Андрей Слепухин: «Россия раскрыла ящик Пандоры»

Андрей Слепухин, актер, режиссер. Работал в Санктпербургском ТЮЗе им.Брянцева, снимался в кино и популярных сериалах, ставил спектакли в независимом театре Post. Уроженец Киева, большую часть жизни провел в России. После начала полномасштабного вторжения эмигрировал. Потому что «не хочет жить при фашизме» и воспитывать детей в условиях несвободы. В Черногории пока нашел работу в гостинице. Но театр не бросил. Театр — вечерами. Поговорили с ним о том, почему большинство его российских коллег отмалчивааются или топят за Путина, о смысле расправы над Беркович и Петрийчук, о возможности/невозможности изменений в России.

Расскажите о себе.

— Я Андрей Слепухин, театральный режиссёр, актёр. Приехал я сюда в октябре двадцать второго года, как и многие, в принципе. И вот уже скоро будет три года, как живу в Черногории.

Как война изменила вашу жизнь?

— Кардинально, безусловно, кардинально. То есть поменялось практически всё в моей жизни. Она перезапустилась на, не знаю, 150% как минимум. Раньше я говорил, что вроде как приходится всё начинать с нуля, но на самом деле это не совсем верно. Это не ноль. Тот опыт, который был получен в предыдущей жизни, он, естественно, помогает, как-то учитывается, но, безусловно, это какая-то новая другая жизнь с абсолютно новыми настройками, впечатлениями и планами.

Как вы зарабатываете на жизнь? Вам удаётся работать по профессии?

— Моя жизнь сейчас делится на две части, скажем так, в плане работы. К сожалению, пока что профессия меня содержать не в состоянии. Это утопично, это пока невозможно. Театр, в принципе, не самое прибыльное дело в жизни. А когда ты оказываешься в эмиграции, в чужой языковой среде — театр очень связан с языком, как ни крути, — то зарабатывать им пока не получается.

Поэтому с 8:00 до 16:00 я работаю в гостинице, в технической службе, занимаюсь всякой физической работой. Вот, кстати, приобрёл очень много полезных жизненных навыков, которые раньше никогда и не думал, что я могу это делать. А когда заканчивается основной рабочий день, то мы начинаем заниматься театром с моими друзьями, и после — это время театра.

Какие новые навыки вы приобрели, работая в гостинице?

— Ну, я могу починить многие приборы дома, могу залезть в розетку уже, чего я раньше боялся. Не знаю, там что-то с кондиционером даже сделать, какие-то первичные вещи, если вдруг он плохо работает. Ну, просто то, что раньше руки не умели делать, они как-то не боятся попробовать что-то починить. Недавно я починил посудомоечную машину. Для меня это было просто чем-то невероятным.

Вы родились в Киеве, но большую часть жизни прожили в России. Кем вы себя сейчас считаете? Как отвечаете на вопрос откуда вы?

— Это очень популярный вопрос, потому что, естественно, так как в Черногории много приезжих, все друг другу задают этот вопрос, но мне первое время вообще было сложно ответить на этот вопрос. А сейчас я стараюсь отвечать так, как есть, так, как случилось в жизни: что я родился и родом я из Украины, но значительную часть жизни прожил в России. Так и отвечаю.

Вы много снимались в российских телесериалах, таких как «Условный мент», «Улицы разбитых фонарей», «Ментовские войны». Вы сейчас испытываете неловкость из-за этого?

— Нет, я неловкости из-за этого не испытываю. На тот момент это было нормально. Эти сериалы никак себя не дискредитировали. Конечно, с точки зрения профессии это не то, в чём хотелось бы сниматься. Понятно, что это было в основном в борьбе за какую-то лучшую финансовую жизнь. Там не особо это как бы относится к профессии, всё-таки такие сериалы.

Но, допустим, я не был в той ситуации… допустим, мой товарищ, когда уже началась война, а у него уже был подписан действующий контракт на ещё какое-то количество серий с сериалом «Морские дьяволы». И когда там артисты почти все зиганули и на площадке невозможно было находиться, он просто не знал, что делать. Он был загнан в угол, потому что он не может отказаться — это невероятные деньги. И просто он мне счастливо звонит: «Представляешь, Андрюха, они как будто почувствовали, поняли, что я лишний, они меня убили в какой-то серии вдруг и не продлили контракт». Я, слава богу, в этой ситуации не оказался.

Почему вы не могли остаться в России?

— Я не могу находиться в обществе, которое поддерживает убийство моих родственников. Потому что большая часть людей поддерживает, остальные молчат, от этого легче не становится. Для меня первое — это важно. Второе — я не хочу жить при фашизме. Да, можно там спорить с точки зрения формулировок, насколько это подходит. Ну, для меня это какая-то форма фашизма, то, что происходит в России.

И ещё важно — для меня было бы просто небезопасно, потому что, да, вопрос фронта, я уверен, не стоял, потому что театр готов был сделать бронирование и все возможные вещи, и никто из моих коллег, товарищей на фронте не оказался за это время. Этот вопрос вообще с точки зрения поисков Российской Федерации, они быстро поменяли политику, они нашли способ, как людей звать на фронт. Этот вопрос отпал, поэтому это вообще не является причиной отъезда. Но то, что я мог бы сесть в тюрьму, — я практически в этом уверен, потому что я бы не смог молчать. А мы знаем даже примеры людей, которые не то чтобы прямо высказывались, а находятся там, где находятся.

И плюс ещё, да, можно ещё дополнить. Потому что я сейчас только про себя, про себя что-то говорю. Это моя семья. Это, наверное, один из первых вообще мотивов, потому что я не хочу, чтобы мои дети жили в несвободе и вокруг слушали одно, а дома слышали другое. Я не хочу, чтобы у них был этот диссонанс.

Вы поставили в Черногории невероятную эмоциональную антивоенную пьесу Аси Волошиной «Крайм». Что она значит для вас?

— Ну, во-первых, для меня это был вообще… постановка «Крайма» для меня была вообще санкцией на дальнейшую деятельность в театре. То есть пока я не сделал бы что-то подобное, как «Крайм», я не видел в себе ни возможности, ни права вообще делать что-то другое. Для меня важно было сначала очень однозначно, без обиняков высказаться. И текст Аси — это как раз то, что было у меня внутри, ещё и показано с разных сторон. Очень важно.

Для меня это ценнейший текст. Для меня это важнейший текст. Написано в начало войны. Я везде это говорю, потому что это практически документальный текст, но он пропущен через очень тонкую и чувствительную Асину художественную натуру. И она там, конечно, обнажила очень многие вещи. Для меня это по-прежнему текст, который просто не даёт даже возможности, мысли привыкнуть к войне, забыть о том, как всё начиналось.

Мы сейчас уже разговариваем о войне в каких-то других категориях, а для меня очень важно не потерять вот это первое ощущение того шока, которое было, когда мы все проснулись 24 февраля. И этот текст даёт эту возможность. Это очень больной текст. Я знаю, что многие мои знакомые, которые тоже живут в Черногории, говорят: «Андрей, прости, пожалуйста, мы очень тебя любим. Мы любим все твои спектакли, но на „Крайм“ мы ходить не будем». И это как раз говорит, опять же, в поддержку этого текста, о его значимости, его важности. Мне кажется, Ася там всё назвала своими именами, и мне даже не нужно было ничего выдумывать. Мне просто нужно было быть, — я всегда так стараюсь делать, но в этом случае особенно, — быть максимально верным этому тексту.

В декабре прошлого года вы поставили пьесу Светланы Петрийчук «Комета». Почему вы выбрали именно её?

— Я изначально, честно, мне очень хотелось ещё раньше, а после ареста особенно, сделать «Женины стихи», потому что, ну да, они в этой всей истории играют какую-то особенную роль. И для меня они играют особенную роль как тексты, на мой взгляд, тоже очень важные этого времени. Но, к сожалению, их делать просто нельзя, чтобы не навредить Жене. И когда у Ани Кирилловой, продюсера, возникло предложение: «Давай мы попробуем что-то у Светы найти, сделать тогда, чтобы мы не молчали, чтобы мы тоже хоть из безопасного места, но какие-то лучи поддержки слали и кричали про эту историю, потому что это ужасная история и про которую очень многие молчат».

Я перечитал сборник текстов Светы, и мы как-то сошлись на этой именно пьесе. Про «Финиста» и так он везде и всюду. И нужно было ещё сказать, что Света — это не драматург одного текста. Что у неё есть прекрасные тексты другие, и по-своему анализирующие всё, что происходит в России, происходило в России, выстраивающие связи с тем прошлым, которое сейчас аукается очень сильно. И поэтому выбор пал на этот текст. Плюс нам показалось, что он ещё для наших задач очень подходит, потому что он, мне кажется, очень зрительский текст. Люди очень хорошо на него реагируют, и очень много юмора, очень много смеха на этих вечерах возникает. И мне кажется, это очень классно, чтобы мы про Свету и Женю думали ещё в каком-то хорошем, позитивном настрое, думали о будущем.

У вас есть версия, за что их реально наказывает режим?

— Да, там, скажем так, есть какие-то общие причины, на мой взгляд, большого характера. Это потому что это свободные люди. В России свободные люди не приветствуются, а караются. Вторая причина — нужно было заткнуть весь театральный мир. Заткнуть очень мощно. И сразу скажу, что это им удалось потрясающе круто. Они заткнули всех этим делом. Безусловно, они показали, что не нужно даже формальных причин, чтобы что-то с тобой сделать. Ты ничего, не надо ничего делать. Мы найдём спектакль в прошлом, который получал все награды. Это принципиально важно. Мы тебе покажем, что за то, что мы тебя награждали, мы тебя же и уничтожим. И все месседж схватили быстро, театральный мир затих, и всё, там полная тишина, и про него можно забыть.

А если говорить про реальные причины ещё, такие как бы, которые послужили непосредственно к выбору фигур, да, я не специалист в этом. Я говорю своё какое-то эмоциональное впечатление. Я не знаю, может, я не прав, но мне кажется, Женю выбрали за её стихи — очень точные, очень пронзительные, очень больные и очень свободные, потому что, я не знаю, ну вот она почему-то не побоялась их выкладывать в Facebook, и все их читали. Света в этой ситуации как-то… ну, не знаю, кстати, что особенно жалко, но Света просто такое ощущение, что она прицепом здесь оказалась. Вот просто прицепом, потому что, ну, я не видел, чтобы Света публично что-то говорила.

Формально её… Ну мы же не будем говорить, что её за «Финиста» сажают, но это же смешно. Самая антитеррористическая пьеса, которая написана в России, называется террористической. Но тут не может… значит, просто есть причины, и мне кажется, они такие, ну, на поверхности, издалека, то, что я вижу. Может, я не прав, может, есть что-то другое, и мы, может, когда-то что-то узнаем. Но это самое циничное, одно из самых циничных дел, которые есть в Российской Федерации, зная детей, которые у Жени есть, которые от неё невероятным образом зависят. И просто то, что две молодые талантливейшие девушки сидят в тюрьме, вместо того чтобы творить, я не знаю… Но они выбрали именно вот такой самый жёсткий способ, чтобы всех заткнуть. И им это удалось.

Вы проводили дни украинской драматургии в Черногории. В чём была цель?

— Мы упоминали, что я родился в Киеве. И то, что я долго жил в России, это не отменяет моей огромной связи с Украиной. Потому что я там был каждые полгода практически. Во-первых, это всё лето у бабушки каждый год. Плюс то, что я прожил в России, — это череда случайностей, про которую можем, допустим, поговорить. Это не мой выбор, скажем так, был в определённый момент. Поэтому у меня с Украиной огромная связь. Там мои любимые люди, мои родственники. И мне важно было высказаться и с этой точки зрения. Важно было, чтобы звучало украинское слово здесь.

Мне важно, чтобы зазвучала современная украинская драматургия, потому что она сейчас находится на каком-то невероятном, крутом уровне. И она очень точно говорит об этой войне оттуда, потому что текст Аси он очень крутой, он очень точный, но он с этой стороны. А важно, чтобы звучала та сторона, прежде всего для меня. И, конечно, ну, это громко, наверное, звучит как-то, но я, как режиссёр, должен выбирать материал, соответствующий сегодняшнему времени. Мне кажется, украинская современная драматургия — это как раз тот материал, который сейчас должен звучать везде, везде и всюду, потому что это потрясающие, честные, свободные тексты и очень правдивые.

И ты понимаешь вообще, во-первых, про украинцев очень много. То есть я про украинцев знаю всё, потому что, ну, я отчасти считаю себя украинцем, но я сталкиваюсь здесь с непониманием, а кто такие украинцы и что они вообще там, да, что они не понимают всего. А вот через эти тексты не нужно ничего объяснять. Люди слушают эти тексты и понимают, кто такие украинцы. И было круто, потому что там не все тексты были только на украинском языке. Там был один текст, написанный Наталкой Ворожбит. Причём это текст, который говорит не про полномасштабное вторжение уже, а он говорит о том, что война-то идёт с четырнадцатого года. Мы все живём вот этой парадигмой в основном, что вот она недавно началась. Война страшная, она идёт с четырнадцатого года. И этот текст о том, и там часть на русском языке, и это особенно больно.

Вот поэтому я и дальше хочу продолжать заниматься украинской современной драматургией. И на это просто хочется это выводить на какой-то другой уровень, нужны какие-то другие возможности. Нужно восстанавливать свой украинский язык прежде всего, потому что, конечно, я его подзабыл в силу отсутствия практики. Я его очень хорошо понимаю, но разговаривать сложнее. Но для меня ещё важно было выйти на сцену, потому что один текст я исполнял сам. И для меня это был какой-то тоже очень важный опыт. И те лучи поддержки, которые я хотел послать своим близким, родственникам и друзьям, что я с ними, хотя и далеко.

Вы можете порекомендовать какие-то украинские антивоенные пьесы?

— Там практически вся сейчас драматургия антивоенная, она сейчас не может быть другой. И она поразительно разная. Нам, кстати, удалось собрать четыре абсолютно разные пьесы. И одна пьеса была безумно смешная. Мы хохотали до финала практически всем залом. Но, безусловно, ключевая фигура для меня — Наталка Ворожбит. Безусловно, там какую пьесу ни возьми. Другая сторона драматургии, которая мне очень нравится, потому что у него очень чёткие, интересные, новые формы, — это Андрей Бондаренко. Андрей Бондаренко, он из Львова. Всех авторов, которых мы делали, можно не боясь смотреть, но эти фигуры, они просто уже достаточно давно пишут, они более опытные, и тексты очень классные. Это то, что можно смело рекомендовать. Катерина Пенькова — вот это уже как бы более новая, молодая такая поросль. Да там много, там, правда, кого ни возьми, там всё очень интересно.

Вы сейчас общаетесь с украинцами, которые остались на родине? Что обсуждаете?

— Да, конечно, безусловно. Ну, во-первых, я поддерживаю тесный контакт со всеми моими родственниками. А они разбросаны по разным городам Украины. У меня есть родственники, которые сейчас находятся в Запорожье, в непосредственной близости от фронта. У меня есть родственники, которые находятся в Киеве, в моём родном городе, самом любимом, есть во Львове. Мы регулярно, ну, вообще моё утро начинается с просмотра Telegram-каналов, что и куда прилетело. Дальше ты пишешь, спрашиваешь, как что. Ну вот мы регулярно созваниваемся.

Сегодня общался вот со своим, нужно сказать, близким другом, моим одноклассником, который много чего повидал за эти три года. Я ещё добавлю, кстати, я не знаю, как так сложилось, но мы после начала войны с моими друзьями, одноклассниками, после начала полномасштабного вторжения, мы больше стали общаться. Они мне стали сами звонить больше. Они собираются, когда вместе, они мне звонят. И мы стали прямо больше общаться. Со многими контакт восстановился даже после этого.

Но я, когда всё началось, я сразу всем написал в личные сообщения, чтобы они знали, что я думаю. Хотя я был готов к разной реакции. Был готов, что могу быть послан очень далеко и надолго. Но, слава богу, этого не случилось. И ни с одним человеком у меня не потеряна связь. И она, наоборот, только окрепла.

Что вообще не так с Россией?

— По-моему, за три года уже столько умных людей пытались ответить на этот вопрос и столько отвечено, что я тут, я не знаю, что я тут могу добавить. Что не так с Россией? Для меня — страна, в которой уничтожили вообще какое-либо желание настоящей свободы в людях. Потому что потерять вот этот шанс, который возник в девяностых, — и это сами люди сделали, они почему-то решили, что свобода, где нужна ответственность, им не нужна. Лучше так, когда тебе всё сказали, всё за тебя решили, а плюс это всё купили за очень классные деньги, потому что очень жирный период был, когда все сказали: «Да, нам не нужна никакая политическая активность. Нас устраивает безопасность, этот договор между государством, якобы договор».

И вот, кстати, в Асиной пьесе тоже есть, что вот мы, деятели искусства, — нас всех использовали капитально. Просто мы все были таким фиговым листком, за которым мы-то все думали, что мы прогрессивные, там что-то кричим про свободу. А они же всё слышали это и такие: «Да, да, да, свободные, свободные». И сделали то, что сделали.

И, конечно, всё всё равно упирается в персоналии. Вот у этого Путина есть какие-то там личные обиды. Ну как это Украина смогла в четырнадцатом году взять и выбрать свободный путь сама? Кто ей разрешил? Так нельзя. А что это значит? И у нас такое может быть. Там, в России нельзя допустить. Нельзя этого допустить. А когда-то их там Америка что-то обидела. Но почему-то они решили не с Америкой разбираться напрямую, а почему-то решили это сделать за счёт Украины. Я не знаю, там миллион много. Зависть, элементарная зависть, что люди могут быть свободными. Ненависть к свободе, к свободным людям. Как это так?

А что случилось с людьми? Почему они поддерживают войну?

— Для меня это трагедия какая-то невероятная, потому что я с этими людьми прожил значительную часть жизни, и видеть, как для людей, даже для очень близких людей, всё как-то неоднозначно. Всё как-то… Я даже не говорю уже про тех, которые прямо поддерживают. Ну, о’кей. Но есть же люди… ну вот, ну вот оно… ну как бы это же огромное количество примеров, когда сын звонит матери из Киева и говорит: «Меня бомбят», — она: «Нет, вы сами себя бомбите». Я такого очень много знаю. И настолько у людей… ну, я не знаю, ну, видимо, мы недооцениваем, что такое телевизор, что такое пропаганда или что? Или это уже на каком-то другом уровне просто заложено? Веками то, что человек в России никогда не был кем-то. Он всегда был просто материалом.

Я не знаю, что. Ну невозможно же после советского периода, после сталинских репрессий ставить памятники Сталину. Я не могу, у меня в голове не укладывается, как можно вообще заикнуться об этом? Как можно… ну всё, ну вот же, есть же дети репрессированных, ну всё это же, почитайте. Если вдруг вашу семью миновали репрессии, — хотя, значит, ваши родители репрессировали других, потому что там другой ситуации практически нет. Я не знаю, там какой процент людей, которые не были репрессированы или не репрессировали. Тут как бы страна, по-моему, поделилась на две категории. И кто стучал?

Ну то есть люди это как-то так моментально забыли, всё отбросили. Какие-то огромные проблемы с исторической памятью, какие-то невероятные. То есть амнезия моментально наступает. А вот это нежелание нести ответственность, нежелание помнить, нежелание проанализировать, прожить эту травму, а закапывание этого постоянно внутрь, видимо, даёт такой результат, что людям скажут, что там фашисты, — и всё. И даже умные же люди, ладно, если бы это только какие-то люди, которые только смотрят телевизор. Ну мы же знаем огромное количество примеров высокоинтеллектуальных людей, которые занимаются этой хернёй, верят в это всё и поддерживают. И вот это загадка. Это какая-то, я не знаю, как это возможно было сделать с людьми.

Вы готовы когда-нибудь вернуться в Россию?

— Нет. Ну, во-первых, если сейчас сменится режим, я не думаю, что что-то кардинально поменяется в России. Там настолько заложен, залит бетон, вот фундамент залит бетоном на километры, что, чтобы это поменять, я не знаю, что нужно сделать. Я не представляю. А главное, никто не собирается менять. Переобуться все готовы. Я уверен, что как только ветер подует, все будут готовы переобуться. Но кто будет менять? Кто будет это делать, кто будет нести ответственность?

А вы представляете, люди же там сейчас повязаны. Они все повязаны и помечены кровью все сейчас. Мне все говорят: «Да сколько там людей поддерживают войну? Ну это всё ерунда. Там чуть-чуть, все против». Говорю: «О’кей, мы сейчас не говорим про идеологическую поддержку войны. Давайте думать». А сколько людей работает на оборонке? Сколько людей сейчас зарабатывают деньги просто на убийстве украинцев в три смены? Сколько людей работают на армию? Сколько людей сейчас… да, по некоторым подсчётам, там в районе миллиона уже российские потери, убитыми, ранеными, да, это не подтверждено. Ну хорошо, но у этого миллиона сколько есть родственников, которые считают их героями? Там настолько всё сделано, что я не представляю, что должно поменяться. Я просто не представляю, что должно случиться, чтобы что-то там поменялось. Возвращаться куда? Вот к этим людям я не готов, не хочу. И даже если там сейчас прямо так начнёт меняться что-то, люди-то те же останутся. На мой век останутся те же люди. Я не хочу.

Чего вы боитесь?

— Ну, наверное, я боюсь, что это всё не остановится. Я боюсь, что это такое зло, которое множится, множится, множится. И мы видим, да, вот Россия открыла эту историю, и многие начинают по этой мерке мерить мир. И я боюсь того, что я не вижу во всём мире какого-то стремления, чтобы это был какой-то казус, чтобы это было случай, недоразумение. Это вот, ну нет же, это же как бы в мире вспыхивает то там, то там. Я боюсь, что Украину могут предать совершенно. Я этого боюсь. Для меня это будет ужасно.

Что даёт надежду?

— Люди. Люди. Вот те люди, с которыми я созваниваюсь, разговариваю, их какая-то невероятная воля. Ну там мои дядя с тётей в Запорожье, но они могли бы уехать 100 раз оттуда. Они не уезжают принципиально. Они не уезжают принципиально. И вот вера в людей в Украине, она прям, их пример даёт надежду.

Но вообще без надежды жить как бы бессмысленно в этой ситуации. Я очень надеюсь на своих детей. Я очень надеюсь, что мне удаётся растить их свободными людьми с какими-то понятиями о чёрном и белом, чтобы они точно никогда не могли назвать чёрное белым, а белое чёрным. Это даёт надежду. Встречи, те люди, которых я здесь встречаю. Всё-таки они есть, и их много, хороших людей. И я верю, что возможно что-то. Но нам всем нужно много работать над этим.