Юлия Борковская: «Украинцы не примут мир на чужих условиях»

Юлия Борковская — физик, киевлянка.  Когда она была ребенком, ее семья переехала в Киев из Сибири. Ее папа был ветераном Второй мировой. Он прожил в Украине 40 лет, но так и не научился говорить по-украински, потому что не было сильно надо. Для Юлии же теперь русский язык стал «языком интимного общения», в остальных ситуациях она предпочитает говорить по-украински.

Юлия рассказала «Очевидцам 24 февраля», как она сама становилась украинкой и как восприняла Майдан. А также о том, как на Киев полетели бомбы, и почему в феврале 2022 было не так страшно, как сейчас.

Расскажите о себе.

— Я киевлянка, украинка, гражданка Украины. По профессии я физик, закончила вместе со своим мужем Киевский университет и преподавала там, работала и работаю в научно-исследовательском институте. Мои мама и папа, мои бабушки и дедушки — никто не был украинцем. Мы приехали в Украину, в Киев, в 59-м году, потому что мой папа прошел по конкурсу на старшего научного сотрудника в институт, который потом стал называться институтом кибернетики, но тогда «кибернетика» была еще запретным словом. Приехали они отчасти вынужденно, потому что после того, как он 7 лет провоевал на Второй мировой войне, у него появилось много болезней, в частности, астма, и в Томске он не мог дышать, да и жить вдвоем им было совсем негде. Выбирали, по-моему, между Новосибирском и Киевом. Киев победил, наверное, еще и потому, что когда сюда приехал шеф мужа, он стал писать письма, подобные тем, которые в наше время пишут люди, уехавшие в Америку: тут все есть, тут хорошее снабжение, такое вот советское слово, здесь ведрами продают «викторию» — клубнику по-украински. В общем, так мы и переехали. Я помню, что это было счастье для моих родителей, и оно меня заразило на всю жизнь. Мы приехали из холодного Томска, в котором все время болел папа, в котором негде было жить, зашли в нашу квартиру… А в этом месте после войны строили Институт физики, потом от него отпочковались Институт полупроводников и ядерных исследований. Дома в Голосеевском лесу строились только для молодых сотрудников, которые сюда приехали и только начинали работать. То есть это был научный городок, изолированная от Киева часть. Дома были новые, только что построенные. Мы зашли на наш пятый этаж, открыли дверь, а там такая просторная квартира, окна во все стороны. Моя мама была очень счастлива, она открыла воду — а вода течет. Соседи дали нам газеты, мы их постелили и переночевали, а через несколько дней малой скоростью приехал контейнер с багажом. Главным образом там были книжки, перевязанные веревочками. Мы жили на пятом этаже пятиэтажного дома и все вместе носили туда книги. Мы начали очень счастливо тут жить. Папа прожил в Украине 40 лет, мама 60. Папа не научился говорить по-украински, но это ему и не надо было, у него были не очень хорошие способности к языкам. А мама читала и говорила с большим акцентом. Она умерла в 19-м году, после революции. Она говорила, что я украинская жіночка, и очень это ценила. Я долго отвечаю на первый вопрос, но это к тому, что я уже украинка. У меня и муж, и дети — все родились в Украине, в Киеве или в Харькове.

Как вы стали украинкой?

— В советские времена. Я очень прониклась мыслью, которую нам внушали в школе: что у нас сформировалась единая общность людей — советский народ — и это хорошо, мы все друзья. Все остальное — веночки с красивыми ленточками и всякие красивые украинские вещи — только на уровне детского садика. Детский сад, наверное, был украинским, но я там не овладела украинским языком. Я ходила оттуда домой одна, мой дом напротив был, и надо было сказать «до побачення» — до свидания, тогда мне говорили: «Иди, Юленька, домой», но я боялась забыть это слово. А потом детей отдавали в школы, и в основном дети научных сотрудников шли в русскую школу, а попроще — в украинскую. И так все разделились. Потом я с удивлением узнала, что некоторые дети очень разумных научных сотрудников пошли в украинскую школу. Это все я хочу сказать об отношении к «украинству», когда мы жили. В какой-то момент я почувствовала, что некоторые люди и семьи, отдавшие детей в украинскую школу, между собой очень близки. Это ощущалось как какой-то заговор. Потом я узнала, что эти люди, прожившие всю свою жизнь рядом с нами, говорили с нами по-русски, а внутри семей общались по-украински. Они сохраняли дома это «украинство». Но для меня это тогда было неизвестно. Таким образом я и жила до окончания школы. и меня главным образом мучили если не мои какие-то девичьи проблемы, то эта грандиозная несправедливость в социальном плане. Это отношение к национальной борьбе в Украине меня не интересовало, я думаю, что и многих других тоже. А потом, когда я поступила в университет в 1973 году, было такое дело: уволили большое количество студентов за то, что они 9 марта пришли к памятнику Шевченко. И я тогда поняла, что 9 марта день рождения Шевченко, и что вот такие могут быть несправедливости — не только моего деда расстреляли. Мои родители не знали, что был Голодомор. Я думаю, что большинство людей в Сибири не знали, что был Голодомор. Мы когда ехали сюда, то было такое представление: кубанские казаки, Украина, вот этот край такой — просто счастье, «Вечера на хуторе близ Диканьки». А Голодомора никто не знал, во всяком случае, мои родители не знали. А я узнала об этом на втором курсе. За мной ухаживал один парень, и я стала спрашивать о его родителях, а он-то как раз был из села, очень способный. И он, когда приехал в Киев, стал учиться, ему трудно было учиться, потому что все было по-русски, а он говорил по-украински. И он, и все такие люди чувствовали себя отчасти ущербными. Вообще, вот эта сильная русификация началась при Щербицком, где-то в конце 60-х годов. Перестали в метро называть остановки по-украински, можно было писать сочинения по-русски, чтобы поступить в университет. Ну вот, и я спросила его об отце, а он мне сказал, что его папа — подкидыш, что он вырос в детском доме. Почему? Потому что его родители, то есть его бабушки и девушки, его папу привезли на вокзал в городе Малине, по-моему, и оставили в корзине. Я была совершенно в шоке. Родители такие просто звери, да? Своего ребенка привезли на вокзал и оставили в корзине. Ну, а потом я поняла, что они его просто спасли. А потом я разговаривала со многими ровесниками семьи моей мамы, которые выжили в этом Голодоморе. Ну, вот это интересное явление в Украине, что люди не хотят об этом говорить, настолько вытеснено это советской [пропагандой]. Им стыдно, что ли. В общем, Голодомор — это такая тема, которая возникла при Ющенко. Когда потом стали говорить, что 90-е годы были какие-то плохие в чем-то, голодные, мне кажется, это больше в России было. В Украине, по-моему, особо это не афишировали. Наверное, были такие люди, но мы абсолютно не заметили каких-то тяжелых экономических условий. Потому что в советское время был сплошной дефицит. Ну, я все-таки чувствовала себя русским человеком в Украине. Я очень сочувствовала украинцам, мы все голосовали за язык, и я, конечно, голосовала за украинский, но вот именно из-за сочувствия к тем людям, которые так долго жили как бы в подполье со своим украинским. А потом был 2004 год, когда был первый Майдан и был Ющенко. Но тогда еще я за Кучму голосовала. То есть все-таки сказывались вот эти неразрывные культурно-экономические связи с Россией. А Ющенко… То есть я не участвовала в этом Майдане, ни душевно, ни каким-то образом практически. Но потом Ющенко все-таки очень большое дело сделал: он построил музей Голодомора. А потом начались какие-то политические разногласия, и он, к сожалению, перестал быть президентом и появилась эта карикатурная личность в виде Януковича. Но, с другой стороны, тогда все говорили: вот эта коррупция, коррупция… Я на работе спрашивала у приятеля, говорю: «Какая разница? Ну, Ющенко, ну, Янукович». Он мне так сказал: «Ну, такая разница, что если вот надо удалить какого-то своего политического противника, то Янукович мог этому на живот поставить раскаленный утюг, а Ющенко нет». Как-то так он объяснил. Когда все-таки Янукович сказал, что мы хотим вступить в Евросоюз, я как-то особо не поверила, но порадовалась, а когда вдруг 30 ноября 2013 года, действительно, на Майдане Незалежности непонятным образом полиция напала на студентов, красивых мальчиков и девочек, эти кадры всюду появились. Это было с их стороны совершенно глупое, непонятное или провокативное действие, но это было ужасно. Кроме того, у Майдана были еще предвестники: очень было большое милицейское своеволие, было такое большое движение предыдущим летом, называется Врадеевка, это когда милиционеры насиловали местных жительниц и сами же это как бы расследовали. И там было просто народное шествие. В общем, такие вот разные были причины — вот это милицейское своеволие, потом то, что Янукович в последний момент как-то противно и глупо сказал: «Нет. Какая Европа — у нас Россия» Потом это жестокое обращение, и вот тут я действительно лично почувствовала, что мы тут на стороне справедливости, и что тут есть единство, и что люди вокруг — это Украина, и что я совершенно точно украинка.

Вы были на втором Майдане?

— Мы его полностью поддерживали, мы приносили туда вещи, но я не ночевала там. По воскресеньям там были большие митинги, сходы. Действительно, в первое воскресенье там было очень много людей, наверное, миллион человек, и чувствовалось народное единение, что мы на стороне справедливости. Мы все время жили этим Майданом — вы, наверное, тоже смотрели это все в интернете, вот как сейчас с войной. Сидеть дома страшно, выйдешь на улицу — вроде как-то странно, зайдёшь на Майдан — и хорошо.

Когда вы начали говорить на украинском?

— Когда стало с кем говорить. Наверное, после Майдана, но не сразу. Потому что Майдан ни в коей мере не имел такого большого национального элемента. Туда приезжали люди из Москвы, и это было, с моей точки зрения, демократическое выступление против насилия, тирании, против Януковича, который захватывает власть после авторитаризма. Вот этот национальный момент, он, наверное, был. Но для меня в тот момент его еще не было, а потом, где-то потихонечку, в 15-16-м году, стало заметно, что в центре города культурные люди, особенно молодежь, стали говорить по-украински. Потом стало очень отрадно, когда дети стали на улице говорить по-украински, дети со своими родителями, очень хорошо. Ну и как-то это сформировалось, что язык важен, не сразу. А совсем по-украински я стала говорить, когда началось полномасштабное вторжение. То есть мы стали иногда говорить с детьми по-украински и где только можно стали говорить по-украински. Теперь у меня русский — это язык интимного общения, а так у меня язык общения украинский. И тут я всюду пытаюсь говорить по-украински, и заходила я на концерт позавчера около Карлова моста, а он мне, значит, говорит: «Вот садитесь сюда». Я ему говорю: «Why you speak Russian with me?» А он говорит: «Why not?» — «I don’t want».

Каким для вас был день 24 февраля 2022 года?

— В 6 утра нам позвонил сын по телефону и сказал — мы спали очень крепко — сказал, что бомбят. Я говорю: «Как?» Он говорит: «Мы к вам едем». Вот так он и начался. Накануне наш сын привез нам очень много продуктов, сказал, что так надо. Но, вообще, это как было: мы все время думали, что будет война, но так как я много слежу за всем этим, то во вторник, когда Путин сказал, что они принимают в состав России так называемые республики «ДНР» и «ЛНР» в границах областей, это меня несколько сбило с толку. Та война, которая с 2014 года продолжалась между Украиной и Россией на территории части Донецкой и Луганской области — я думала, что сейчас они просто ее продолжат и захватят эти области, а мы в Киеве можем ничего не закупать. Вот тот факт, что стали бомбить Киев, конечно, оказался очень неожиданным.

То есть для вас война не стала неожиданностью?

— Ну, та война, которая шла с 2014 года — она с нами уже была 8 лет. И она как-то была в душе, то есть все время сообщали о погибших молодых людях. Потом вот этот «Илова́йский котёл», Дебальцево, там погибло много людей, но все время была надежда на то, что Минские соглашения как-то сыграют свою роль и нам Запад поможет. Я не думала, что будет такая война, что будут бомбить Киев. Я просто так говорила детям: «Ну, не может же быть, что будут бомбить Киев». А вот оно так и стало.

Часто приходилось бывать в бомбоубежищах?

— Все время. Потому что сейчас в бомбоубежища мало кто ходит, а тогда это было как-то неожиданно. И гудит эта сирена — идут. 24-го в 6 утра нам позвонил сын и сказал, что бомбят, и он приехал со своей девушкой, и приехала наша дочка со своим мужем. И мы собрались… И привезли своих трех котов, у нас еще одна кошка была. И мы в квартире оказались: мы вдвоем, все наши дети и коты. У меня от этого была некоторая эйфория: так хорошо, я всех кормила. И вообще, у нас трехэтажный дом — это не тот, где мы жили с родителями — там есть подвал, я этим подвалом как-то занималась в плане ухода за домом. И тут вообще все жители пошли в подвал, сделали там грандиозную уборку, все выбросили, нашли очень много поллитровых бутылок еще с советских времен, от пива, и их куда-то отвезли, на какие-то баррикады. Там все время это интернет-общение: везите бутылки, это будут коктейли Молотова. На улицах сразу стали строить баррикады, но мы все-таки не пошли записываться, как говорится, в тероборону, и дети в тероборону не пошли записываться, все собрались у нас. И главным образом думали — дети, во всяком случае — о том, как нас, родителей, спасти и вывезти из Киева. А мы вообще за неделю до того, как Путин сказал, что будут принимать областями, почувствовали, что надо выезжать. На работу программистам звонили в понедельник, война в четверг началась, в понедельник ночью звонил ребенок и говорил, что сотрудникам с родственниками сейчас можно вылететь в Краков. Но оказалось, что родственники это не родители, а дети. Я говорю: «Ну, выезжай». Но он не уехал. Уехали все посольства, все большие иностранные предприятия эвакуировали своих сотрудников, и в воскресенье мне казалось, что надо сделать такой шаг — надо снять дом в Карпатах. Потом, когда он сказал во вторник, что будут занимать области, мы не сняли этот дом. Надо сказать, что в четверг и пятницу это было уже невозможно. Дети сказали что надо уехать, что они хотят нас вывезти, и что без нас они не поедут. Ну, нам уже нечего было решать, и тогда мы просто стали думать, как выехать. А вот бомбоубежище, мы его расчистили, и там мы все время и находились. Меня это не очень напрягало, но вот девушек 30-летних, оказывается, сидеть в грязном подвале как-то очень сильно напрягает, они просто все завяли. Я вижу, что им плохо, страшно, не могут они. Но вообще, все время все искали какую-то деятельность: бутылки отвезти, потом сказали, что всем надо заклеить окна скотчем, вот так вот, ну, и дети быстро во всем доме, включая лестничные клетки, все заклеили — у нас пока оно так и заклеено. В первый день те, кто выехали в 6 утра на машине в сторону Запада, не успели доехать до границы, чтобы ее пересечь. Были очень большие пробки там, в общем, мы никуда не поехали, и мы не хотели границу пересекать. А на третий день утром мы собрали всех котов, все собрали, и дети стали смотреть, можно ли как-то вырваться из Киева. А со вторника на среду в нашем районе действительно, уже бомбили, попали в дом.

Было страшно?

— Да вот мне, по-моему, нет. Как-то гадко было, ужасно непонятно, но я думаю, детям и моему мужу было страшно. И поэтому мы уехали. Уехали мы через село, оставили там котов. Потом мы поехали через Житомир, через Тернополь мы доехали до Львова. То есть я не пережила вот эти три месяца фактической оккупации, окружения Киева.Те, кто оставались, говорили, что было очень страшно, а мы вернулись через три месяца. Мы были во Львове, как-то хотелось помогать, то есть мы там плели маскировочные сети, наши дети-программисты непрерывно что-то такое создавали, программный продукт для военных целей. Сейчас мне скорее страшно, тогда не было страшно.

Почему страшно сейчас? Что изменилось?

— Тогда был такой эмоциональный подъем сначала, а потом мы уже потихоньку стали побеждать, Киев освободили, потом Херсон освободили, Харьков освободили, всякие обозреватели говорили, что у россиян сейчас ракеты закончатся, а Америка нам поможет, ну, и казалось, что вот мы победим, после этого Запад нам поможет восстановиться. Возможно, будет лучше, чем было, только жалко погибших людей. А сейчас очень много тех, кто пошли добровольцами на фронт, и это такие были люди, которые могли бы потом создать Украину. Это были наиболее пассионарные, наиболее национально направленные люди. А теперь, как говорится, они заканчиваются. Жалко их. И у нас в стране в первые месяцы было политическое объединение, хотя во второй месяц уже были запрещены к трансляции три наиболее оппозиционные интернет-вещания. Но теперь это все продлилось. То есть кажется, что у нас появляется какое-то единовластие в стране, то есть опасность автократизма и большого дилетантизма. Потому что некому воевать среди оставшихся, и нет таких желающих идти добровольно. И у нас нет такого доверия к новому руководству, но, конечно, замечательно то, что в Америке проголосовали за законопроект о помощи Украине, и в последние дни стало не так страшно.

Сейчас говорят о том, что союзники будут убеждать Украину заключить мир. Смогут ли украинцы принять мир на чужих условиях?

— Я думаю, что украинцы, украинский народ — нет. Правительство, я думаю, может. Но надеюсь, что нет.

Сейчас, наверное, не слышна русская речь в Киеве?

— Слышна. Больше всего на окраинах. Странным образом, на окраинах живут люди, для которых украинский язык ближе, потому что там такие районы, куда получали квартиры люди из провинции, не из Киева, и они говорят на суржике, и они говорят по-русски. Ну, по-русски, на суржике на таком, на неинтеллигентном русском языке. А в центре города обычно слышна украинская речь.

Сложно ли воспринимать русскую речь?

— По мне, так я думаю, этого не будет. Ну, чтобы я содрогнулась, услышав русскую речь, этого не будет, конечно. Ой, я надеюсь, что не будет, если ничего не произойдет более ужасного лично в моей жизни. А у людей, которые потеряли близких, которые просто из Мариуполя, я думаю, будет. То есть нельзя все-таки говорить «никогда» в таком случае. Когда конкретный вопрос, тогда получается и конкретный ответ. Но! Отношение к речи отчасти изменилось. У меня была возможность поехать в Америку в 2000 году, и я подумала, как же мои внуки не будут до тонкостей понимать русскую речь, для меня это было ужасно. А сейчас запросто: пусть понимают английскую, украинскую, без русской.

Многие уехали из Украины. А вы почему возвращаетесь в Киев?

— Ну, вообще, я люблю Украину, вот тогда, когда я в Америку не уехала, побывала в Америке, увидела, насколько [прекрасна] в Украине природа. Люблю я ее. Конкретно для меня начинать сейчас жизнь где-нибудь за границей — как-то не очень представляется. Ну, а кроме того, я все-таки верю — что уже совсем неразумно, потому что говорят, что как бы ни закончилась война, жизнь будет исключительно трудная — но я все равно бессознательно как-то верю, что мы победим, и нам будет помощь, и будет больше справедливости, и я буду жить в этой самой Украине. Мы сейчас делаем ремонт.