Владимир Кочарян: «Мнение стоит слишком дорого, и все заткнулись»

Владимир Кочарян — исследователь кино и режиссер, снял документальные фильмы «Якутия — между мирами» и «История российского кино. Рождение мифа». Был директором журнала «Искусство кино», но после начала войны в 2022 году был вынужден покинуть Россию. Сейчас Владимир живет в нескольких странах, снимает документальное кино в Италии. Владимир говорит, что в российском кино не было рефлексии о войнах и терактах, потому что режиссеры и общество к этому не были готовы, но и кино само по себе не смогло бы изменить общество.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Владимир Кочарян, я режиссёр, исследователь кино. Сам я из Республики Якутия, но многие годы прожил в Москве и Петербурге, работал куратором, издателем. И, наверное, одно из самых важных, что я могу для себя отметить, — это то, что я многие годы был директором культового, не побоюсь этого слова, одного из самых важных в России журналов о кинематографе и искусстве — «Искусство кино». Чем я, конечно, очень горжусь и до сих пор поддерживаю связь с редакцией, фактически я помогаю.

Сейчас я занимаюсь тем, что снимаю свои фильмы. Снимаю новый фильм в Италии, посвящённый сексуализированному насилию над женщинами из Восточной Европы, которые работают в серой зоне Юга Италии, в так называемых барах-локале. Снимаю их тяжёлую жизнь и в то же время пытаюсь найти ту мотивацию, которая позволяет им жить и избегать этого страшного криминального мира, сексуализированного насилия. Ну, пишу книги, недавно вышла моя книга «Якутийское кино. Путь самоопределения», посвящённая якутскому кинематографу как методу социальной, политической реконструкции своей идентичности. Так что, кому интересно, читайте.

Как война изменила вашу жизнь?

— Углубила депрессию. Со старта войны мне пришлось покинуть страну, потому что наш главный редактор Антон Долин был одним из первых людей, которые стали жертвами прямой атаки государственной системы. Это в том числе и угрозы, объявление «иноагентом». Многие из наших коллег покинули страну, и мне пришлось покинуть страну. Теперь я живу на несколько стран. Я живу в Грузии, в Армении, во Франции, работаю в Италии. Что для меня на самом деле сложно, потому что сложно быть чужим в другой стране. Но так как я сам человек этнического бэкграунда, так называемый «цветной» в России, я всегда был чужим в больших городах. И, может быть, мне немножко полегче, чем белым, скажу так. Но всё равно это неприятный опыт оторванности от своей культурной идентичности. И это, конечно, как бы реконструкция себя, нужно создавать себя заново и сохранять мотивацию. Потому что всю свою жизнь я занимался культурным просвещением. Через кинематограф говорил о кино как форме политической, социальной реакции. Вот пытался донести это до людей.

И сейчас, потеряв свою основную аудиторию или, может быть, даже слегка в ней разочаровавшись, как разочаровавшись в российском обществе, пытаюсь найти эти точки соприкосновения. Меньше занимаюсь просвещением, больше занимаюсь своим личным кино, пытаюсь себя больше строить как автономного кинематографиста, уходя от прямого общения со зрителем. Иду теперь просто творить искусство. Избегать теперь, конечно, людей, потому что, к сожалению, этот опыт разрушения идеалов, опыт разрушения твоих устоев — ты, когда веришь в зрителя, веришь в российское общество, а потом оказывается, что оно немножко другое и оно немного по-другому мыслит, не так, как ты. Ты пытаешься найти эти точки сопряжения. А живя в Европе, видя, что весь мир становится правым, радикально поворачивается в эту сторону современного консерватизма, я и там точек соприкосновения не ищу, поэтому как радикал-реакционер решаю снимать триггерное кино. Вот чем я занимаюсь теперь. Больше я не верю в людей, сори, ребят. Пишите комменты.

Почему российские актёры, режиссёры и другие создатели кино не объединились и не выступили массово против войны?

— Не, ну, были и совместные письма от кинематографистов, от сериальных деятелей. Но за ними последовала быстрая государственная реакция. Увольнения, преследования, занесение в чёрные списки. А так как в России многие годы индустрия существует централизованно и иерархично, деньги идут только от государства или связанных с государством фондов и олигархических систем, а также от компаний, которые напрямую в том числе зависят от государственных фондов, — опять же, люди попали в ловушку. Ловушку того, что мнение стоит слишком дорого. Оно стоит твоей карьеры, жизни и будущего. И все быстренько заткнулись.

Осуждать людей сложно, хоть я и покинул страну, многие остались там, я не хочу никак их стыдить. Но, да и не было практики, знаешь, культурного сопротивления. Мы не можем вспомнить ни больших каких-то политических высказываний режиссёров, знаешь, не спрятанных за огромным объёмом метафор или отсылок к Тарковскому. И вот этой полуевропейской нудятины. Не было у нас реакционного политического кино, а не было у нас кино как социальной реакции. Мы даже вчера, собственно, в кино никак не переигрывали, не могли это обсудить, да и толком дискуссий никакой не было. Собственно, неудивительно, что индустрия, сообщество оказалось слабо и буквально за две недели было разогнано.

Почему в российском кинематографе почти не рефлексировались теракты, войны и репрессии?

— Тут, я думаю, режиссёр не существует в отрыве от публики, не существует в отрыве от своего зрителя. К сожалению, в России такая странная двойственность сознания, этот селф-харм, ненависть к самим себе. Помнишь, многие годы люди активнее смотрели YouTube-обзоры на российское кино, где-то российское кино «поливалось говном», вместо того, чтобы смотреть это кино. И выросло целое поколение, которое вообще никак не воспринимает собственную культуру, собственный язык и вообще самого себя на экране. Им тяжело и дискомфортно видеть себя в кино. И только сейчас меняется.

С появлением этих стримингов появляется много разнообразных сериалов, которые теперь, к сожалению, уводят людей в фейковую ностальгию и уводят от критического воздействия. Я думаю, что это ещё связано с тем, что общество, не готовое никогда к критической рефлексии, оно выбирало другой контент, оно выбирало развлечение. Оно выбирало утопические американские сериалы, где все эти триллеры, разборки, драмы оказались частью какого-то выдуманного нарратива. В то же время телевидение продавало нам бесконечные танцы, пляски, деморализующие реалити-шоу, где люди просто буквально обливали друг друга фекалиями и унижали, топча друг друга в грязь. Это вызывало рейтинги. Какая-то попытка снять социальную драму не то что не вызовет интереса общества, ты не найдёшь на это деньги, но ещё можешь потом и в тюрьму сесть, потому что… Сними социальную драму о региональном конфликте. Съезжай, к примеру, в Новосибирск и сними про отравление рек. В Новосибирске через два дня к тебе придут местные бандиты или чиновники. Сломают тебе ноги. Тут много цепочек, почему режиссёры на это не шли. Думаю, что мы можем этому посвятить отдельных 10 эпизодов. Думаю, что в купе просто не было ни запроса, ни желания, ни сил, ни практики.

Да, и сама школа российского кинематографа — это школа иносказания, которая нам досталась из Советского Союза. И люди думали, что вот это иносказание работает. Мы через символы, через образы передадим, но это не работает. Люди воспринимают всё слишком буквально. Плавающую реку они воспринимают как плавающую реку, а не как символ борьбы с диктатурой и патриархатом, к сожалению.

Кажется, что с усилением диктатуры в России и началом войны должно было расцвести патриотическое кино. Но этого не случилось. Почему?

— Система, которая не имеет внутри собственной сформированной моральной догмы, современная неороссийская путинистская диктатура, она, к сожалению, немножко фальшивая. В ней нет утопического запроса. Вспомним Советский Союз, весь этот ложный советский соцреализм, так называемый, — за ним стояла утопическая идея, которая хоть кого-то могла в это всё включить. Часть людей в это верила. Поэтому был запрос на это. Но у меня возникает ощущение, что в России многие, с одной стороны, не верят тому, что происходит на экране. С другой стороны, не хотят до конца понимать причины их недоверия. И, может быть, система, которая имеет в руках этих кукольных режиссёров, которыми они управляют, там, от Киосаяна до Сарика Андреасяна (почему-то, кстати, много армян), — она не может найти вот эту точку соприкосновения. Где пропаганда должна стать идеологией, где идеология перерастёт в эмпатию, и когда люди в это всё поверят, как верили когда-то в военные советские фильмы или в пропагандистские советские фильмы.

Но не будем обманываться, люди всё равно… иногда бывают фильмы, которые играют в серой зоне, сериалы, к примеру, «Слово пацана», которые вызывают множество вопросов, запросов и сомнений. Но в то же время это всё равно часть системного кинематографа. Или вот этот вот фильм, который недавно был хитом в российском прокате, «Пророк» с любимым всеми Юрой Борисовым. Это тоже как бы системное кино, где в конце Пушкин сидит и вымаливает у царя прощение и лобызает перед представителями государственной системы, где тоже говорится о том, что инакомыслие и вольнодумство имеют последствия. Но вот пропаганда становится умнее и из раза в раз ищет формы и использует… Пропаганда работает не напрямую. К примеру, она использует, если уж не свои собственные фильмы, то американские фильмы в свой плюс. Успех фильма «Анора», где сыграли российские актёры Марк Эйдельштейн, Юра Борисов (остальных забыл, сори, если вы в комментариях напишите свои имена). Очень хорошие актёры. Эта российская система использовала как собственное достижение, тем самым подняла высокий моральный дух у российского зрителя. И напомнила, что никаких санкций и ограничений не существует, что вот на самом деле русский дух, русское кино и вообще русские хорошие. Так что не обязательно самим снимать, как бы, трешачину, можно в любом случае как-то подцепиться, подкрутиться и всё перевернуть. А в условии ложной морали страны, где правда является ложью, а ложь является методом, люди готовы поверить во всё, что более-менее реалистично.

Почему сейчас в России снимается так много фильмов-сказок, а зрителям они нравятся?

— Во время общинного стресса, когда общество деморализовано, когда вот буквально у тебя эти беспилотники в московские квартиры влетают, или в Тулу, или в Ярославль. Мне много знакомых, кстати, в Ярославле. Они мне пишут по ночам, что их бомбят. Как бы ужасно, я им жутко сочувствую, всячески сопереживаю. Это способ уйти в какую-то, знаешь, такую дистопическую реальность, отключиться. И к тому же это способ работы с будущим поколением. Потому что во многих этих фильмах также спрятаны необходимые государственные нарративы. Детишки идут на эти фильмы, видят, что как бы, ага, алло, вот здесь одна идейка, здесь другая идейка, а здесь великий царь, лучше всех. Ну, и в итоге они вырастают с этими идейками. С одной стороны, семьи выбирают этот контент, чтобы отключиться. С другой — государство знает, что на этих образах, на которых уже выросло десятки поколений, можно прокручивать свои идеи заново. Вот так это и работает. А если ещё талантливо сделано или более-менее, потому что «более-менее» нынче уже достаточно. То это ещё и денег приносит. Why not? Можно и бабок заработать с несчастных жителей России.

В СССР и потом было снято много фильмов о Великой Отечественной войне, смысл которых был «Никогда снова», и их смотрело большое количество людей. Но почему многие не сделали выводы, и война с Украиной стала возможна?

— Наверное, это связано с тем, что, в общем-то, показывая эти якобы антивоенные фильмы, происходила глорификация войны, героизация поступков, жертвенности. Во благо страны готов пожертвовать всем. Поколения вырастали и понимали, что хоть война — это плохо, жертвовать собой, своими детьми, своими близкими ради спасения страны, ради спасения конструкта, ради спасения идеи — это достаточно неплохо. Плюс мы не видели большое количество советских фильмов, которые исследовали тёмные стороны войны, тех страшных вещах, о которых государство умалчивало. Мы не видели большое количество фильмов о первой Чеченской войне, о второй Чеченской войне. Мы вообще ничего этого не видели. Мне сложно сказать, что советское кино или российское кино было когда-либо антивоенным. Были, конечно, антивоенные фильмы, «Иди и смотри», да, но их не так много смотрят, как, к примеру, «Девятую роту». Ну, это вот тебе и глорификация чистой воды. Как «Брат», «Брат 2», который, конечно, является критическим анализом того, что происходило в 90-х, в начале нулевых. Но всё равно там есть глорификация, там есть герой, который, несмотря ни на что, является единственным моральным авторитетом. И всё, что он делает, является как бы морально неоспоримым.

И, к сожалению, это приводит к тому, что зрители, выросшие на всём этом, параллельно ещё смотрящие американские сумасшедшие бредовые фильмы, где тоже американцев всех убивают, относятся к войне не как к чему-то реальному, а как к видеоигре. Потому что большинство россиян не воспринимают войну как реальность. Для них это реальность, что где-то можно нажимать кнопки, что-то происходит, тебе накидывают донаты в виде каких-то там, не знаю, новых территорий, денег. Тем, что вы унижаете этих жутких европейских извращенцев, там, не знаю, еврейский заговор, рушите или бла-бла-бла, выдумайте, что хотите. Наверное, это всё в купе как-то работает. Но опять же, я не могу точно сказать, мне кажется, что напрямую кинематограф не мог повлиять на общество. Не так уж много людей по факту смотрят кино. Многие из людей бедны. Многие из людей не смотрят кино, многие из них смотрят телевизор, где до сих пор основная форма контента — это психологический триггер. Где тебя с утра до вечера триггерят новостями, потом тебя триггерят какие-то ужасные развращающие шоу типа Малахова и прочее. Потом тебя триггерят криминальные сны. Ну вот, конечно, когда ты во всём этом растёшь, тебе уже вообще плевать на всё, ты согласен на любую авантюру, которая тебе обещает оправдание твоей несчастной жизни. Unfortunately. Антиутопия, короче.

Представим, что наступила Демократическая Россия будущего. Начнут ли тогда снимать фильмы про путинский режим, репрессии и войну? Или многие постараются это просто забыть?

— Я думаю, да, скорее всего, все забудут, потому что нет у нас опыта рефлексии. И мы видим, что это не только у нас. Как отрефлексировал, я не знаю, французский империализм войну в Алжире? Ну, снимают они фильмы, чем это помогло? Что там американцы отрефлексировали Вьетнамскую войну, что дальше? Всё равно такие же сумасшедшие психопаты с комплексами империализма. К сожалению, я не верю, что кино имеет такой массовый эффект, такое массовое влияние. А с учётом того, что не было практики в России подобной, я тоже не верю, что вдруг резко какая-то там условная оттепель, все побежали снимать фильмы, разоблачающие режим Путина, не знаю, Володина и etc., etc., etc. Не верю. Может быть, продолжится школа, которая близка русской культуре, — этого поэтического реализма и иносказаний, и, может быть, внутри неё что-то будет вызывать такой общественный триггер, который будет вести к дискуссии.

Вспомним, у нас были такие триггеры — «Левиафан» Андрея Звягинцева, который вызвал просто разрыв в стране дичайший, а фильм-то на самом деле совершенно беззубый, там ничего такого нету. Это какая-то банальная протоевропейская история братьев Дарденнов. Ничего нового. Но уже этого хватило, чтобы россияне в бездумии пытались кинотеатр сжигать и чуть ли не теракт устраивать. Немного России надо, чтобы надавить на больные точки. Я думаю, что при следующем заходе, если мы на него заживём, нужно будет просто немножко чётче режиссёрам понимать, для чего они это делают. И уже перестать себя обманывать, потому что не существует искусства ради искусства. Идеи не берутся из ниоткуда. Режиссёру пора хотя бы научиться напрямую говорить со зрителем. К сожалению, большинство российских режиссёров прячутся за ширмой мистицизма, скидывая с себя ответственность. И до сих пор, живя где-то там в Европах, живут в этих иллюзиях, снимая какие-то полутаинственные фильмы, ни о чём не говорящие. От них я точно ничего не жду. Я жду что-то от нового поколения, которое сейчас, кстати, активно в России. Существует, я вижу, фильмы, документальное кино, которое снимается внутри России, очень смелое, радикальное, которое нам о чём-то расскажет. Потому что документальное кино как-то побольше говорит о реальности, чем фантазии престарелых скуфов, выросших на Тарковском. При всей симпатии это уже всё не имеет смысла.

А снимаются ли сейчас в России какие-то достойные фильмы, которые вы могли бы порекомендовать?

— Вот есть буквально два документальных фильма, которые всегда могу посоветовать: «Осколки» Маши Черновой, документалистки, снимающей андеграундную культурную сцену в Петербурге — молодёжь, яркая, дерзкая, разговоры, слова, полутона, в которых ты как бы прослеживаешь нервы этого поколения. Это последнее поколение, которое ещё успело в адекватном возрасте, в каком-то осознанном, ухватить время свободы, ухватить времена, когда ещё было что-то. И вот это поколение входит во времена хардкорной диктатуры. Вот ты видишь их психопатию, их моральный взрыв. И то, что с ними буквально сейчас происходит. 17–25-летние люди, живущие в России. Вот самое интересное.

А второй фильм — это «Квиндом» режиссёрки Агнии Галдановой. Это история Джены Марвин, акционистки, квир-иконы и борца с нашим ужасным окружающим миром. История, как она становится художницей, покидает Россию. Кстати, номинант, дошёл до шорт-листа «Оскара», победитель практически всех международных кинофестивалей. И фильм — номинант на премию «Эмми». «Эмми», you know, — это уже немало. И, кстати, победитель премии Пибоди в Америке. Это очень крутое, радикальное кино. И, на самом деле, очень смелое высказывание. Вот два фильма, которые могу посоветовать. И, кстати, вот этот вот фильм Агнии Галдановой «Квиндом» релизнули на BBC России. Можно бесплатно посмотреть. А вот фильм «Маши Осколки» я не знаю, как его сейчас посмотреть. Может, на где-то релизнет. Так что отмечайте, ждите.

Отдельно хочу посоветовать фильм «Тимир» Николая Корякина. Это якутский режиссёр. История о маленьком мальчике, который, потеряв мать, возвращается к отцу в якутскую деревню. Этот фильм о той самой страшной, пугающей ностальгии о Советском Союзе, что на самом деле за этой ностальгией мало что есть. Это призраки прошлого, которые ходят вокруг нас до около, и с которыми нам уже нужно попрощаться. Это ностальгический фильм, очень трогательный, красивый. На самом деле, так называемый «Hidden Gem» российского кинематографа, лежит в интернете. Посмотрите, ставьте оценки.

Вы сами хотели бы снимать кино на актуальные российские политические темы?

— Я снимаю фильмы на актуальные российские темы. Сейчас меня больше волнует то, что происходит в Европе, если честно. Как человек, оторванный от России, я вот снимаю фильм в Италии не просто потому, что мне нравится так Италия, Юг. А потому что я чувствую, что там начинаются схожие процессы. Так как мы, как я люблю себя определять, предвестники бури. И мой фильм — это попытка немножко, как бы, освежить общую итальянскую культурную среду и напомнить им: ребята, очнитесь, пока вы здесь сидите, всё может повториться и у вас. Снимать российское кино, я думаю, нужно тем, кто живёт в России. А тем, кто живёт извне, это сложно. Это всё равно какие-то уже реконструкции, мифы, какая-то игра в поддавки. Если ты не можешь на новой территории найти себя, ну, это очень грустно. А всю жизнь заниматься тем, что будешь вспоминать своё прошлое, можно, но точно не мой метод. Но мои фильмы все лежат в Ютьюбе, можете смотреть, лайкать, писать комментарии, угрозы. Мне без разницы, всё равно помогает в продвижении.

Что нужно будет изменить в России в первую очередь, чтобы не случился новый Путин?

— Я откуда знаю? Это точно не то, что входит в поле моей ответственности, не то, о чём я думаю. Потому что это очень сложная конструкция. Её в первую очередь должны думать сами россияне. Являясь условно гражданином России, я уже много лет не живу в России. Я не знаю тех страхов. Потому что при всём том страшном ужасе диктатуры, то, что россияне поддерживают выбранную свою государственную линию, — всё равно большинство из этих людей это мои друзья, родственники, близкие мне, как бы, сограждане, с которыми я вырос. Я чувствую к ним какую-то сложную многоуровневую симпатию. Когда бомбят Москву, Ярославль, Тулу, для меня это страшные, катастрофические видео и вещи. Я не знаю, как на это реагировать, кроме как сопереживать. И спрашивать у своих близких друзей: а что происходит, как помочь? Вот единственное, что я могу сделать, — помогать своим близким и друзьям. А системно менять Россию, ну, я не оптимист, я не верю, что мы до этого доживём.

Как вы думаете, а Путин смотрит кино? Если да, то какое?

— Не знаю, но Сталин смотрел кино. Сталин смотрел кино, вносил в него правки, правил сценарии, был таким прям активным кинопродюсером. Поэтому в то время, когда Сталин активно занимался кино, выходило мало фильмов. Каждый из них нужно было утвердить. Смотрит ли Владимир Владимирович Путин фильмы? Ну, какие-то смотрит. Я помню, были пару лет назад такая, знаешь, была практика. Перед тем, как ты выпускаешь какой-то большой, объёмный фильм, вспомним этот фильм с ныне запрещённым Данилой Козловским «Викинг», который продюсировал этот вот чувак с Первого канала, не помню, как его, с такими длинными волосами ходит всё время, пропагандист, главный, не помню. Эрнст Константин, да. Ну… Для консервативной публики достаточно длинные феминизированные волосы. У меня вопросики. Где консерваторы, когда они так нужны? Так вот, у них была практика, они устраивали специальный показ в Кремле. И это было всегда перед Новым годом, а Новый год — это важная дата, это же мистерия, начало нового времени и как раз самое жирное время для сбора фильмов. Владимир Владимирович в компании Эрнста и всех этих сопричастных собирались в Кремлёвском зале и смотрели этот фильм. И в конце слушали его вердикт, он всегда говорил: супер, удачи в прокате. Так что что-то он видел. Но уж не знаю, видел ли он «Лунтика», не могу сказать. «Смешарики»? «Смешарики», может, смотрят. Кажется, «Смешарики» он любит. Кстати, «Смешарики» — норм тема. Это, кстати, надо отдельный разбор устроить. Судя по всему, он обожает сны в хорроры. Путин 100% любит хорроры жуткие. Мясорубку. Но у меня никаких других объяснений нет. Ну, я не знаю. Не списывались.

При каких условиях вы вернётесь в Россию?

— Я, на самом деле, скучаю по родине, особенно по родной республике. И, надеюсь, что не нахожусь ни в каких списках преследований государственных лиц, и на меня не заведут никаких уголовных дел. Потому что при всём этом фейковом героизации статуса иноагента, это ужасные проблемы, бюрократические. Это мешает в том числе и легализации в Европе, потому что тут же попадаешь ты в эти списки разъяснённых лиц. Если, к примеру, тебя ещё добавляют в базу Интерпола, то до свидания, как бы, Юго-Восточная Азия, Восточная Европа и Кавказ. Мне бы хотелось этого избежать. Думаю, что в случае какого-то внутреннего запроса у общества самого (государству я не верю уже никакому), но если я увижу, что общество готово вновь к диалогу, если в обществе существует запрос хотя бы на мою просветительскую деятельность, я с радостью бы приехал, чтобы её продолжить. Но я уже не смогу доверять, к сожалению, россиянам массово. Потому что один раз обжёгшись, когда ты уже обжигаешься, ты больше не позволишь провернуть с тобой подобное. Но это вопрос не только к россиянам, вопрос вообще ко всем системам, потому что теперь я не доверяю никому, никому, никогда. Простим каннибализму.

Чего вы боитесь?

— Самолётов и привидений. Потому что, выросшие в Якутии в практике магического реализма вне христианских религиозных практик, я верю в существование не то чтобы загробной жизни, а опыте предыдущих поколений, о присутствии чего-то иного. И это не в том плане, что я боюсь выпрыгнувшего зомби из-под кровати, который разорвёт меня на куски. Я скорее боюсь травматического опыта прошлого, который перерождается в эти фантомы жуткого настоящего. Это и политические комментарии, и философские, и физиологические, потому что, живя прошлым, ты разрушаешь своё будущее и превращаешься буквально в монстра, который покрыт весь этими шрамами неврологическими. И какими-то прям уже чуть ли не до рака можешь себя довести. Вот чего я боюсь. Ну, и боюсь летать, потому что в полёте ты не контролируешь пространство. Это тоже, наверное, какой-то значок о моей психологии внутренней. Ещё собак боюсь, уличных собак. Боже, в Армении и в Грузии их очень много. С ними надо что-то делать. Купил себе шокер.

Что даёт надежду?

— Кино, какие-то человеческие проявления, отношения родителей и детей, любовь людей к природе. Если человек готов пожертвовать всем ради сохранения нашей экосистемы, ради сохранения разнообразия животных видов. Я огромное количество времени провёл в контакте с природой. Для меня это, наверное, одно из самых важных. И вот это меня вдохновляет. Искренность человеческая, которая проявляется в кино. В последнее время я смотрю очень много фильмов Нанни Моретти, одного из величайших итальянских режиссёров. В этих фильмах я вижу и политические протесты, и какую-то реакцию, и в то же время любовь к своей стране. Вот что меня вдохновляет, что люди находятся, ещё такие люди, я удивляюсь каждый раз, которые любят свою страну, несмотря на ту боль, которую она им приносит, несмотря на тот конфликт, в котором они находятся. К примеру, вот наш любимый режиссёр Джафар Панахи, который каждый раз, несмотря на эти угрозы, запреты, гонения, чуть ли не попытки его убийства, возвращается в Иран, потому что он любит этот чёртов Иран. И вот это меня вдохновляет. Я не призываю никого возвращаться в Иран, в Россию и прочее. Я просто о том, что вот эта культурная идентичность и любовь к миру, к жизни через призму культуры — вот что меня вдохновляет. Хотя это тоже такая утопия, это наивно, но это хотя бы держит, знаешь, в двух шагах от эвтаназии. Вот что меня держит от эвтаназии.