Олег Степанов: «Ты людям смертный приговор подписала»

Олег Степанов, театральный режиссер. Пять лет руководил театром драмы и комедии на Камчатке. С 2023 живет в Болгарии, в статусе беженца: «Даже если бы я не уехал из России, я бы точно уволился из театра — в государственной этой структуре работать бы больше не стал». Про возможность и невозможность идти на компромисс, про внутреннее принятие самоцензуры, про тоску по языку и про моральный выбор, перед которым страшно оказаться, Олег говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Я Олег Степанов. Мне очень сложно сказать, откуда я, потому что я уже поменял столько мест жительства. Последние пять лет я жил на Камчатке, был там художественным руководителем, директором, режиссёром регионального театра драмы и комедии. На этом моя творческая карьера в России закончилась, и теперь я в Болгарии. Я не представлял, как можно себя перестроить на другой язык, на другую волну, на другую частоту, но как-то это случилось, и я начал работать здесь как режиссёр.

Что вас не устраивало в российской действительности?

— То, как у тебя по кусочку отгрызают свободу: свободу мыслить, свободу читать, свободу думать. Тебя мало помалу приучают к самоцензуре, а когда ты работаешь руководителем и режиссёром театра, когда ты работаешь в държавна, ой, это на болгарском, в государственном учреждении, то ты ловишь себя на мысли: «Наверное, это неправильное название спектакля, нужно его поменять». Один из последних спектаклей, который мы выпускали, назывался «Бог резни», и как раз в этот момент началась война в Украине. И ты сидишь и думаешь: «Нас же сейчас точно закроют», и начинаешь подбирать какие-то другие названия, а потом говоришь: «Да ну их всех нафиг», и выпускаешь как есть. В итоге были проверки: пришли и спросили, что это за «Бог резни» у вас тут завёлся.

Когда и почему вы почувствовали, что больше не можете идти на компромисс?

— Самое страшное было, когда я оказался на фестивале после начала мобилизации. Ко мне подошла директорка одного театра и сказала: «Представляешь, нам прислали семь мобилизационных листов, причём именно мне, чтобы я сама выбрала семь человек из театра, и отправила их на мобилизацию, на войну» — «И чего?» — «Ну, я пошла к губернатору и договорилась хотя бы на четырех». Я говорю: «А как ты выбирала-то? Ты же взяла и подписала смертный приговор людям — отправила их убивать на войну». В тот момент я подумал: «Ё-моё, а если ко мне сейчас придёт такая бумажка, если мне скажут: „Ну-ка, выбери-ка у себя пятерых“. Нет, это невозможно». К сожалению, люди очень держатся за свои места. Ей-то кажется, что она наоборот, сделала святое дело. На этот фестиваль должны были приехать какие-то театры то ли из Абакана, то ли из Якутска, но актёры получили листы на мобилизацию и убежали. Они спрятались в тайге, не знаю где, и поэтому многие спектакли люди смотрели по видео. Вот фестиваль, люди заплатили деньги, приехали декорации, а актёры не приехали, потому что многие скрывались, а кого-то уже забрали.

Каким был ваш день 24 февраля 2022 года?

— 24 февраля у меня был застывшим днем, он надолго растянулся. Ты впадаешь в такое состояние, что это даже не депрессия, а оцепенение. Зрители в зале — или это было только у меня в голове — вдруг стали смеяться в 10 раз громче. Появилось много лёгкого жанра, потому что ходить стали в основном на комедии. Залы тяжёлых спектаклей, которых у нас тоже достаточно много, опустели, зрителей там было не так много, а на комедиях полные залы, аншлаги, и люди не смеялись, а просто ржали. Видимо стали работать какие-то защитные механизмы — люди пытались пересмеять свой страх, ужас, непонимание того, что будет впереди. Я не понимал, как это возможно? У меня была агрессия по отношению ко всем зрителям. Я думал: «Как вы можете приходить на комедию сейчас? Сейчас это невозможно».

Ваши первые чувства 24 февраля?

— Страшная злость, ярость, ненависть ко всем людям, которые это устроили. Один раз я прихожу на работу, выглядываю в окно, смотрю во двор — у нас там столярный цех, гараж для хранения декораций — а на столярном цеху наклеена вот такая буква Z. Причём так по-дурацки — белым малярным скотчем. А в тот момент уже началась движуха по поводу того, что то на том театре приклеена Z, то на этом. И люди же сами это делают! Это к вопросу о самоцензуре: люди так хотели быть хорошими, я имею в виду директоров, что они сами цепляли эти Z. Рекламное место, где вешают афиши, принадлежит городу, а не театру, и я очень переживал, что на нашем театре появится Z, но она там не появилась, зато появилась внутри театра. Я спускаюсь и говорю: «Ребята, что это такое? Что это значит?» — «А мы поддержать хотим». Я заставил их это снять, но хитрым способом. В тот момент на Камчатке по 10 раз в день «минировали» то школы, то аэропорты. А ещё у нас работало очень много народа из Украины, или у кого родственники в Киеве. Все были в шоке, и общество в театре разделилось. На самой Камчатке еще со времен царя очень много людей из Украины — их отправляли сюда в ссылку. В общем, я сказал работникам: «Вы что делаете? Вот ты вешаешь букву Z, ты хочешь кого-то поддержать — окей, хорошо, это твоя гражданская позиция. Но почему ты не думаешь о том, что завтра может позвонить кто-то, кто против твоей буквы Z, и сказать, что здесь все заминировано? Во время спектакля начнется истерика, а у тебя там 500 человек в зале. Что ты будешь делать? Ты будешь сидеть дома, а я буду их всех успокаивать». В общем, я нашел способ, как объяснить людям, что со своей буквой Z надо сидеть и помалкивать. В тот момент я, честно говоря, ждал какого-нибудь звонка от ФСБ. В итоге они пришли, но не ко мне. Мне позвонили фсбшники и потребовали от меня доступ ко всем личным делам людей с украинской фамилией. Как я ни отбивался, но здесь у меня ничего не получилось, потому что ФСБ и ряд других структур имеют право получать это без объяснения причин. Они попросили «не разглашать эту информацию», но это то, что я сделал в первую очередь: я написал всем сотрудникам: «Ребята, имейте в виду, что к вам могут заглянуть в гости не очень приятные дяди». В итоге, да, они пришли, и одна из сотрудниц до сих пор меня благодарит, не буду ее называть. Ей уже за 70, но они приходили и заставляли ее открыть телефон и показать все СМС. Она, конечно, этого не сделала, но они пытались. А у нее самые близкие люди живут в Украине. Она говорила мне: «Если бы ты меня не предупредил, я бы, наверное, умерла от ужаса и страха, но так я была готова». Другая моя подруга — она тоже режиссер, но в небольшом городке — со всем своим театром ходила по ночам и расклеивала листовки против войны. Их потом нашли, они «раскрыли эту группировку», сильно наказали их, но тогда это было еще только начало, поэтому закончилось все просто административным штрафом. Я думаю, если бы это было попозже, то им мало бы не показалось.

Несут ли деятели культуры ответственность за то, что в чем-то подготовили общество к войне, «нормализовали» войну?

— Для меня это большая загадка. Я помню, как ставил спектакль Мартина Макдонаха «Сиротливый запад». История такая: два брата алкоголика-неалкоголика живут вместе и все время враждуют. Они каждый день практически на волосок от того, чтобы убить друг друга. И я ставлю с актерами этот спектакль, я с ними все это разбираю, и в это же время происходят мелкие, ничтожные склоки внутри труппы. У меня когнитивный диссонанс возникает от этого: ты с людьми разбираешь ситуацию, они вроде бы ее понимают, это образованные люди, актеры, по идее они много читали и много чего знают, но при этом живут точно так же, как эти два брата. И это на мелком уровне, что говорить про более высокий? У меня был проект чтения современной драматургии, там мы обсуждали различные острые и скандальные темы. Люди говорили очень умные и интересные вещи, но потом — ничего. Поэтому, когда я уехал из России, я подумал: «Я вообще не хочу для взрослых ничего делать. Мне хочется чего-нибудь делать для детей».

Во время войны культурная жизнь не замерла — в России также проходят праздники, концерты. Это приемлемо?

— Я могу сказать, что я бы, конечно, все отменил нафиг, запретил хотя бы на какое-то время. Но как это сделать — я не знаю. Хорошо, я бы мог занять такую позицию: мы заменяем весь репертуар или отменяем и сдаем все билеты или придумываем миллион причин, почему театр закрыт и не работает. Но я точно знаю, что из-за этого на следующий день на мое место будет назначен другой человек, который будет делать то, что захочет. Я уехал из театра, и нужного человека нашли очень быстро, так что теперь в театре висит портрет Путина. При мне он хотя бы не висел. Хорошо это? Не знаю. Незаменимых людей нет.

Как люди творческих профессий приняли войну?

— Большая часть, конечно же, очень сильно испугалась, потому что они прекрасно понимают, что все они публичные люди, что им нужно будет как-то заявить об этом. Как ни крути, здесь не отмолчишься. Так оно и получилось. Актеры приходили ко мне и говорили: «Мы знаем, что тебя скоро уволят, но ты держись, много не вякай». Как-то ко мне пришел один актер и говорит: «Мы в советское время как сядем на кухне, все обсудим, а на работу придем — молчим в тряпочку и все нормально. Продержались же как-то. И театр вырастили, и сами до сих пор живы». Я подумал тогда: «Хорошо, в советское время — окей, это было в первый раз для всех, вы ничего не знали. Сейчас, когда мы уже прошли этот путь, зачем еще раз вступать в то же болото».

Почему вы уехали из России?

— Скорее, почему я не уехал раньше. Потому что сначала уехали моя бывшая жена и дочка. Они перебрались сюда, в Болгарию. Я понимал, что мне их не вытащить, если я сейчас уеду. Я не айтишник, я всего лишь режиссер, который очень плотно связан с языком. Я приехал к ним летом и понял, что это какой-то пипец — я не понимаю, о чем говорят болгары. Я не уехал раньше, потому что мне нужно было помочь им встать здесь на ноги. А так я не знаю как бы поступил, но точно знаю одно: даже если бы я не уехал из России, то я точно уволился бы из театра. Я это для себя точно решил. С этой государственной структурой я работать больше не стал бы. Я решил, что продержусь столько, сколько смогу. Я приехал в Болгарию летом, когда Ира с Марфой уже сюда переехали, чтобы помочь, потому что до этого они жили у друзей в Царево, а потом перебрались в Софию, где мы нашли квартиру, в которой они сейчас живут. Находясь здесь, я получил СМС от Министерства культуры на Камчатке: они потребовали выделить деньги на организацию похорон убитых солдат России. Я сказал: «Какое к этому имеет отношение театр? У вас есть Министерство обороны, обращайтесь к ним» — «Нет, вы будете помогать. Все будут помогать» — «Я в этом не участвую» — «Вы сами знаете, что бывает с теми людьми, которые отказываются помочь». То есть я получил очередную серьезную угрозу увольнения, но в тот момент мне уже было пофигу. Когда я вернулся, я просто ждал того момента, когда нужно будет опять собирать вещи, потому что перебраться с Камчатки — это не так просто, тем более когда ты живешь здесь пять лет. В итоге я уехал оттуда, оставив там всё. Я взял с собой только один чемодан, а библиотека, картины моих родителей и что-то ещё до сих пор там.

Чем вы сейчас занимаетесь в Болгарии?

— Я оказался здесь в качестве беженца, хотя изначально были планы и надежды на то, что мне смогут помочь с рабочей визой, но не получилось. Я пытаюсь продолжать здесь свою профессиональную деятельность, хотя сейчас уже занимаюсь просто всем подряд. Сейчас мы делаем детские спектакли, скоро будет наша премьера. Я там делаю все: реквизит, вышиваю крестиком, продаю билеты, маркетинг — все делаю. Я продолжаю осваивать театр. Раньше я был знаком со многими профессиями, но не занимался ими, а теперь я занимаюсь всем, даже звукорежиссурой. В принципе, интересно. Но у меня все время ощущение, что я живу за стеклом и наблюдаю за чьей-то жизнью. У меня пока не получается включиться в жизнь, что очень тяжело.

Как менялась Камчатка за тот год, который вы там прожили с начала войны?

— Камчатка очень интересный регион. Массовых протестов не было, но один раз был потрясающий одиночный протест: мужик на огромном КАМАЗе проехал мимо местной думы и вывалил несколько тонн тухлых рыбьих голов вдоль дороги. Я выхожу из театра, а мы напротив всего этого находились, и не понимаю, что происходит: невообразимая вонь и по дороге километра два или три засыпано обрезками этих рыбьих голов. Это было очень мощно. Когда началась война, были гастроли Райкина, это было летом, и я так и не нашел эти речи, но кто-то сказал, что Райкин очень жестко высказывался против войны, и его занесли в какие-то списки. Один журналист, который работал на Камчатке, нашел эти высказывания и погнал на театр, сказал, что мы пригласили в театр фашиста, что теперь каждый человек, который купит билет на спектакль Райкина — фашист, потому что против Путина. После этих высказываний билеты у нас раскупили очень быстро.

Вы чувствуете свою ответственность перед украинцами?

— Когда я был в России, я ощущал это очень остро. Теперь, когда я уехал, я понимаю, что бросил там буквально все, что у меня было, что начал все с нуля и, наверное, в каком-то смысле захотел заплатить за все. Больше я ничего не могу сделать, такая моя расплата за то, что, наверное, со своей стороны я чего-то когда-то не сделал. Очень многие люди, мои коллеги по театру побросали все и уехали. А кто-то уехал и вернулся, и на них я очень зол. Это даже не злость, а недоумение: ну ты же уехал, зачем ты опять вернулся?

Чего вы боитесь?

— Я ничего не боюсь. Я живу только сегодня, в завтра даже не смотрю. День прошел — и ладно. Ни о чем не мечтаю, ни на что не надеюсь.

Вернетесь в Россию, если режим падет?

— У меня есть только одна тоска — тоска по языку. Сейчас из-за того, что я работаю с болгарскими актерами, мне очень тяжело. Да, ты вроде все понимаешь, но не чувствуешь язык, а это для меня сейчас самое болезненное. Я как будто бы утратил какой-то очень важный орган, который позволял мне чувствовать и выражать себя в этом мире, впускать этот мир в себя. От этого немножко страшновато. Я понимаю боль многих моих знакомых, особенно пишущих людей, ведь для них это вообще катастрофа, им нужно переключиться на что-то другое, иначе ты просто говоришь канцелярскими выражениями. Когда я репетирую, я представляю, как смешно выгляжу, когда пытаюсь объяснить что-то на болгарском языке, пусть даже не что-то глубокое, но что-то чуть более сложное. Есть тоска, но вернуться у меня нет желания. Все, с кем бы я хотел общаться, уже уехали. К кому возвращаться? Когда я еще работал в театре, мне позвонила министерша: «Вы почему до сих пор не записали ролики в поддержку президента и войны?» Я говорю: «Нет желающих. У нас люди театральные и аполитичные, чего вы хотите?» — «Что значит аполитичные? Мы живем в такое время, когда не может быть аполитичных людей». И она предупредила меня, что если народные артисты к какому-то дню не запишут ей эти ролики, то у них у всех заберут звания. А я же сказал ей это от себя, никого не спросив, а брать такую ответственность на себя я не был готов, поэтому я всех позвал и сказал: «Ну, ребята, ситуация такая, — ну, как ребята, там уже люди в основном в возрасте, уважаемые и заслуженные народные артисты, — от вас требуют, чтобы вы записали видео в поддержку войны». Я был уверен, что они все скажут: «Никогда в жизни». Из той группы людей только один жутко этого испугался, что придется что-то записывать, все другие сказали: «А какие проблемы? Да запишем и все скажем. Мы же за, все правильно». В этот момент я понял, что я не смогу поставить здесь больше ни одного спектакля. Я не смогу общаться с этим человеком, о чем мне с ним разговаривать? В тот момент шлагбаум упал, и мы оказались по разные стороны.