Кирилл Титаев: «За цитаты из Путина людям присуждают гигантские сроки»

Кирилл Титаев — социолог, специалист по российской правоохранительной системе, соавтор книг «Российские судьи» и «Российский следователь». Работал в Европейском университете в Санкт-Петербурге. После начала войны в Украине был вынужден уехать. Сейчас — приглашенный исследователь Йельского университета в США и Факультета свободных искусств и наук в Черногории. О том, как изменилась за последнее время роль судей и следователей в России, является ли сейчас РФ полицейским государством и в чем главное зло российской правоохранительной системы, Кирилл Титаев говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Кирилл Титаев, сейчас я работаю в Йельском университете в Америке. Последние 15 лет я занимался исследованиями правоприменения с точки зрения эмпирических социальных наук. Это стык социологии, political science. Я работал в Европейском университете в Санкт-Петербурге, в институте проблем правоприменения, а потом был вынужден оказаться в других местах.

Как прошел ваш день 24 февраля 2022 года?

— Для меня это была скорее ночь. Вечером 23-го у нас гостила наша подруга, которую я долго убеждал, что никакой войны не будет, что это совершенно невозможно. Потом я пошел поработать. С возрастом я стал довольно редко работать по ночами, но тогда пришлось. Я дописал текст где-то к 4 часам утра, вышел на улицу, закурил и открыл новости. После я начал звонить всем друзьям и родственникам по городам и селам в ужасе и слезах. А большая часть родственников у меня в Сибири, поэтому у них уже было 9 утра.

Как изменилась ваша жизнь после начала войны?

— Первое время казалось, что это все ненадолго, что мы сможем переждать, сохранить университет. Я работал в Европейском университете в Санкт-Петербурге, это не государственный, а частный университет, и, как следует из названия, очень ориентированный на мировую науку. Казалось, что самое главное — сохранить университет, и я прилагал к этому максимум усилий, а потом возникли риски лично для меня, и в сентябре 22-го года я был вынужден уехать. Мне страшно повезло, что мне предложил кратковременную позицию Корнельский университет, а потом тоже не очень долгую позицию, но тем не менее, Йельский университет. Теперь я работаю с ними, параллельно сотрудничая с университетом Джорджа Вашингтона в Вашингтоне, округ Колумбия. Как-то так поменялась жизнь. В какой-то степени она поменялась гораздо больше не для меня, потому что я как занимался исследованиями, так и занимаюсь ими примерно в той же сфере, примерно теми же методами, преподаю примерно то же самое, сколько для моей семьи. Я очень много читал в силу профессионального бэкграунда историю гражданской войны и понимал, что расставаться — это вообще не вариант, что потом мы можем никогда не воссоединиться. Моя жена была вынуждена оставить работу, так что для неё и моего сына двух с половиной лет на тот момент это были гораздо более серьезные изменения, чем лично для меня.

У вас есть книги, посвященные российским судам и следователям, написанные в пятнадцатом-шестнадцатом годах. Как изменилась с тех пор роль судей и следователей в России?

— На этот вопрос очень просто ответить: никак. Дело в том, что это очень устойчивые, очень робастные системы. Они умеют меняться, но мы видим, что, например, с 2000-го по 2015-й модель их поведения почти не изменилась, только несколько сократилась коррупция и несколько упал уровень насилия в некоторых областях. Теперь насилие стало более системным и менее спонтанным, но, в общем и целом, если бы я сейчас рассказывал про то, как работала российская правоохранительная система 2005-го, то это было бы более или менее применимо и в 2024-м. Сейчас многие говорят о том, что война должна существенным образом изменить модель их работы, но на самом деле это не так, в отличие от чеченской войны. Как показала моя блистательная коллега Асмик Новикова, участие сотрудников полиции и, в первую очередь, патрульно-постовой службы, ОМОНа во второй чеченской войне довольно сильно поменяло их отношение к обычной жизни, когда они возвращались обратно в свои Череповцы, Усолья или Ростовы. Но сейчас сотрудников полиции и следственного комитета довольно ограничено привлекают к участию в военных действиях, и радикального изменения не происходит. Происходят изменения масштабов политической репрессии, но и эти изменения весьма скромные, чтобы говорить о том, что они затрагивают всю систему. Самые радикальные правозащитники сейчас насчитывают порядка тысячи политзеков в России. Соответственно, из примерно 15 тысяч следователей, каждый 30-й был вовлечен в политическое дело, а из 30 тысяч судей, каждый 60-й был вовлечен в политическое дело. Это не меняет общего климата системы. Другой вопрос, что общая публичная повестка, все эти разбивания голов кувалдами, взрывы самолетов над Тверской областью и тому подобное в целом расширяют рамки допустимого. Но говорить о том, что происходит некоторая радикальная пересборка правоохранительной системы на основе тех источников, которые нам доступны, мы не можем. Парадоксально, но в экономике и взаимодействии правоохранительных органов с экономическими агентами происходит гораздо более масштабная пересборка. Она тоже не затрагивает каждого человека в погонах, но тем не менее, она гораздо существеннее меняет общий климат. Как, мы пока не понимаем. Надо подождать годик-другой.

Российская Федерация — это полицейское государство? Каковы его главные характеристики?

— Есть два определения полицейского государства — повседневное и академическое. Повседневное определение — это государство, в котором полиция и другие подобные органы играют большую роль. С этой точки зрения Российская Федерация — безусловно полицейское государство, ведь роль силовых структур всякого рода, это не обязательно должно называться полицией, весьма велика. Но с академической точки зрения полицейское государство — это государство, которое строго следует регламентам. Да, часто иррациональному регламенту, часто в совершенно бредовых формах, но это государство rule by law. Не rule of law — не верховенство закона, а управление посредством писанной нормы, не работающей по принципу «врагам закон, своим — что угодно». А именно так, в общем-то, работает Российская Федерация. Мы понимаем, что примерно 15 фраз, произнесенных президентом Путиным за последние месяцы, практически дословно совпадают с теми фразами, за которые людям присуждают гигантские сроки. «Государство ведет войну» — нет, государство ведет специальную военную операцию, но первая цитата — это из президента Путина. Если вы выйдете на площадь какого-нибудь регионального центра и скажете эти же слова, даже подписав их «В.В. Путин», вам грозят очень существенные последствия. И в этом плане это не rule by law, это не управление посредством закона, это совмещение управления посредством закона и избирательного правоприменения, как это называют ученые.

В чем главное зло российской правоохранительной системы?

— С моей точки зрения, два главных зла российской правоохранительной системы — это ее невероятная закрытость и толерантность к насилию. Постараюсь коротко объяснить. Закрытость не означает, что туда не могут попасть правозащитник снаружи или что-то в этом духе, что тоже очень важно. Но гораздо важнее то, что люди, которые там работают, в силу структуры нагрузки, в силу того, откуда они возникли — в основном из села, в основном молодые мужчины, в основном не очень хорошо образованные — просто не имеют каких-то альтернативных источников информации, при том, что с каждым из них проводится в сутки примерно час политработы. Понятно, что все пытаются на этой политработе спать, но что-то все равно остается в голове. Толерантность к насилию — вещь всегда двусторонняя. Это означает не только то, что я легко ударю, но и то, что я легко снесу удар. В этой ситуации мы видим, как командиры бьют рядовых, а старшие офицеры могут ударить человека в лейтенантских или капитанских погонах, просто дать им пощечину. Представьте себе, что вы, как журналист, заходите в кабинет главного редактора, а он начинает разговор с удара тыльной стороной ладони по лицу. Это вполне представимая ситуация во многих подразделениях многих правоохранительных органах. Понятно, что больше в полиции и в Росгвардии, меньше в прокуратуре, и почти невозможно в судах, даже, наверное, вообще невозможно, хотя слухами земля полнится. И эта толерантность к насилию в отношении себя порождает очень высокую толерантность к насилию в отношении всех остальных. Если меня только что ударил начальник или хотя бы оттаскал на том, что нельзя говорить в эфире, то что, я вот этого пьянчугу не могу грубо запихнуть в автомобиль? Да, конечно, могу.

В России так было всегда или это признак военного времени?

— Начнем издалека: есть такой миф про 37-й год, про большой террор, что за каждым посаженным стоял доносчик. Это вранье. Исследователи из «Мемориала» показали, что в подавляющем большинстве дел — а дела хранились, и хранились они неплохо — доноса нет. Это плановая система: «Мы берем всех поляков», «Мы берем всех, окончивших гимназию». Нам не нужен донос. История про русских, как нацию доносителей, которая с легкой руки отдельных литераторов разнеслась, ложь. Это эмпирически не так. То же самое мы можем говорить и о сегодняшнем дне. Да, доносов стало больше, да, появились отдельные доносчики-активисты, но мы знаем их по именам. И тот факт, что мы можем их пересчитать по пальцам одной руки не снимая варежки, говорит нам о том, что это не массовая практика. Это не стало частью крови и плоти российского народа. В подавляющем большинстве случаев, когда мы смотрим на политически мотивированные уголовные или административные преследования, мы видим, что сначала появляется дело, а потом появляется заявление.

Теракты в «Крокусе» и Дагестане — это провалы силовиков?

— В целом, теракты случаются. Одна из самых секьюрных стран мира, Израиль, не сумела предотвратить страшную атаку 7 октября. В довольно секьюрной стране, Соединенных Штатах, они тоже периодически случается, как и в Германии, и во Франции. Я бы не назвал это глобальными провалами. Хорошо подготовленный, хорошо спланированный теракт имеет большую вероятность пройти под радарами специальных служб. Попадаются одиночки и дураки. С этой точки зрения теракт в Дагестане даже выглядит в какой-то степени успехом, потому что основной удар приняли на себя не мирные жители, а сотрудники полиции, которые пытались их защитить. И, в общем, ценой своих жизней они более или менее защитили их, потому что количество погибших мирных жителей гораздо меньше, чем количество погибших полицейских. Возможно, они погибли по глупости, возможно, они погибли, потому что иначе было нельзя, но в любом случае они погибли, выполняя свой долг. Хорошо ли, плохо ли — другой вопрос. Но это люди, которым, безусловно, множество других людей обязано жизнью. Есть еще один кейс, который вы почему-то не назвали, а я бы на нем сосредоточился — это атака на Тель-Авивский борт в Махачкалинском аэропорту. Вот это феноменальный провал. Не защитить от начавшей собираться толпы объект, который должен быть сверхзащищённым, потому что это аэропорт двойного назначения, он преимущественно гражданский, но и разные другие борты на нем тоже бывают, не суметь предотвратить выход на летное поле, не суметь предотвратить атаку на пассажиров — вот это провал.

Реформа правоохранительной системы — первоочередная задача в России будущего?

— Если мы оставляем в стороне политическую реформу, то я бы сказал, что это второочередная задача. На первом месте должна быть судебная реформа.

Что делать с Россией?

— Очень важно помнить, чего не нужно делать. Есть некоторая базовая иллюзия, что народец плох. Это чушь и ересь. Мы это очень хорошо видели на примере конца 80-х, начала 90-х, когда внезапно почти абсолютно аполитичные граждане Советского Союза, причем не только в России, начали активно себя проявлять, нередко, я не побоюсь этого слова, жертвенно, прекрасно вовлекаясь во все эти истории. Если людей долго отучать от любого участия, в том числе карательными мерами, даже несмотря на это они найдут способ участвовать. Ибо огромное количество урбанистических, локальных, образовательных и так далее инициатив говорят о том, что люди готовы бесплатно и активно преобразовывать собственную жизнь. Просто им объяснили, что в муниципальные депутаты и контроль за правоохранительными органами не суйтесь. А они сказали: «Ну, окей, тогда мы будем строить приюты для бездомных кошек». Но в тот момент, когда появится окно возможностей, люди очень быстро мигрируют. Когда мы смотрим на всероссийский съезд урбанистов, на любую политическую тусовку, в том числе в эмиграции, и попытаемся на глазок определить возраст, то мы с вами на политической тусовке будем выглядеть молодежью. Давайте вспомним хронологию событий: примерно 20 лет назад, в 2001 году — полное отрезание от СМИ, 2003 год — полное отрезание от финансирования, 2004-2005 год — полное отрезание от электорального процесса. Молодые люди не дебилы. Когда я преподавал в 2003-м будущим политологам, сам еще будучи студентом, треть народу собиралась идти в политику. Когда я делал то же самое в 2013-м, если я говорил что-то про реальную политику, то мне отвечали: «Не-не-не, GR, PR, никакой политики». Те, кто сейчас числятся молодыми политиками и в основном сидят — Илья Яшин, Владимир Кара-Мурза — сколько им лет? Сколько вы можете назвать молодых политиков? Два? Три? Четыре? Сколько ли боярки? Когда Алексей Навальный стал известен на всю страну, ему не было тридцати. С этой точки зрения мы должны понимать, что политическая система, как только она станет открытой, привлечет так же, как было во время перестройки. Огромное количество людей думает: «Мы не диссиденты и не идиоты по тюрьмам и психбольницам чалиться. Мы пойдем в академические институты, куда угодно еще, и будем тихо себе читать свой самиздат у себя на кухне, не пытаясь выходить с лозунгами на площади». Но этот ресурс есть, и это нормально. Это говорит о нормальности общества, а не о его патологии.

Чего вы боитесь?

— Как ученый я боюсь того, что закроют данные и будет невозможно работать. Но пока нас не было, изобрели другие страны, другие данные и так далее. По-человечески у меня совершенно предсказуемые страхи. Сейчас они ослабли, но как-то когда у меня в Нью-Хэвене ветром выбило окно, во меня включился человечек, который проходил тренинг по гражданской обороне. Я начал считать: «Так, окна на юг, значит, это ядерный удар по Нью-Йорку, значит, ударная волна от Нью-Йорка должна была идти примерно столько-то секунд, и сейчас ключевой удар по Нью-Хэвену. Нью-Хэвен должен быть объектом примерно третьего порядка, значит, сейчас главный вопрос — бежать в подвал или бежать в ближайший сквер. Потому что в подвале может засыпать, а в сквере будет жесткое излучение». За те пять секунд, которые я бежал, чтобы понять, что это просто окно выбило ветром, все вбитое в свое время на подкорку пронеслось в голове. Это история скорее анекдотического плана, а не чего-то реального, но такие вещи представить пять лет назад было невозможно.

Что дает вам надежду?

— Я вижу сходящие с ума организационные структуры, некоторое количество сходящих с ума руководителей, но подавляющее большинство людей, которых я продолжаю считать своими согражданами, не сошли с ума. Они не сошли — они отошли. И для меня это огромный повод для оптимизма. Я понимаю, что в тот момент, когда я смогу вернуться, мне не будет противно садиться с подавляющим большинством этих людей за один стол. Есть исключения, но их мало. В подавляющем большинстве они остались хорошими людьми в ужасных условиях.