Максим Шилин: «В Луганске говорили: “Моя хата с краю, переждем”. Вот и переждали»

Максим Шилин — журналист, шеф-редактор издания «Вот.Tак». Родился и вырос в Луганске. Освещал события в городе в 2014 году, в том числе авиаудар по зданию Луганской областной государственной администрации, нанесенный украинскими ВВС. Об отношении луганчан к захвату власти сторонниками самопровозглашенной ЛНР Шилин вспоминает так:

Расскажите о себе.

— Меня зовут Максим Шилин, я родился в Луганске, в Украине. Я украинец, живу в Варшаве, работаю шеф-редактором издания «Вот так».

Считается, что в Луганске на 2014 год доминировали пророссийские взгляды. Какой политической позиции тогда придерживались вы?

— Все началось с того, что в детстве я увлекся политическими ток-шоу — моя семья их смотрела. Было очень известное в Украине шоу «Свобода слова» с Савиком Шустером. В 2004 году была «оранжевая революция», в Луганске и Донецке многие голосовали за Януковича, это был довольно популярный выбор, но в моей семье уже тогда голосовали за других кандидатов — сначала за Ющенко, потом за Тимошенко, когда Янукович выиграл президентские выборы. Мои родители довольно близко переживали «оранжевую революцию», постоянно смотрели телевизор, я смотрел вместе с ними, и так и начал интересоваться политикой. Можно считать, что с этой точки начала формироваться моя гражданская позиция. Как в 2004 году, так и в 2014 году моя семья придерживалась других взглядов, не тех, что придерживались остальные. Не скажу, что все, но было какое-то количество людей, которые думали иначе.

Как для вас началась война?

— Она для меня началась весной 2014 года, когда в Луганске начали захватывать здания СБУ, Генеральной прокуратуры и областной администрации, с журналистской работы. До этого момента я работал спортивным журналистом и параллельно учился в университете. Мне тогда было 20 лет, и знакомые из Киева предложили мне поработать стрингером на один из информационных каналов: ходить с планшетом, делать включения, рассказывать о том, что происходит. Так как мне было 20 лет и я не имел большого опыта, все это было на адреналине, где-то на везении. Со мной всегда ездил отец — он имеет военное образование, некоторое время служил, но потом ушел в гражданские специальности — он помогал мне, следил, чтобы я не попал в какую-нибудь неприятную историю. Когда были митинги, когда захватывали здания, он всегда был со мной и меня направлял.

Что из того, что тогда происходило в Луганске, больше всего впечатлило лично вас?

— Было два момента. Первый: не хочу врать в датах, но, кажется, это были первые числа июня, когда украинские самолеты нанесли удар по областной государственной администрации в Луганске. Я тогда возвращался из университета, ехал в автобусе и увидел два самолета с украинской символикой. Они летели довольно низко, а в момент, когда наносился удар, я как раз проезжал мимо областной государственной администрации. Я слышал этот взрыв, видел самолеты, и у меня сложилось впечатление, что именно эти самолеты и нанесли удар по администрации. Опять же, ввиду отсутствия большого опыта, я приехал домой — а мы жили в центре города, недалеко от этой самой администрации. Мой отец — военный штурман, он всегда наблюдал за самолетами. В тот момент, когда эти самолеты начали кружить над Луганском, он вышел на улицу, залез на крышу и начал наблюдать за тем, что происходит. Он объяснил мне, что я видел: эти два самолета — это самолет-наводчик и самолет, который наносит удар. Мне звонят из Киева и говорят: «Надо включиться и рассказать о том, что у вас случилось». Я говорю: «Вы знаете, я видел, что было». Я делаю включение, рассказываю то, что видел своими глазами, ссылаюсь на слова военного штурмана, который дал мне отдельный комментарий. Неважно, отец это или не отец, в первую очередь он был специалистом. Потом, когда включение уже произошло, мы с отцом садимся в машину, включаем радио, а по всем украинским радиостанциям рассказывают, что это, наверное, сепаратисты, а не боевики, что они сами себя обстреляли из ПЗРК, а самолеты были не украинские. Эта версия была принята большинством центральных украинских медиа. На следующий день мне звонят из Киева и говорят: «Что ты наделал, что ты рассказал? Ты нас подставил. Это неправда, на самом деле все было по-другому». Можно сказать, что для меня это было первое столкновение с неприятностями, но тогда меня никто не уволил, не было никаких наказаний. Я просто почувствовал: «Господи, неужели то, что я видел, на самом деле было не так?» Я не уверен, что у них была полнота информации. Спустя неделю, может быть, чуть меньше, вышел отчет ОБСЕ, в котором было признано, что действительно украинская армия нанесла этот удар. Тогда передо мной извинились и поблагодарили за то, что я рассказал правду. Второй случай был, когда захватывали одну из воинских частей в Луганске. Это было на окраине города, мы с отцом приехали туда это освещать, а там круговое движение, и на кругу стоят несколько машин скорой помощи и слышны звуки выстрелов где-то в 200-300 метрах от нас. Мы подходим, начинаем спрашивать: «Что происходит?», и тут я понимаю, что все люди, которые тут стоят, хоть их и не так много, но все они поддерживают происходящее и отвергают журналистов, которые хотят рассказать, что здесь происходит. Тогда я почувствовал страх. Я видел людей, поддерживающих это, и я не считаю, что их большинство. На самом деле это активное меньшинство, которое в том числе свозили из области на автобусах, собирали их за деньги. В апреле и мае люди выходили на Евромайдан, и это были люди, которые выходили по своим убеждениям. Их, конечно, было меньше, максимум 1000-2000 человек, а наших противников свозили тысячами. Тогда настроение многих моих знакомых было таким: «Оно само рассосется. Мы, может, это не поддерживаем, но мы не хотим в это влезать. Моя хата с краю — мы переждем». Вот, получается, и переждали.

Вы сталкивались с преследованиями со стороны пророссийских сил в связи с работой журналистом в Луганске?

— Я не сталкивался, потому что довольно быстро уехал. Я уехал в начале июня, спустя несколько дней после обстрела, но я знаю, что людям, которые остались, дальше уже было сложнее. К моему знакомому активисту пришли домой через несколько дней после того, как я уехал. Его забрали на подвал, пытали, два дня с ним жестоко обращались, но потом его удалось вызволить. Я так понимаю, что путем выкупа: кто-то просто дал денег и его освободили.

Какими вы видите задачи журналиста во время войны? По-вашему, они как-то изменились?

— Мне кажется, они не изменились, но обрели более острые углы. Я имею в виду, что мы должны, как бы пафосно и тяжело это ни звучало, стараться рассказывать людям правду и стараться говорить не с одной стороной, а с обеими. Как редакция мы стараемся это делать, но это не всегда просто. Журналисты, которые со мной работают, разговаривают с украинскими военнослужащими и стараются разговаривать с российскими военнослужащими. Сами понимаете, это получается не всегда, особенно в условиях цензуры, а мы медиа, которое в России могут не принимать, но мы стараемся. В общем, для меня основная миссия — это рассказывать правду и документировать то, что происходит, не скатываясь в пропаганду, хотя это очень тяжело. Понятно, что если проанализировать нашу работу, то нам тоже можно задать какие-то вопросы, но мы стараемся балансировать.

Вы работаете в русскоязычном издании, у вас есть коллеги-россияне. Насколько это сложно на фоне войны между нашими странами?

— У нас многонациональная редакция: я — единственный украинец, несколько беларусов, россияне и даже поляк, но он занимается не журналистской деятельностью, а продюсированием. Мне было не так сложно, потому что, во-первых, многие из них на тот момент уже не жили в России, во-вторых, было понятно, что если они работают в таком медиа, то они разделяют мои ценности. Для меня есть три основополагающих точки: это аннексия и оккупация Крыма, это вторжение на Донбасс и полномасштабное вторжение России в Украину. По всем этим трём пунктам наши взгляды сходились, и для меня это, пожалуй, было самым важным. Во всем остальном я чётко разделяю, что мы абсолютно разные люди, что мы представляем разные страны, что у нас у каждого свой менталитет. Поэтому, наверное, мне было не так сложно, но я понимаю людей, живущих в Украине, и я понимаю те настроения, которые там сейчас преобладают. Когда на вас летят ракеты, падают бомбы, гибнут ваши близкие, очень сложно искать полутона. Вполне логично, что люди рассматривают какие-то ситуации как черное и белое. Это можно понять и объяснить. Я нахожусь в других условиях, у меня есть возможность различать эти полутона.

Как вы считаете, насколько допустимо во время войны освещать слабые стороны Украины, критиковать её?

— Я руководствуюсь тем, что если какая-то информация о нарушениях закона или о нарушениях правил ведения войны может повлиять на то, что происходит, что власть прислушается к этому, что это будет устранено, то такую информацию стоит публиковать. Например, это коррупция в Министерстве обороны Украины и закупки зимних курток, которые оказались не зимними, или закупка еды для военнослужащих по завышенным ценам, или военные преступления, которые тоже совершаются, но не в тех количествах — об этом говорят независимые отчёты. Недавно при ООН выпустили отчёт, в котором рассказали про военные преступления как с одной, так и с другой стороны. С российской стороны гораздо больше преступлений, но и с украинской есть единичные случаи. На такие вещи, наверное, стоит обращать внимание. Если это информация, которая касается планов контрнаступления или какой-то военной операции, а мы, опубликовав эту информацию, всё сорвём — я считаю, что это только вред приносит.

Как думаете, почему гражданскому обществу в России и Беларуси не удалось отстоять себя, а в Украине — наоборот?

— Украина в корне отличается от России, там живут люди с абсолютно другими ценностями, с абсолютно другой ментальностью. Я не говорю, что это плохо или хорошо, это просто по-другому. Украине удалось сбросить российские оковы и пойти своим путём в 2014 году, хотя до 2022 года в Украине всё ещё работала пятая колонна: это и телеканалы Медведчука, и другие пророссийские медиа или партии. Однако уже было понятно, что люди хотят другого, что они не хотят быть с Россией. Люди тысячами записывались в территориальную оборону, выходили и бросали коктейли Молотова под российские танки. Я не уверен, что могу давать оценку российскому обществу. Я думаю, что это должна быть дискуссия внутри российского общества, почему они не смогли мобилизоваться и почему они пришли в эту точку. Нам же приходится иметь дело с тем, что мы имеем сейчас, то есть с войной и людьми в России, поддерживающими войну. Как бы мы ни ругали социологию, но условно-независимая социология показывает, что люди действительно поддерживают войну. Наверное, нужно будет провести какую-то разъяснительную работу, когда для этого появится возможность. Сейчас такой возможности нет. Я верю в то, что то общество поддерживает войну. А в Беларуси другая ситуация: у них уже несколько десятков лет у власти диктатор. В 2020 году у них не получилось всё поменять, так что я считаю, что они оказались заложниками. Кто-то, конечно, поддерживает всё это, но для меня они по большей части заложники ситуации.

Как сказывается усталость от войны на настроениях в украинском обществе?

— Люди очень злые, и это можно понять. Люди радикализуются, и это тоже можно понять. Обществу в целом становится гораздо сложнее, потому что много горя и смертей. С 2020 года я живу в Варшаве, и я уверен, что не могу ощутить все то, что ощущают люди, которые остались. Я за этим наблюдаю немножко со стороны, но мне всё равно больно видеть, что такое происходит с моей страной, что люди вынуждены защищать свои дома, проявляя радикальные методы и взгляды. Но я не знаю, можно ли выжить в такой ситуации как-то иначе.

Чего вы боитесь?

— В глобальном смысле я боюсь, что Россия выиграет эту войну и оккупирует Украину или большую часть её территорий, что Украина потеряет государственность, что я потеряю свою страну, опять потеряю свою родину, ведь в 2014 году я уже потерял свою малую родину. А лично я очень боюсь войны.

С чем связываете свои надежды?

— Первое: я хочу заниматься журналистикой и рассказывать людям правду, потому что в Украине в условиях войны есть определенная цензура, и журналисты пишут и рассказывают не обо всем, я это прекрасно понимаю. У меня есть возможность рассказывать то, что, как мне кажется, нужно рассказывать. Второе: я решил, что я буду строить свою жизнь, ведь я у себя один, и жизнь у меня одна. Я семью хочу.