Илья Макаров: «Настрой себя, что никогда не вернешься. Жить будет легче»

Илье Макарову — 20 лет. Из Ижевска. Учился на юриста, интересовался политикой. Хотел стать муниципальным депутатом в родном городе — сам собрал подписи, но их забраковали, мол, «таких людей не существует». После начала войны решил стать мундепом от «Яблока» в Тверском районе Москвы. Избирательная кампания шла успешно:

— Мы писали: «Если вы против СВО, голосуйте за нас». И на большинстве участков мы победили — без электронного голосования.

Но мундепом не стал — по результатам ДЭГ прошли лишь кандидаты от ЕР. Вскоре первый раз арестовали — проходил мимо митинга против мобилизации. Когда арестовали второй раз — как журналиста SotaVision — решил из страны уехать. О чувстве одиночества и как с ним справляться, о запросе людей на перемены и о Прекрасной России будущего, в которой главным будет человек, а не государство и армия, Илья говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Илья, мне 20 лет. Я родом из Ижевска, это достаточно небольшой город России возле Урала. С очень ранних лет меня интересовала политика и все, что связано с тем, что происходит в стране. Я пошел учиться на юриста для того, чтобы, используя это образования, построить свое будущее в России. Ижевск — это прекрасный город, но я понимал, что я там практически один: все оппозиционные политики, журналисты и активисты уже либо уехали за границу, либо в крупные города, а мне хотелось что-то делать, мне хотелось чувствовать себя хотя бы не в одиночестве. Это достаточно протестный город: когда у нас был первый митинг за свободу Навального, даже полицейские были в шоке от того, сколько вышло людей — пять тысяч протестующих против, наверное, пяти полицейских. Они смотрели на нас всех такими глазами: «Откуда вы вообще здесь взялись?» Да, Ижевск достаточно протестный город, но в нем нет инициативных людей, нет людей, которые аккумулировали бы этот протест дальше. Когда началась война, я уехал в Москву, баллотировался в депутаты в Тверском районе и, буквально перед отъездом, в последние несколько месяцев, работал журналистом на одно из российских изданий, ныне признанное иноагентом.

Вы родились и всю жизнь живете при Путине, вам не с чем сравнивать. Откуда протестные настроения?

— Я человек из очень простой семьи, из скажем так российской глубинки. Мне с самого начала было понятно, что здесь точно что-то идет не так. Когда я еду на автобусе в школьный лагерь, нас всех трясет от того, что не могут сделать нормальные дороги. Я вижу, что мои родители бюджетники получают деньги несравнимые с тем, что они делают. А интернет же всегда под рукой, всегда можно посмотреть на уровень жизни даже в других городах России, и тогда начинают появляться вопросики. А потом я начал думать про все эти моменты со свободой, о тем, туда ли мы вообще идем, почему мы дружили с Украиной, а тут вдруг резко забрали Крым, а украинцы теперь наши враги. Сначала они говорили о безвизе с Евросоюзом, а теперь там резко загнивающая Европа. Вопросики появляются, поэтому я и недоволен. Но триггер — это обнуление его сроков. Если человек уверен, что прекрасно управляет, что все его поддерживают, то он не будет вот так втихую, в наглую, через пенсионерку в Госдуме пытаться обнулить себе сроки, а потом таким наглым образом проводить голосование.

Что изменилось в вашей жизни после 24 февраля 2022 года?

— Я хорошо помню, как засыпал в ночь с 23-го на 24-е: у меня почему-то было какое-то спокойствие на душе. Я про себя подумал: «Ну, такого не может быть. Какой здравый человек в состоянии объявить войну в 21 веке? Тем более против Украины, где львиная доля населения вообще говорит на русском языке». 24 февраля я просыпаюсь и первым делом открываю Инстаграм, а у меня висят сообщение от моих знакомых из Украины, из Харькова, где буквально в голосовом, которое они мне записывали, на фоне звучат сирены и взрывы. Это живые люди скидывают мне фотографии, а не какие-то СМИ. Меня это настолько ужаснуло, что я, наверное, дня два или три просто сидел в ступоре. Я вообще не представлял, что будет дальше, как с этим жить, как нам из всего этого выходить. Прежде всего изменилось то, что общество внутри России раскололось так сильно, как никогда до этого. Когда проходили протесты, были люди не согласные с действиями властей, но не было тотального разделения на тех, кто за и против, а здесь это случилось. Было тяжело ходить на учебу, когда кто-то из твоих однокурсников за, кто-то против, кому-то все равно, а кто-то даже еще и не знает, что там что-то началось. И было тяжело разговаривать с родственниками, поддерживающими все это. Особенно тяжело, когда ты узнаешь, что кто-то из твоих знакомых пошел воевать на одной стороне, а другие знакомые пошли воевать на другой стороне. Понимание того, что два абсолютно противоположных лагеря живут буквально в метре друг от друга, очень страшно.

Из-за войны «разрыва связей» с родителями не произошло?

— Были споры. Они ни той, ни другой позиции — они нейтральные. Любая война плохо, но мы не должны быть ни за тех, ни за других. С ними не было жестких противоречий. У меня есть тетя, двоюродная сестра и двоюродный брат, который вообще сейчас воюет, он контрактник — с ними мы не общаемся. Да, с ними были очень напряженные дискуссии, мы даже по несколько месяцев не разговаривали, грубо говоря, отрекались друг от друга.

Вы шли на выборы с лозунгом «За мир и свободу». Чем закончился ваш поход в мундепы?

— Я вообще хотел идти муниципальным депутатом именно в Ижевске. Это были очень давние планы, появившиеся ещё задолго до войны. У меня даже была команда — это люди из штабов Навального и городских проектов Максима Каца. Да, было бы круто, если бы мы провели кампанию в Городскую думу, но нам было интересно в этом поучаствовать, да и команде было важно как-то о себе заявить на этом муниципальном уровне. Мне нужно было собрать больше ста подписей, и я в одиночку ходил и делал это, потому что на тот момент уже все уехали, а те, кто не уехал, отказались в этом участвовать. Я собрал подписи, но мне их забраковали. Мне сказали, что таких людей не существует. Тогда несколько ребят из московского «Яблока» предложили мне: «А пойдем с нами на выборы, будем нести антивоенную повестку. Это Тверской район, мы будем продвигать нашу позицию за мир уже официально, имея статус кандидата, имея возможность агитировать и раздавать листовки». Я сказал: «А почему бы и нет?» Это очень сильно ускорило мой переезд в Москву. Я несколько раз приезжал подавать туда документ и меня зарегистрировали, потому что тут подписи собирать не нужно было. Мы провели кампанию в самом центре Москвы, в Тверском районе. Сейчас даже не верится, что мы могли такое написать: «Если вы против „специальной военной операции“, то голосуйте за нас». На большинстве участков без электронного голосования мы победили. Я не стал муниципальным депутатом, потому что электронное голосование протащило в самом протестном районе Москвы — в Тверском — 12 из 12-и депутатов единороссов. Через неделю после муниципальных выборов меня в первый раз арестовали. Тогда как раз объявили мобилизацию, и я в тот момент ещё думал: «Идти ли мне на митинг против мобилизации на Чистых прудах или нет». Решил, что подойду посмотрю, а там по обстоятельствам. Я даже не успел подойти — ко мне подошли из-за системы распознавания лиц, попросили паспорт, арестовали и дали 14 суток. Можно сказать, что они так отреагировали на избирательную кампанию. После этого уже было понятно, что сейчас как минимум тяжело заниматься публичной политикой, и я решил попробовать поработать в независимом издании SOTAvision. Я думал, что этим себя как-то обезопашиваю, ведь теперь я не политик и не активист, но нет, в январе меня опять арестовали, теперь уже за журналистскую работу.

Насколько травматичным был опыт нахождения под арестом?

— Поскольку я два раза сидел, мне есть что сравнивать — два спецприемника Москвы: первый в Сахарово, второй в Хорошёво-Мнёвники. В целом, для тех, кто сидит по административному аресту, это не СИЗО, не тюрьма и не колония, а просто короткая изоляция, но это всегда самое страшное. Бытовые условия в целом, я бы сказал, неплохие. Кормили? Кормили. Была возможность принимать душ и гулять? Да. Было вообще непонятно, чего ждать, потому что один эшник тебе говорит: «Всё, ты отсюда уже не выйдешь», а другой говорит: «А ты вот здесь подпиши, признай вину, и тебя никто не арестует». Поэтому было непонятно: а ты вообще выйдешь отсюда или нет? Ко мне в первый арест приходили то ли эшники, то ли ФСБшники, и предлагали с ними сотрудничать: «Давайте вы это подпишете и будете докладывать на своих». Мой ответ был: «Я подумаю», после чего, на удивление, они отстали. Во второй арест разговор был немножко другой, там уже были конкретные ультиматумы. Как раз после второго ареста и пришлось уехать. Очень не хочется провести свои самые молодые годы в изоляции, от всего полностью отстать и просто сидеть в четырех стенах.

Когда и почему вы уехали из России?

— Я уехал в конце февраля или в начале марта 23-го года. Тогда случилось несколько событий. Первое — арестовали моего хорошего друга по обвинению в фейках. Ему только-только исполнилось 18 лет, а на следующий день к нему уже пришли с обыском. Сейчас ему грозит до 10 лет. Мы с ним поддерживали достаточно хороший контакт, за день до ареста мы виделись. Это был первый сигнал. Ещё было очень много давления на окружение и на СМИ, в котором я работал. Ещё адвокат, которая меня защищала, сказала, что на сайте суда есть очень много дел, которые могут привести к уголовному делу. Я тогда спросил у нее, какой риск этого, она ответила: «50 на 50. Могут завести, а могут не завести» — это великий российский рандом. Я спросил, сколько у меня есть времени, она ответила: «Тут точно так же: либо они через час придут, либо через год». В тот вечер, когда она мне это сказала, я принял решение, что лучше сохраню себя за границей, чем буду это время находиться в тюрьме.

Как ваши родители отнеслись к отъезду?

— Я уезжал через Беларусь и сообщил им, когда уже был там. Родители до сих пор этого не понимают. По их мнению, можно было просто не светиться или не говорить. Мне часто говорят, что можно было менять систему изнутри: пойти работать в администрацию, делать все правильно, потом меня заметят, поставят куда-то, а ты будешь не вор и коррупционер, как они, а нормальным и честным чиновником или депутатом. Они, мне кажется, не понимают. Для многих людей с советским мышлением важнее обустроить себя, а не смотреть на то, что происходит вокруг — «моя хата с краю». Поэтому они до сих пор меня и не понимают.

«Прекрасная Россия будущего» возможна в ближайшее время?

— Да. Хороший пример был, когда разрушался Советский Союз: условный рабочий, живший в 85-м году, мне кажется, и предположить не мог, что когда-то что-то сможет эту систему изменить. Она тогда казалась настолько крепкой и надежной, казалась, что здесь ничего не может поменяться. Но за 7 лет поменялось буквально все: и границы, и флаг, и власть, и Конституция. И произошло это вот так. И сейчас мы смотрим на это все, и Путин уже давно, и здоровье у него хорошее. Я думаю, перемены наступают тогда, когда их меньше всего ждешь.

Когда вы хотели стать муниципальным депутатом, вы чувствовали запрос общества на перемены?

— Да. Я это вижу даже сейчас, когда кажется, что внутри России уже буквально стерли оппозиционную среду: Навального убили, ФБК и штабы Навального разгромили, большинство политиков уехало за границу, никаких оппозиционных партий нет, на выборы зарегистрироваться невозможно. По зиме этого года мы увидели, что появилось два человека, пошедших в президенты, за которых выстроились огромнейшие очереди в разных городах. Я удивился, но когда в Ижевске за неделю до конца сбора подписей открылся штаб Бориса Надеждина, они собрали там столько подписей, сколько не собирали в некоторых городах за месяц, при чем у них даже не было помещения — люди просто ставили подпись на багажниках машин, и туда все равно шла огромная толпа людей. Как только у людей появляется окно возможностей, как только они могут что-то сказать или высказать, это сразу же становится видно невооруженным взглядом. В России есть огромный запрос на перемены. Сейчас, готовясь к осенним выборам 2024 года, Дунцова создала партию, и я знаю очень многих людей и из своего города, и из Москвы, собирающихся в этом участвовать. Я удивился, что их так много. Мне кажется, что их даже больше, чем на протестной кампании в Ижевске в 2021 году.

Насколько тяжела для вас жизнь в эмиграции?

— Чаще всего чувствуешь себя одиноко, ты один и далек от того, к чему ты привык. У многих переезд был не запланированным, то есть это не та ситуация, в которой ты годами готовил этот переезд, собрал все документы, продал квартиру, переехал, и у тебя есть возможность вернуться. Это был незапланированный переезд, поэтому у многих ностальгия проявляется очень сильно. Я это почувствовал особенно сильно в Германии, когда все в разных городах, а для встречи нужны очень большие поводы. Сложно, на самом деле, мне было очень тяжело в первое время. Мне казалось, что я никогда не привыкну к этому, но мне помог один человек. Это было в Грузии, буквально в первый же день, когда я туда переехал. Я ещё был в стрессовом состоянии, я все время себя тешил, что осталось чуть-чуть, что я скоро вернусь, что еще немножко — месяц, два или три. Мне кажется, я на всю жизнь запомню его слова. Он подошел ко мне и сказал: «Настрой себя на то, что ты никогда не вернешься, и тогда жить будет намного легче. Если ты настроишь себя на это, то в один прекрасный момент возможность вернуться появится, и тогда ты вернешься. А если ты будешь настраивать себя на то, что, ну, вот завтра, ну, послезавтра, ну, через месяц, нет, через год, то будешь просто сидеть на чемоданах. Это будет не жизнь, а долгое ожидание того, что скоро у тебя начнется жизнь». Это постоянное ожидание ни к чему не приводит, поэтому нужно жить и обустраиваться в новом месте. Каждый сам принимает решение — он здесь окончательно или он дальше верит и делает что-то для «Прекрасной России будущего».

«Прекрасная Россия будущего» — какая она?

— «Прекрасная Россия будущего» там, где на первом месте не государство, не армия, не экономика, не что-то иное, а в первую очередь человек, где любая человеческая жизнь цена и важна, где не будет империалистических и националистических лозунгов, по типу «убьем всех…» Я даже не буду эти слова говорить здесь на всякий случай. Там не будет такого, что чьи-то жизни важны, чьи-то не важны, а ты вали отсюда, а ты вообще не приезжай, а ты не вякай, ты не русский, а ты не русская. Туда люди захотят возвращаться, их не нужно будет манить деньгами и обещать им золотые горы.

Чего вы боитесь?

— Я, наверное, боюсь опять остаться один, как было в начале войны, несмотря на то, что я был в своей семье и в России. Тогда все вокруг как будто нацепили на себя либо черные, либо розовые очки, и не видели происходящего. Они обесчеловечились. Страшно, когда на твоих глазах сначала говорили: «Миру — мир!», «Лишь бы не было войны», а на следующий год: «За наших», «До последнего», «Возьмем Киев».

О чем вы мечтаете?

— Мечтаю прилететь в свой Ижевский аэропорт, где меня встретит моя семья и мои друзья. Мечтаю, что смогу снова проехаться на любимых ижевских трамваях, погулять возле Ижевского пруда. Мечтаю чувствовать себя не одиноким, чувствовать, что рядом те люди, та Россия, которую я хочу видеть, о которой я всегда мечтал, которая идет в правильном направлении.

Находясь сейчас в эмиграции, не жалеете, что решили однажды заняться активизмом?

— Я никогда не жалел, даже на минуту у меня не появлялось мысли, что, может быть, нужно было поступить по-другому. Я сейчас вспомнил слова Алексея Навального: «Однажды я скажу своим детям: „Однажды я спас Россию“». Это, наверное, ощущение будущего, понимание, что я смогу собой гордиться. Ведь это же все равно закончится. Мне, мягко говоря, гораздо дольше жить, чем Путину. Будет такой момент, когда я смогу сказать: «В этот момент я не спрятал голову в песок, не сдался, не замолчал, а говорил». Мне кажется, это важно. В моменты, когда твоя сторона начала войну, самое важное — сохранить совесть, человеческое лицо и облик.