Ян Левченко: «Произошла циничная нормализация войны»

Ян Левченко — PhD по семиотике и культурологии, профессор «Свободного университета» и журналист русскоязычного эстонского издания «Rus.Postimees». Ян родился и вырос в Эстонии, но связывал свое будущее с Россией, где прожил 25 лет, работая в ведущих вузах страны. Жил в Москве, выходил на протесты, чтобы поддержать своих студентов. Накануне полномасштабного вторжения России в Украину готовился возглавить магистратуру в Балтийском университете. Но война внесла свои коррективы.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Ян Левченко, я родился в 1974 году в Таллине, закончил Тартуский университет, защитил там диссертацию, в конце девяностых уехал в Россию и 25 лет там прожил. Работал в Европейском университете, затем в Высшей школе экономики, был там профессором культурологии. После 24 февраля 22-го года я принял решение вернуться в Эстонию, с которой у меня сохранялась связь. Я вернулся и в настоящее время работаю в Таллиннском медиадоме Postimees в русской редакции.

Вы участвовали в акциях протеста в России?

— Первым импульсом послужили ранние белоленточные протесты рубежа нулевых-десятых годов, то есть еще при президенте Медведеве, это одиннадцатый-двенадцатый год. Я не могу сказать, что входил в актив, ни в коем случае — я был на периферии этих процессов, но мне представлялось, что это совершенно осмысленная деятельность, которой нужно продолжать заниматься. Поскольку Россия, как мне тогда казалось, находилась на демократическом пути развития, шла каким-то последовательным путем, то мне было необходимо в этом участвовать. Но я был на периферии и никогда не посвящал этому большую часть своей жизни, я просто присоединялся. Когда же произошел Крым, то я прекрасно помню, как мы ходили по бульварному кольцу и скандировали: «Слава Украине» и сами себе отвечали: «Героям слава». Космонавты стояли по периметру и не принимали жесткого физического участия в этом. А потом, со второй половины десятых годов, ближе к их концу, начались жесткие задержания, начали избивать детей. Поскольку я посвятил довольно много своей жизни педагогической деятельности, то мне казалось принципиально аморальным отсиживаться в аудитории и говорить: «Ваше дело сюда в аудиторию ходить, а на улицу ходить не надо. Если вас дяди в шлемах избили, то вы сами в этом виноваты». Такая импликация невольно возникает, если ты сидишь в аудитории, а студенты пришли не к тебе, а пошли протестовать и их задержали. Поэтому я тоже стал ходить туда. Меня пару раз задерживали, но тут же отпускали, потому что у меня иностранный паспорт. Наличие иностранного паспорта очевидным образом пугало представителей правоохранительных органов. Они выражали недоумение, для них это был очевидный когнитивный диссонанс. Они спрашивали: «Что ты здесь делаешь? Иди отсюда, дядя». Я уходил, потому что, не буду же я настаивать на том, чтобы меня все-таки, пожалуйста, задержали. Меня отпускали без протокола, потому что у них, видимо, не было внятного понимания, что делать с такими клоунами, как я. Должен сказать, что наличие паспорта не является определяющим фактором для того, чтобы принимать участие в социальной жизни страны, в которой ты живешь. Если ты формально не являешься гражданином, то имеешь все основания для участия в гражданской активности на горизонтальном уровне. Паспорт — это просто часть официального статуса человека, но он ни в коем случае не определяет его принадлежность.

24 февраля 2022 года. Каким был для вас этот день?

— Это не было тем шоком, о котором многие говорят. Было ясно, что со дня на день это начнется, ведь войска стянуты к границе не просто так. Единственное, что возникло — чувство мрачной определенности, когда все это наконец началось. Было ясно, что это совершенно зверская история, что это изначально полное попрание всего, не просто нарушение прав человека, а системное наступление на здравый смысл. Это такой дьявольский перевертыш, который внезапно встал над тобой страшным черным угольным протуберанцем. Теперь ты понимаешь, что все, определенность наступила, теперь ты можешь только отступать, уходить. Если бы у меня не было эстонского паспорта, если бы я не был гражданином недружественной страны, как это сейчас в России называется, то, возможно, я бы остался. Если бы я был гражданином России, то мое гражданство и гражданский долг перешли бы в новое качество, но я не гражданин России, а оставаться, будучи гражданином страны НАТО, в стране, которая напала на соседнюю под предлогом того, что та является инструментом натовской агрессии в России… Россия воюет со всем блоком НАТО, а это уже попрание всякого здравого смысла. Стало ясно, что нам надо уезжать. Более того, я уже какое-то время назад покинул университет, и педагогическая работа меня не держала. Я оставался в России, потому что у меня были планы начать работу в другом университете, но 24 февраля эти планы были торпедированы. Я бы сказал, что институционально и профессионально я понёс тяжелые потери, потому что была заготовлена большая история, я должен был возглавить магистратуру в одном из региональных вузов в хорошем месте — в Балтийском федеральном университете, но этого не случилось. Для меня это стало хорошим уроком, что нужно вовремя понимать, что происходит. Я уже не раз после своего отъезда думал о том, что это нужно было делать раньше. Мне многие говорили после Крыма, что если я занимаю достаточно жесткую и непримиримую позицию по отношению к государству, осуществляющему аннексию чужих территорий, то нечего плетью пытаться перешибить обух — нужно просто сохранять некоторую верность руководству в борьбе за выживание и вывозить детей, заниматься повышением их безопасности. Но я почему-то полагал, что в той нише, которую я занимал, я мог принести больше пользы, чем если бы я уехал и, например, занялся медиа и написанием текстов, как это я делаю сейчас, без педагогической работы. Я всегда очень любил преподавать в университете, это моё любимое занятие. Я работал в медиа и до этого, но это всегда был аутсорс, это были колонки, я не был в штатах изданий. В итоге эти «инвестиции» не совсем пропали даром, у меня есть их материальный эквивалент: большая коробка с открытками со всего мира, которые мне до сих пор присылают студенты. Они состоялись на пространстве от Аляски до Мельбурна, они живут и помнят меня, пишут мне, а я пишу им.

Вы поддерживаете связи со своими бывшими студентами и коллегами. Как война изменила российские университеты?

— Мне представляется, что произошли самые печальные изменения. За минувшие два года произошла — в чьем-то исполнении отчаянная, в чьем-то исполнении покорная, в чьем-то исполнении вполне циничная, демонстративная — нормализация войны. Люди говорят: «Война войной, но обед по расписанию». Не далее, как вчера, я переписывался с одной своей коллегой, которая прислала мне рекламу своей публичной лекции. Она мне показала: «Вот я буду рассказывать об этом, будет проходить публичная лекция не в стенах университета, но с университетскими преподавателями». Меня не удивил факт того, что коллега проводит популярную лекцию, это я привел как иллюстрацию того, что жизнь продолжается и более того, человек не просто ходит на работу и от сих до сих выполняет свой профессиональный долг перед студентами, коль скоро он остался в университете, коль скоро он пошел на те компромиссы, на которые он или она с необходимостью пошли, оставшись в университете. Это уже та стадия принятия, на которой ты это принял за некие стартовые условия, просто ходишь на работу, отдаешь свой профессиональный долг, отрабатываешь зарплату и сохраняешь какую-то частную доступность для студентов, своим присутствием отчасти заверяя и гарантируя качество того, что ты предлагаешь. А когда происходит такой аутсорс, когда человек выходит куда-то как публичный интеллектуал, это уже некая социальная активность, без которой, в принципе, можно обойтись, если ты считаешь это немножко неэтичным. Тут непонятно, где грань. Я сам этого не знаю. Мне кажется, что здесь было бы, наверное, уместно проявлять некую моральную аскезу и, допустим, не проводить лекции в публичных пространствах. Но с другой стороны, а почему нет? Наверное, можно. Раз это все равно мирный город, то изнутри это смотрится совершенно нормально, а я смотрю на это снаружи, вот у меня и возникает ощущение того, что аскеза была бы более уместна.

Как вы думаете, можно ли не поддерживать войну и продолжать работать в российском образовании?

— К сожалению, ничто не проходит бесследно, и если человек пошел на компромиссы и остался в сфере образовательного процесса в нынешней Российской Федерации, то это означает, что он или она практически со стопроцентной вероятностью подписался под готовностью к неизбежной люстрации в будущем. Это неизбежно, потому что нужно отвечать за свои поступки. Ты можешь работать, допустим, в сфере частного образования, но это очень сложно делать в нынешней России, ведь его почти не осталось. Очень может быть, что человек, оставшийся в России, уволившийся в знак протеста — или его уволили со скандалом из образовательного учреждения — и работающий как частный учитель, не будет является потенциальным объектом люстрации. Он не может уехать, потому что у него остались престарелые родители или еще что-то, могут быть разные причины. Но если ты работаешь в образовательной институции, аффилированной с государством, которая требует от тебя присяги, значит, ты пошел на этот компромисс, значит, ты готов к будущей люстрации. Я так считаю.

Связано ли нарастание военных конфликтов по всему миру с кризисом культурного просвещения и гуманитарного знания?

— Гуманитарные науки, торжество которых было провозглашено основной целью и инструментом гуманизации общества после Второй мировой войны, безусловно испытали очень серьезный кризис на рубеже 20-21-го века. Этот кризис не ограничивается позднесоветским и постсоветским пространством — он произошел во многих странах. Видимо, что-то пошло не так, видимо, произошел какой-то системный сбой на фоне некоторой нормализации противоречий, на фоне постепенного распространения такой поп-версии постмодернизма. Это обернулось моральным релятивизмом, потому что цинизм и иронический дискурс превратился в почти безальтернативную форму умоприменения. Это привело к тому, что все мы не хотим пафоса, не хотим позитивных утверждений и только через негацию, через насмешку, через кривую ухмылку доносим высокие смыслы, сомневаясь даже в том, что эти высокие смыслы существуют, что их существование оправдано за пределами проекта просвещения. А проект просвещения, безусловно, закончился еще в середине 20 века, а дальше начались какие-то его последствия. Мне кажется, что это и привело к забвению очень серьезных императивов, что налицо, мы просто не можем этого не констатировать. Возьмем кантианскуюк парадигму: ты светский человек, ты разделяешь некоторые представления о том, что мерой твоей человечности является твоя соотнесенность. Если ты принимаешь во внимание другого, если ты исходишь из наличия другого, значит, ты никогда не будешь поступать исключительно исходя из собственных интересов, не оглядываясь на других. А я, к сожалению, неоднократно наблюдал, в том числе и среди своих коллег, людей с высшим образованием, с учеными степенями, что они гордятся тем, что не обращают внимания на других, потому что это неэффективно.

Получается, на короткой дистанции варварские подходы более эффективны? Не грозит ли это крушением основ западной цивилизации?

— Мне представляется, что сейчас мы видим очень поучительный пример того, чем оборачивается стремление к эффективности. Тоталитарные, бесчеловечные режимы используют людей как материал, в том числе строительный материал в прямом смысле этого слова, то есть из человеческого тела можно, условно, сделать загородку для пуль, обложиться трупами, или из человеческих волос плести сумки. Бесчеловечные режимы, конечно, эффективны, они ни на что не обращают внимания, ни с чем не сообразуются, они исходят из того, чтобы быть максимально эффективными и результативными. Часто можно слышать от людей, что главное — результат. Это говорят руководства разных корпораций, когда им очень важен результат. Почему эта установка на результативность всегда должна уравновешиваться какими-то условными психотренингами, которые эти же корпорации и заказывают? Потому что нужно напоминать людям о том, что нужно приводить все в состояние баланса, иначе вы просто воспитаете терминаторов. Между прочим, у всякого терминатора есть шанс стать человеком. Как мы хорошо знаем из самой саги о терминаторе, а это любимый фильм Алексея Навального — «Терминатор» 1991 года — там терминатор становится человеком. Менее эффективный робот Т-500 становится человеком, а когда он уходит в расплавленный металл, он поднимает палец вверх. То есть у каждого терминатора есть такой шанс, но ему этот шанс нужно дать, потому что сам он не способен его взять.

Что культура и просвещение могут противопоставить пропаганде?

— Мне кажется, что когда мы задаемся вопросом о противостоянии пропаганде, мы совершаем некоторую методологическую ошибку. Люди не охвачены пропагандой, люди просто находятся в такой конфигурации отношений власть-общество, что просто не могут утверждать ничего другого, кроме того, что им навязывает пропаганда. Я уверен, что если завтра что-то произойдет с Путиным — табакерка, о которой все говорили — это ничего системным образом не решит, конечно, но это будет очень серьезный удар по системе, которая частично осыплется от этого, и на образовавшиеся пустоты попадут другие, лучше прокручивающиеся шарниры, которые будут исходить из большей либерализации отношений. Что это будет означать? Я веду к тому, что завтра случается «табакерка», а через неделю спикер Госдумы скажет: «Мы все-таки очень похожи с американцами: и джинсы носим, есть универсальные ценности, которые нас объединяют. Так что на самом деле Россия с Америкой вполне может дружить. Давайте будем дружить», и люди будут это повторять через две недели после спикера. Это будут произносить в медиа, это будет разноситься, все будут говорить: «А чего это мы? Да ведь и правда, нормальные же они». У них с мозгами сейчас все так, просто есть диспозитив, некоторая сумма договоренностей, которая поменяется, как только кто-то произведет официальный вброс. Все тогда спросят: «А что, можно было, да?» — «Можно».

Чего вы боитесь?

— Я боюсь затяжной, страшной, деструктивной, убивающей все на своем пути войны, которая проникнет в том числе и в мое сознание, а я этого не замечу.

Каким вы видите конец этой войны?

— Мое предчувствие, основанное на моих надеждах, говорит мне о том, что для того, чтобы Россия сумела стать пресловутой «нормальной страной», она должна распасться, пережить мучительный и тяжелый, возможно, при наихудшем сценарии, кровавый распад. Хотя ресурсов для гражданской войны внутри самой России нет, мобилизованных групп населения, которые были бы готовы стрелять друг в друга нет, но и в период, предшествовавший февральской и октябрьской революции, таких групп тоже не было, но они откуда-то взялись. Это абсолютно неуправляемое, абсолютно аморфное государственное образование. С точки зрения государственного управления, нынешняя Россия — это абсурд. Она должна распасться, и уже изнутри этого распада возможно создавать какие-то федерации, но на добровольных началах. Все должны сами захотеть объединяться. Мы не должны сохранить прежний диспозитив, прежний договор, в соответствии с которым есть столица нашей родины — Москва, живущая за счет регионов. Такого сохранения России я совершенно не хочу, я считаю, что это будет продолжение катастрофы, вне зависимости от того, какой очередной подонок ее возглавит. Распад и затем возможное образование конфедерации может привести к союзу государств, говорящих на русском языке, но с национальными языками, в зависимости от степени развитости идентичности. Например, условная республика Саха будет говорить на языке саха, как на топовом языке, а вторым языком будет русский. Вот так я это вижу, это то, на что я надеюсь и что я предчувствую как человек.