Александр Зарицкий: «В режиме бронированной черепахи Россия может существовать еще долго»

Александр Зарицкий — политический социолог. Родился в Киеве, всю сознательную жизнь прожил в России. Работал в Шанинке и РАНХиГС. Уехал из страны после объявления мобилизации. Теперь преподает на первом факультете Liberal Arts на Балканах. Недавно читал в Будве лекцию «Исследования мафии и российское государство». О том, тождественны ли эти понятия, как можно противостоять приходу к власти мафиозных групп, и почему хорошее государство должно быть слабым, Александр говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Александр, я политический социолог, больше преподаватель, нежели ученый, в Шанинке и РАНХиГСе. Я родился в Киеве, в Украине, но практически всю сознательную жизнь прожил в России.

Помните день 24 февраля 2022 года?

— Да, я был у себя дома в Москве. Я проснулся очень поздно,наверное, часов в 10-11. Я взял в руки телефон и первое, что я увидел, сообщение от мамы с очень конкретным вопросом про одного моего друга, служащего в армии по контракту, не там ли он? Я на этот момент еще не смотрел никаких пушей или новостей. Я подумал: «В смысле, где там?» Дальше, когда сон начал постепенно уходить, а я начал крутить ленту, наступило состояние, которое можно назвать дереализацией. Оно до сих пор иногда возвращается, когда я думаю о том, что за эти два года произошло со всеми нами.

Как изменилась ваша жизнь после начала войны?

— В бытовом плане она поменялась не очень сильно, но в плане понимания того, что происходит вокруг и что нужно делать дальше со своей жизнью, она довольно сильно поменялась . Когда прошел первый шок, стало совершенно очевидно, что дальше будет невозможно продолжать жить и работать в России, как это было раньше. Я бы не сказал, что до 24 февраля 22-го года это было непонятно, но это стало окончательным тревожным звонком. Даже не то чтобы тревожным звонком — это был выстрел из пушки над головой. Если уж мы пользуемся военными метафорами, то именно он и произошел, когда я проснулся поздним утром 24-го.

Как изменялась обстановка в вузе после начала войны?

— Я бы не сказал, что поначалу было какое-то существенное давление. Было полное ощущение того, что люди, которые следят за высшим образованием, сами были не очень готовы к тому, что стало происходить. Спустя несколько дней после начала войны Собянин объявил очередную неделю выходных, якобы связанную с ковидом, по всей видимости для того, чтобы как-то загнать студентов домой. Давление начало нарастать и сильно ощущаться уже где-то ближе к лету 22-го года, а осенью оно уже перешло в планомерное закатывание всего живого в асфальт, которое с довольно большим успехом продолжается и сейчас.

Была ли у вас возможность остаться в России, найти другую работу?

— Я думаю, что возможность была. Мы все работали на договоренности, что какие-то темы мы не поднимаем, слишком громко не кричим, какие-то вещи переводим с русского языка на эзопов, и тогда у нас все будет нормально. Я думаю, что если бы мне захотелось, если бы я поставил себе такую цель, то я мог бы остаться и продолжить работать, может быть, даже читать те же самые курсы по социальной и политической теории. Правда они тогда были бы, наверное, немножечко другими по стилю и содержанию.

Когда и почему вы уехали из России?

— Я уехал, как и многие, после объявления мобилизации, потому что в этот момент стало совсем понятно, что дальше тянуть некуда. Весь этот период, где-то с апреля-мая по сентябрь 22-го года, был период массового психоза, но не в том смысле, что все были слишком тревожными, а наоборот — все были слишком спокойными. Кремлю удалось применить весь свой арсенал инструментов утешения, деполитизации и успокоения, который они разрабатывали предыдущие два десятилетия. Лето 22-го года я провел в Москве и немножко в Петербурге. Когда я ходил по городу, там шла абсолютно обычная тусовочная жизнь больших городов. Мне даже приходилось делать над собой усилие, чтобы напоминать самому себе о том, что все это происходит в стране, ведущей войну, чтобы не чувствовать себя в этой ситуации слишком спокойно. Было ощущение того, что нас, как тех лягушек, понемногу варят, прибавляя температуру в кастрюле. Многие люди, уехавшие в феврале и вернувшиеся весной и летом, как раз попались на эту удочку. Лично для меня момент объявления мобилизации стал порогом чувствительности: раньше я не очень понимал, когда люди говорили: «Я больше не могу здесь находиться, больше не могу здесь жить», но утром 21-22-го сентября я увидел обращение Путина и моментально прочувствовал это на себе.

Как вы считаете, режим закроет все либеральные вузы? И вообще, возможно ли качественное современное образование в условиях несвободы?

— Качественное, наверное, возможно. В том смысле, что оно как-то сообразуется с милитаристскими задачами, с задачами военной экономики, военного дела, военной пропаганды. Современное? Я бы так не сказал. Касательно того, закроют ли все либеральные вузы. Я думаю, что такая задача может даже и сейчас не стоять. Достаточно сделать так, чтобы либеральные вузы не производили шума выше определенного значения децибел, а там, с некоторыми оговорками, они могут делать более или менее все, что захотят, до тех пор, пока это остается нишевой и практически подпольной историей, как сейчас.

Недавно вы выступали в Будве с лекцией «Исследования мафии и российское государство». Это уже тождественные понятия?

— Мафиозность и преступность — это, в первую очередь, довольно хорошая политическая метафора, довольно мощный элемент политического фольклора, который, как мне кажется, хорошо действует тогда, когда нужно объяснять не совсем понимающим людям, что происходит в России, с чем мы там имеем дело. Но с академической точки зрения, я бы не сказал, что это самое лучшее объяснение. Да, мафии свойственны порочная семейственность, клановость, вертикальная интеграция всех процессов, завязанных на личные отношения, и чаще всего полное отсутствие писаных правил — это те вещи, которые мы видим и в современной России. Мне кажется, что в какой-то степени эта метафора вполне удачна для описания российского политического режима, но, все-таки, только в какой-то степени. Война безусловно влияет на конфигурацию российских сетей власти. Мне кажется, что здесь мы наблюдаем классический сюжет из политической социологии: государство под влиянием военных нужд — чаще же всего это либо война, либо индустриализация — становится менее клановым, менее семейственным и более бюрократическим. Переход от клановости, патримониальности отношений отца семейства со всеми остальными, как правило способствует повышению эффективности всей структуры. Российское государство сейчас пытается повысить свою эффективность. В нормальной ситуации мы должны были бы этому радоваться, это же хорошо, когда государство повышает свою эффективность, но для антивоенно настроенных граждан, мне кажется, это скорее плохие новости, потому что оно начинает эффективнее вести войну.

Вы можете привести примеры других мафиозных государств?

— Чаще всего это ситуации, в которых есть либо смена власти — кого-то свергли и идет борьба за то, кто займет руководящую позицию — либо государство по причине своей инфраструктурной слабости не может нормально контролировать все свои территории, не может заниматься повседневным менеджментом. Если мы посмотрим на то, как возникла оригинальная сицилийская мафия, то увидим, что это как раз тот случай, когда военно-административное проникновение вновь объединенной Италии было слабым после того, как закончились все эти освободительные движения, и местные крепкие мужчины с оружием взяли на себя те функции, которые обычно выполняет государство: наведение порядка, контроль за тем, чтобы не было совсем уж спорадического насилия. В общем-то, это то, что делают бандиты там, где нет законной власти. А если надо привести примеры переходных ситуаций, то я бы сказал, что Приднестровье — это довольно похожая история, особенно в 90-е годы. Косово на заре своей независимости — тоже довольно похожая история. В принципе, если мы посмотрим на то, что осталось от Советского Союза, когда он развалился, то сможем много где найти борьбу разных группировок за власть, в том числе мафиозных. Например, знаменитые «донецкие» в Украине — один из них даже в какой-то момент стал президентом, к сожалению.

Каким вы видите будущее России?

— Довольно мрачным. Я в корне не согласен с предположением, которое почему-то есть у многих, что окончание войны в каком бы то ни было виде будет означать смену власти. Мне кажется, что это буквально самый нереалистичный сценарий из возможных. Если посмотреть, например, на Ирак при Саддаме Хусейне, то Хусейн еще очень много лет просидел после вторжения в Кувейт, и власть его закончилась только после военной интервенции. Понятно, что никакая военная интервенция на территорию России невозможна просто потому, что Россия — ядерная держава. Любой, кто осмелится это сделать, автоматически станет соавтором ядерной войны. Я не думаю, что есть люди, которым бы хотелось в таком качестве войти в историю, если после этого она вообще ещё будет. У меня есть ощущение, что даже если война каким-то чудесным образом скоро закончится, что, прямо скажем, маловероятно, Россия в том виде, в котором она существует сейчас, сможет существовать еще долго. Опять же, мы можем посмотреть на Иран, который вот уже полвека живет ровно в том состоянии, в котором оказался сразу после Исламской революции. Мне кажется, что Россия может точно так же окуклиться, полностью закрыться от внешнего мира, что, правда, все же вряд ли в современном мире, и существовать в режиме бронированной черепахи еще долго, может быть даже дольше, чем отведено Владимиру Путину.

Как думаете, Россия может в какой-то ситуации нанести ядерный удар?

— Мне это кажется маловероятным, особенно если мы говорим о стратегическом ядерном оружии. С другой стороны, если нас чему-то и научил февраль 22-го года, так это тому, что эти люди способны на все. Поэтому отказываться от этого сценария со словами: «Этого не может быть просто потому, что не может быть», я бы, наверное, тоже не стал.

Как можно не позволить прийти к власти мафиозной группе?

— Надо сказать, что любая власть поначалу довольно сильно напоминает мафиозные группы. Что такое государство? Это те самые мускулистые мужчины с оружием, которые за счет своих способностей к менеджменту и способностей договариваться начинают восприниматься на определенной территории как законная власть. Это не единственная теория возникновения государства, но она мне кажется наиболее приземленной и приближенной к реальности. А что делать для того, чтобы эти вооруженные мужчины не слишком сильно и произвольно осуществляли свою власть? Рецепты есть и проверены временем в тех случаях, в которых они работают — это пресловутые сдержки и противовесы, про которые мы все, наверное, читали в учебниках обществознания. Да, это все та же самая публичность, все та же самая свободная пресса, свободные медиа, это хотя бы минимальная включенность граждан в политический процесс. Самое токсичное оружие, как мне кажется, против демократии — это безразличие и апатия. Сейчас та ситуация, когда, бог с ним, что люди не выходят на улицу, не протестуют, еще чего-то не делают, но они даже не думают о том, чтобы сходить на выборы или подписать какую-нибудь петицию, то есть сделать действия, которые вообще не требуют практически никаких усилий. Эта ситуация целенаправленно создавалась в России последние 10-20 лет. Именно поэтому в тот момент, когда люди начали осознавать, что происходит, было уже поздно. Лягушка начала понимать, что ее уже сварили, и теперь дрыгать лапками бесполезно, и будет бесполезно еще какое-то время.

Как относитесь к идее парламентской республики в России?

— Вообще я очень хорошо отношусь к идее слабого государства. Хорошее государство должно быть слабым в том смысле, что оно не должно даже по своему дизайну допускать теоретическую возможность концентрации слишком большого количества властных ресурсов в руках одного человека или какой-то одной группы. В этом смысле мы, конечно, можем смеяться над странами, которые годами не могут сформировать правящую коалицию, но такие страны именно в силу своей нелепости, в силу эдакой институциональной слабости меньше подвержены угрозе прихода какого-нибудь бармалея к власти. И это хорошо. Хорошее государство — это сильное государство в области менеджмента, инфраструктуры, дорог, поездов, медицины, образования, и при этом слабое в области концентрации власти в одних руках, на одном уровне. Эту задачку можно решить довольно просто — делегировав значительное количество полномочий с федерального уровня на локальный. В будущем Россия должна стоять на довольно сильном местном самоуправлении. И опять же, совершенно не случайно, что чуть ли не первое, что начал делать Владимир Путин, став президентом — это уничтожать муниципальную и региональную власть. Потому что не может быть никакой демократии там, где у людей нет опыта переговоров хотя бы о том, в какой цвет мы будем красить лавочку у подъезда. Вот такие, казалось бы, мелкие, совсем не политические, сугубо хозяйственные дела — это именно то, что создает в людях привычку к совместному действию. Когда вы привыкли к совместному действию, будь то вопрос окрашивания лавочек или в какой части двора соседям гулять с большими собаками, вы можете перенести эту практику на уже более высокий уровень. А как это будет устроено институционально на самом верху? Президентская ли это республика или парламентская? Если с точки зрения дизайна это будет нормально устроено, будут сдержки и противовесы, ограничения полномочий, ограничения количества сроков без злосчастного слова «подряд», как было в российской Конституции, то, в целом, любая минимально вменяемая система сможет работать.

То есть сильная региональная власть — гарантия того, что не придут те самые мускулистые мужчины с оружием?

— В каком-то смысле, да. Сильная местная власть, при наличии достаточно большого количества ресурсов, сможет, во-первых, дать этим людям какой-никакой отпор, а во-вторых, если сильная местная власть будет не просто сильной, но еще и полезной людям, живущим в этом месте, то они будут готовы за эту власть бороться. Мне кажется, что это чуть ли не главный элемент здоровой политической системы. Нужно дать людям что-то такое, на что они сами смогут влиять здесь и сейчас, чтобы они могли чувствовать, что их голос, их мнение, их действия важны не только во время прямой линии с главой государства, куда еще нужно попасть, пройдя 25 фильтров, но и в повседневной жизни, нужно, чтобы люди могли видеть результаты своих действий в реальном времени. Тогда они к этому привыкнут, тогда для каждого гражданина станет нормальным, что я камушек в эту систему кинул, а она как-то среагировала на меня, что-то мне ответила. Или же я этой системе что-то сказал — не обязательно ведь начинать с камней — и система как-то видоизменилась, обратила на меня внимание, увидела, что я существую. Если для каждого гражданина это будет нормальным ожиданием, то оно рано или поздно распространится на все слои политической системы, что в современной России совсем не так, и это не только в России, а во всем мире. Если мы посмотрим на то, насколько охотно люди ходят на выборы, то увидим, что чем дальше пост от президентского, от условно губернаторского или мэрского до локальной власти, тем сильнее падает явка. При этом последние на самом деле важны для повседневной жизни гораздо сильнее. Это болезнь индивидуализации политики, мы обращаем больше внимание на ярких персонажей, а не на качество жизни. Это совершенно не уникально для Российской Федерации, но она в этом плане оказалась впереди планеты всей. То, что сложилось вокруг Владимира Путина — это гипериндивидуалистская система, которая предполагает, что у нас в стране нет больше никаких политических субъектов, кроме президента. А что происходит, когда люди это видят? Появляется такое отношение: «Есть там какой-то небожитель, он что-то делает, со всем разбирается, принимает какие-то решения, которые могут быть для нас неприятны, но чему быть, того не миновать, мы все равно на это никак повлиять не можем». Такое отношение к политике очень хорошо распространяется именно тогда, когда у людей нет инструментов влияния хоть на что-то: ни на начало войны в соседней стране, которая непонятно кому нужна, ни на то, какого цвета будет забор во дворе — даже это не всегда доступно рядовому гражданину России

Чего вы боитесь?

— Я боюсь того, что этот ужас будет продолжаться, люди продолжат погибать, что города продолжат разрушаться под бомбами, дронами и ракетами. Я боюсь, что значительная часть Европы на ближайшие годы и даже десятилетия окажется отброшена во всех отношениях куда-то в 40-е или 50-е, если не хуже.

Что дает вам надежду?

— Надежду мне дает то, что люди медленно, но верно начинают просыпаться, начинают осознавать, что происходит. Мне, например, знакомы люди, которые только после смерти Алексея Навального наконец-то поняли, где мы оказались. С одной стороны, конечно, спасибо им большое, с другой стороны, хотелось бы, чтобы мы все сделали это пораньше, желательно лет на 10. Но маленькие победы — это все, что у нас сейчас есть. Поэтому тот факт, что у разных людей продолжают открываться глаза на ситуацию, пускай даже они теперь ничего не могут с этим сделать, дает мне надежду на то, что в какой-то момент этих людей станет достаточно много для того, чтобы что-то сдвинулось и поменялось. Но вопрос в том, есть ли это время у Украины, есть ли это время у всей Европы, у всего мира.