пейзаж тоже, да, то, что ты с детства воспринял как своё окружение. В этом смысле Юрмала очень похожа на Ленинградскую область, поэтому я там чувствую себя вполне комфортно. Ну, плюс к тому, что… что в Латвии на, скажем так, человеческом уровне никакого антагонизма нет. Там в Риге примерно четверть русскоязычных, а в Юрмале, я думаю, что половина. И никто на тебя косо не смотрит, когда ты… не только на улице, а в магазине или в госпитале говоришь по-русски. Это все понимают. Кроме молодёжи. Молодёжь просто по-русски не понимает. Поэтому тут вариантов нет — только либо латышский, либо английский. Английский все там понимают достаточно хорошо.

Сейчас много разговоров, что страны Балтии могут быть целью России. Опасаетесь этого?

— Ну, имея в виду его очевидное безумие, это исключить нельзя, хотя, понятно, что не справившись и, очевидно, не имея такой возможности с Украиной, — это было как-то совсем уже убийственно для него лично, а, безусловно, он, так сказать, о себе любимом думает. Так что не думаю, ну, хотя… как никто не думал, что это начнётся в 2022 году, — кто знает. Но всё-таки тьфу-тьфу-тьфу, скорее тогда Молдова сначала.

О чём вы сейчас мечтаете?

— Ух-ух-ух. Ну, у меня очень много материалов, которые надо бы ещё обработать, опубликовать. Наверное, да, вот это даже, может быть, скорее, не мечта, а задача. Потому что по роду деятельности историка науки я много общался и общаюсь со старыми людьми. К счастью, вот поколение моих родителей, отец у меня был 1922 года рождения, 1923, — они какие-то оказались очень стойкие, то есть тех, кого не выбил террор, две, да, уже больше войны, две, по крайней мере. Вот они какие-то очень стойкие, и до сих пор у меня есть, ну, почти что приятельницы. Одной 98, другой вот 100 будет. И в этом смысле есть на кого равняться, и в то же время, глядя на кого, надо понимать, что время так быстро уходит, что надо успеть как-то его запечатлеть, что отчасти вы делаете.